— Вы же еще и бранитесь!
Жанно, бывший после выпитого вина в приподнятом настроении, крикнул:
— Казак, гони его в шею!
Комовский, огорченный, ходил взад и вперед по коридору. Остановился у окна и, склонившись на подоконник, опустил лицо на руки. В коридоре показался Мейер.
— Што такой? — сказал он. — Ви плачить? Вас обидела кто?
Участие Мейера еще сильнее возбудило у Комовского жалость к себе. Он не в силах был сдержаться и заговорил, захлебываясь слезами:
— Я для их же собственной пользы… А они…
Мейер оглянулся на дверь пушкинской комнаты и услышал громкий голос Александра, который заканчивал чтение своего стихотворения:
Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокой,
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись, в мечтаньях углублен:
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен!»
При последних словах распахнулась дверь и в комнату вошел Мейер.
— Што такой свобода? — воскликнул он в негодовании. — Ви попойка и ви вольнодум!
Лицеисты бросились прятать бутылку, стаканы и прочие следы преступления. Мейер подошел к конторке и схватил рукопись, куда ее второпях положил Александр.
— Как вы смеете! — крикнул Александр.
— Как ви можно это сказайт? — ответил Мейер, пряча за спиной схваченную рукопись. — Молшать! Я гувернер!
Это было время, когда кончилось безначалие. Директором, или как его стали называть, «старшим надзирателем», назначен был Фролов, пожилой фронтовик с грубым, деревянным лицом, человек аракчеевской школы. Он донес графу Разумовскому о происшедшей пирушке. Министр отнесся к этому проступку с чрезвычайной серьезностью и приехал в Лицей.
— Позвольте доложить, ваше сиятельство, — сказал ему Фролов. — Главным виновником в сем деле оказывается воспитанник Пушкин.
— Как же, как же, — проговорил граф. — Сергея Львовича сынок. Знаю и папашу, и дядюшку, Василия Львовича. Оба шалберы. Препустые люди и без всякого состояния…
— Сей юноша, ваше сиятельство, — продолжал Фролов, — отличаясь крайним легкомыслием, дерзостью и упрямством, сверх того соблазняет товарищей вольнодумными сочинениями. Извольте взглянуть, ваше сиятельство… — И он протянул графу несколько листов.
Граф вынул монокль и спросил:
— Это что такое? Стишки?
Примериваясь на разные лады, он пробовал прочесть и сказал строго:
— Что за почерк! А? Пачкотня какая-то! Кто учитель чистописания? А?
Фролов ответил с робостью:
— Будучи недавно назначен, ваше сиятельство… А учитель чистописания Калинич, Фотий Петрович, пишет изрядно. К вашему сиятельству бумаги писал…
— А! Помню… — произнес граф.
Успокоившись, он снова наставил монокль и принялся за рукопись. Прочитал: «К Лицинию. С латинского…»
— Не с латынского, ваше сиятельство, — сказал Фролов, — не с латынского. Латыняне, если смею судить, имели правила благонамеренные, а тут, извольте видеть… — И он показал в конце.
Граф прочел:
Свободой Рим возрос, а рабством погублен!
— Гм… Вольнодумные мечтания… — сказал граф, ковырнув рукой в воздухе. — Пусть-ка он на коленях постоит во время утренней и вечерней молитвы две недели сряду. А кто еще участвовал?
— Воспитанники Малиновский и Пущин сами признались, — ответил Фролов.
— Пусть и они постоят на коленях вместе с Пушкиным, — распорядился граф. — А этот дядька, — продолжал граф, — что ром доставал, где он?
— Тотчас, ваше сиятельство, — отвечал Фролов. Подойдя к двери, он крикнул: — Фому к его сиятельству!
По всему зданию раздались услужливые крики:
— Фому к его сиятельству! Фому к его сиятельству!
Вниз по лестнице бежал растерянный и оробелый Фома. Его догнали Александр и Жанно:
— Не бойся, Фома! Уволят — место найдем. Мы тебя не забудем, Фома!..
Фома, споткнувшись, вступил в директорский кабинет и застыл на месте. Граф приставил монокль и посмотрел на него:
— Ты солдат?
— Так точно, вашшесство!
Наступило молчание. Лицо Фомы вдруг расползлось в глупейшую улыбку. Граф был крайне удивлен:
— А? Что? Ступай, братец!
Фома, повернувшись по-военному — марш-марш, — вышел из кабинета. Граф строго приказал Фролову:
— Уволить немедленно!
…В верхнем этаже, где находился дортуар, инспектор Фролов выстроил лицеистов в три шеренги, чтобы вести вниз, в рекреационный зал, на вечернюю молитву. Вдруг он заметил Дельвига в очках:
— Эттто что? Выйти вперед!
Дельвиг, маршируя по-военному, вышел вперед и стал навытяжку, подражая солдатам. Послышались сдержанные смешки.
Фролов, затопав ногами и указывая на очки, крикнул:
— Снять!
Дельвиг с полным хладнокровием рапортовал по-военному:
— Дозвольте доложить, господин полковник. На ношение очков мне даровано высочайшее разрешение за кампанию тысяча восемьсот седьмого года. Я тогда находился в обозе отца.
Склонив голову набок, он смотрел на Фролова, который не знал, что сказать. С одной стороны, мальчишка явно лжет, а с другой — кто его знает? Мало ли что? Пока что он ограничился резким замечанием:
— Как вы держите голову! На место!
Дельвиг вернулся на место тем же порядком, шагая по-военному. Лицеисты посмеивались над Дельвигом:
— А ну-ка расскажи про кампанию тысяча восемьсот седьмого года!
Лицеисты спускались вниз, шагая по-солдатски, вытягивая носки. Они в шутку подражали солдатам, а Фролов был вполне доволен: все идет в порядке.
Впереди Комовский читал молитву. Малиновский, Жанно и Александр остались на ногах. Фролов дал распоряжение Мейеру: пусть Пущин, Пушкин и Малиновский станут на колени.
Когда те исполнили приказ, прочие лицеисты с шумом бросились на колени вслед за товарищами. Фролов сделал знак подскочившему Мейеру: Мейер бросился между лицеистами и стал поднимать то того, то другого, но те снова бухались на колени, чуть только он отходил. Мейер поднимал Яковлева:
— Вставайт, вставайт! Нельзя.
— Почему? Я молюсь за господина инспектора. За него иначе нельзя — бог не послушает.
Александр, вместо того чтобы стоять на коленях, сел на корточки и смеялся. Фролов после молитвы подозвал его к себе:
— Вы нарушаете благочиние, господин Пушкин. На три дня в карцер!
Александр сидел «в уединенном заключении», как официально именовался карцер, на втором этаже около канцелярии. Окна были в церковную ограду. В комнате ничего не было, кроме табуретки. Он писал на подоконнике и напевал:
И Муза верная со мной,
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.
Он смотрел в окно, где в осенних сумерках неподвижно стояли березы с увядшей листвой в церковной ограде. Вдруг Александр оживился, распахнул окно. К окну подошла Наташа в деревенском платочке с каким-то кузовком в руке. Она показала на кузовок и сказала:
— Вот вам, чтобы не скучали.
— Вы ангел, Наташа.
Александр уже готов был выпрыгнуть из окна, но Наташа его остановила:
— Погодите. Я и веревочку припасла!
Она ловко закинула конец веревки в окно, и Александр поднял кузовок кверху.
Наташа сказала:
— Не скучайте! — и ушла.
Александр развернул кузовок. Там было варенье, деревенские булочки, вишни, два яблока. Кроме того, записка: «Вот вам, милый друг, деревенский гостинец, чтобы вы не скучали».
Александр прежде всего закусил яблоко, потом попробовал пальцем варенье и промычал с набитым ртом:
И Муза верная со мной,
Хвала тебе, богиня!
IX. Торжество поэта
Александр почти три года не видался с родными и очень обрадовался, узнав, что Надежда Осиповна с детьми поселилась в Петербурге. Только Сергея Львовича еще не было — он служил в комиссариате резервной армии в Варшаве.
В Царском Селе был открыт Благородный пансион при Лицее, и туда решено было отдать девятилетнего Льва. Благородный пансион был как бы младшим братом Лицея. Воспитанники принимались туда моложе, чем в Лицей. Надежда Осиповна с Олей стали часто навещать Царское Село. Александр водил их по разным уголкам парка и показал колонну, воздвигнутую «Победам Ганнибала», то есть Ивана Абрамовича, родного дяди Надежды Осиповны. Она была очень довольна.
По рассказам Оли Александр представлял себе домашнюю обстановку в Петербурге: вот престарелая моська, которую укутывает Оля; вот диванная, где сестра читает любимые книги; вот она играет Моцарта или Пиччини.
Александр представил сестре и матери своих товарищей. Надежда Осиповна с удивлением поглядела на долговязого Кюхлю, который при первом знакомстве изогнулся с грацией испанского гранда. Но Оле он очень понравился.
— Какой смешной, а какой славный, — сказала она.
Раз Надежда Осиповна привезла даже Арину Родионовну, которая заплакала от умиления, увидя своего воспитанника в синем сюртуке, подросшего, с проглядывающей русой щетиной на щеках.
В один из приездов Оли Александр преподнес ей свое послание, где говорил, что он оставит свою «темную келью», бросив под стол «клобук с веригой», и прилетит «расстригой» прямо в «пышный Петроград» к ней в объятия. Оля была очень польщена. Она уже знала, что брат настоящий писатель, печатающий свои стихи в журнале. Василий Львович показывал ей стихотворение «К другу стихотворцу», хотя и с подписью «Н. к. ш. п.». Несколько дней она не расставалась с книжкой «Вестника Европы», взятой из лицейской библиотеки.
Александр рассказывал Оле про Александра Ивановича Галича, который весной 1814 года заменил заболевшего Кошанского. Это был молодой человек, недавно окончивший немецкий университет, знаток немецкой философии. В Лицее он преподавал российскую словесность и латинский язык. С лицеистами держался по-дружески. Он приезжал из Петербурга и останавливался в комнате эконома Золотарева. Там у него собирались лицеисты, которых он угощал. Особенно сошелся он с Александром и советовал ему приняться за что-нибудь важное, достойное его таланта. В стихах Александра эти собрания у «доброго Галича» изображались как дружеские пиршества.
В конце года назначены были переходные экзамены из «младшего возраста» в «старший». Бывшие мальчики превращались в юношей, «студентов». Программа экзаменов обсуждалась на конференции профессоров. Экзамены долго откладывались и состоялись только 6 и 8 января 1815 года. На публичные экзамены предполагалось пригласить знатных лиц и родственников лицеистов. В числе приглашенных был и знаменитый Державин. Больше всего споров было, кто станет читать собственные поэтические произведения. Куницын решительно заявил, что чтение собственных стихов должно быть поручено Александру Пушкину.
— Пушкин мало успевает в логике, — сказал Куницын, — и в предметах, требующих точности. Он ничего не записывает, но хорошо усваивает сказанное и то, что соответствует его собственным чувствам, поэтому в естественном праве успехи его более заметны.
Но Фролов возражал, указывая на вольные мысли Александра и на то, что он недавно подвергся наказанию в карцере.
Куницын ответил, барабаня по столу:
— Принужден отметить, что воспитанник Пушкин был подвергнут наказанию в уединенном заключении не по постановлению конференции, а единоличным распоряжением господина… — Он сделал вежливый поклон в сторону Фролова, — господина, временно исполняющего должность директора.
Вступился Галич:
— Пушкин хорошо понимает законы поэзии. Он находит запас способов и знаков для выражения своих чувств и мыслей. Когда он обдумает свое произведение, его план и предмет, то удача не оставляет сомнений.
Скромно вставляет слово профессор де Будри, француз, читающий лекции по французскому языку:
— Насколько могу судить, его превосходительство, господин тайный советник Державин, присутствуя на экзамене, преимущественное внимание обратит на стихотворческие упражнения. А поелику воспитанник Пушкин по своим дарованиям в поэзии занимает в сем смысле первое место, то полагал бы чтение стихов на публичном экзамене поручить ему, невзирая на его дурное поведение.
Тут де Будри сделал изящный, вежливый поклон в сторону рассерженного Фролова.
Чтение стихов на экзамене было решено поручить Пушкину.
Программа разделена была на два дня. В первый день назначены были экзамены по истории, географии и нравоучению. В заключение должны были быть прочитаны рассуждения: Яковлева «О любви к отечеству» и Илличевского «О цели человеческой жизни». Слушателям было предоставлено право задавать любые вопросы, но никто этим позволением не воспользовался. Было довольно скучно. Все с нетерпением ждали второго дня, когда назначены были экзамены по языкам: латинскому, французскому и российскому. Все знали, что приедет сам Державин и что Пушкин будет читать свое стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Александр уже читал его на репетиции экзаменов. На публичный экзамен получил приглашение и Сергей Львович, к тому времени вышедший в отставку и поселившийся в Петербурге.
К Лицею подъехал Державин и вышел из саней, поддерживаемый швейцаром. Он был в шубе и бобровой шапке. Дружески похлопывая швейцара по рукаву, сказал:
— Спасибо, голубчик.
Кюхля сломя голову летел по лестнице вверх:
— Державин приехал!
Он пронесся ураганом по коридору и вновь помчался по лестнице вниз, в сени. За ним бежали Александр, Илличевский, Пущин, Яковлев и прочие лицеисты. С Дельвига соскочила обычная лень. Физиономия его сияла. В восторге он объявил Александру:
— Я поцелую руку, написавшую «Водопад»!
Кучка юношей ждала в сенях. Вошел Державин и спросил, повернувшись к швейцару:
— А куда мне, братец, пройти по надобности?
— Пожалуйте, — ответил швейцар.
— А, спасибо, голубчик, — и пошел в сопровождении швейцара в указанном направлении.
Лицеисты побежали вверх по лестнице. Александр спросил Дельвига:
— Что же ты руку не поцеловал?
Дельвиг ответил, смеясь:
— Что-то прошла охота.
Обстановка на публичном экзамене была парадная. Среди сверкающих орденами и лентами парадных мундиров терялись скромные фраки. Впереди был красный стол с золотыми кистями, и за столом, рядом с графом Разумовским, сидел Державин. Он скучал во время вопросов по грамматике латинского и французского языков. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен по российской словесности. Тут он оживился. Черные глаза из-под седых бровей заблистали. Читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал все с живостью.
Но вот был вызван Александр Пушкин. Глаза Державина зажглись любопытством. Он пристально посмотрел на молодого поэта.
Пушкин давно уже готовился к этому чтению. Сперва он думал написать «Картину Царского Села». Он хотел описать дворец и сад, утреннее, дневное и вечернее гулянья, но не было объединяющего предмета. Александр не мог писать по программе, и этот описательный план был оставлен. Нашелся образ, вокруг которого собралась вся картина Царского Села. Это устроительница и первая хозяйка Царского Села, императрица Екатерина. Исчезли все «гулянья». Нашлась подходящая обстановка для «Воспоминаний» — лунный вечер:
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.
Плывет — и бледными лучами
Предметы осветила вдруг.
Аллеи древних лип открылись пред очами,
Проглянули и холм и луг;
Здесь, вижу, с тополом сплелась младая ива
И отразилася в кристалле зыбких вод;
Царицей средь полей лилея горделива
В роскошной красоте цветет.
Перед Александром и перед всеми — он это чувствовал — возникали чудесные картины Царскосельского парка. Волны звуков уносили его все дальше и дальше. Отроческий голос его звенел громче и одушевленно, завораживая его самого и всех слушателей. Он стоял в двух шагах от Державина, глаза которого сияли восторгом.
Царскосельский парк волшебством слова превращался в образ России:
Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царскосельский сад,
Где, льва сразив, почил орел России мощный
На лоне мира и отрад?