— Bonjour, mon prince, — произнесла гувернантка со сладкой миной.
Горчаков взял Александра под руку и представил его как своего приятеля:
— Permettes moi…
Александр поклонился. Но обе дамы посмотрели на его небрежный наряд. Александр тоже посмотрел на свою одежду и, весело улыбнувшись, поднял глаза на княжну, думая, что она тоже засмеется. Но княжна строго сжала губки. Обе дамы проследовали дальше, не удостоив Александра вниманием и кивнув только одному Горчакову.
— В самом деле, хорош! — сказал с досадой Горчаков, повернувшись к Александру.
Александр, скрывая смущение, спросил:
— Скажи, она когда-нибудь смеется?
— А вот попробуй развесели. Она будет сегодня у Вельо. Не правда ли, хороша?
— Хороша! Если б только заставить ее улыбнуться!
— Ну, так как же? Пойдешь?
— Пойду, пожалуй, — ответил Александр.
Горчаков, смеясь, обнял его за плечи:
— Только оденься, мой милый, прилично.
Барон Вельо, придворный банкир, устраивал каждую неделю балы на своей огромной даче, на которых бывали и лицеисты по рекомендации учителя танцев Гюара.
…Богатый зал с порфирными вазами и статуями по углам. Яркий свет свечей в люстрах и канделябрах.
Оркестр на хорах играл вальс. Скользили по паркету танцующие пары. Сверкали эполеты, пестрели разноцветные фраки, блестели пышные дамские наряды. Здесь были и лицеисты в парадных мундирах и белых перчатках.
Александр, несмотря на парадную одежду, казался невзрачным в окружении блестящего общества. Он танцевал с княжной Элен, шалил, вздыхал, заглядывал в глаза, то ускорял, то замедлял круги вальса. Хорошенькое лицо княжны было неподвижно и холодно. Она оглядывалась на свою гувернантку. Но Александр был упрям. Он во что бы то ни стало хотел оживить фарфоровую княжну. Тихонько сжимал ей руку:
— Как досадно, что вы всегда под надзором грозного стража…
Это было уж слишком! Княжна капризно сморщила губки и села, сухо сказав своему кавалеру:
— Merçi.
Александру стало скучно. Он зашел в круглую нишу с открытыми окнами в сад. Уселся на подоконник, как будто совсем забыв, где он находится, и смотрел в сад, где стояла вечерняя тишина.
Его странное поведение привлекло внимание погруженных в приличную скуку барышень и кавалеров. В его сторону повернулось несколько дамских голов. Жеманная баронесса Вельо, дочь хозяина, нараспев обратилась к Александру:
— О чем мечтаете, мсье Пушкин?
А ее красивая сестрица, младшая баронесса Вельо, сказала тоже нараспев:
— Я слышала, вы поэт? Сочиняете стихи?
И какая-то девица с желтым бантом в волосах подхватила:
— Нельзя ли нам их услышать?
Александр спрыгнул с подоконника. Того и гляди, скажет грубость. Горчаков смотрел на него предостерегающим взглядом. В это время один из светских остряков уронил насмешливое замечание:
— Что-нибудь про василечки да ручеечки…
Послышался женский смех. Засмеялась княжна.
Александр пришел в ярость. Однако овладел собой, подошел к княжне, поклонился вежливо и совершенно свободно, по-светски, произнес:
— Как я рад, княжна, что доставил вам случай наконец рассмеяться. Знаете, у вас прекрасные белые зубки.
Повернулся и быстро пошел на веранду. Его нагнал Горчаков и схватил за руку:
— Неучтиво, Александр!
Александр вырвал руку. Сердито стащил с пальцев перчатки, разорвав их при этом, и сунул в карман. Расстегнул мундир — по ступенькам спустился в сад на простор и на волю.
VII. …и сладость примирения
Александр пошел к саду графа Толстого. Быстро открыл калитку и направился к флигелю, где жила Наташа. Она в это время репетировала. Из окна был слышен ее заунывный голос, не голос актрисы, а крестьянской девушки за работой:
Пастушка стадо гонит,
Ушла овечка в лес,
Пастушка плачет, стонет,
Клянет предел небес.
Ей жаль овечки милой,
Тащится к лесу силой,
Дрожит она, идет.
Глядит — пастух прекрасный,
Давно уж ею страстный,
К ногам ее падет.
Замолчала. Александр подкрался сбоку к окну. Постучал в раму. Наташа взглянула и обрадовалась. Первый вопрос ее был:
— Ну, что? Помирились?
Александр не ответил.
Наташа выбежала на крылечко. Оба уселись на ступеньках. Александр вертел в руках осиновую палку, отломанную где-то по дороге, очищал от коры. Наташе было неприятно, что она послужила невольно причиной размолвки между друзьями. Ей хотелось узнать, помирились ли они. Но приставать с вопросами было неудобно. Оба молчали.
Издалека доносилась деревенская песня. Наташа прислушивалась.
— У нас тоже теперь по вечерам песни на деревне, — сказала она задумчиво.
— Скучаете по деревне? — спросил Александр.
— А то как же! Скучаю. — Ее, однако, мучило любопытство: — Вы… где сегодня были?
Александр усмехнулся. Он понимал, что Наташа хотела спросить о примирении с другом, но не решилась. Отвечать неправду ему было неприятно.
— Гулял, — сказал он. — А скажите, неужели вам не нравится быть актрисой? Пленять, восхищать?
Наташа нахмурилась:
— Какая я актриса! Барину так угодно. Я и играю, как умею.
Снова наступило молчание. Александр сердито отдирал осиновую кору. Его рассердило, что судьбой Наташи распоряжается какой-то «барин».
Наташа сказала, улыбаясь:
— Мне бы за грибами ходить в платочке да ткать полотна… — И вдруг спросила задорно: — Косить умеете?
— Не приходилось.
— А я умею. У меня рука сильная.
— Правда? Давайте попробуем.
Поднялись и стали тянуть друг друга. Александр перетянул, закружил ее вокруг себя и обнял. Она отбивалась. В это время сзади послышался грубый окрик:
— Наталья! — Появился рассерженный дворецкий: — Ты что здесь делаешь? Вот я барину скажу. Ступай!
Когда Наташа убежала, дворецкий сказал с улыбкой, обращаясь к Александру:
— Ишь, тоже барышня!
Александр вспылил, взмахнул палкой:
— Молчи, холоп!
Дворецкий испугался и отскочил. Александр медленно опустил палку и ушел.
Дворецкий, оправившись от испуга, подошел к калитке. Посмотрел Александру вслед и сказал с усмешкой:
— Ишь какой гордый!
Жанно возвращался с прогулки смущенный. Наташа тоже была смущена. Она передала букет лилий, перевязанный ленточкой, и сказала, слегка закрасневшись:
— Вашему другу.
Придя в Лицей, Жанно положил букет в комнату Александра на конторку с запиской: «От Наташи» — и узнал от дядьки Фомы, что Александр заходил переодеться. Очевидно, был у Вельо на балу.
Было поздно, но Александра все еще не было дома. Постучавшись в комнату № 30, Жанно окликнул Горчакова.
— Где Александр? — спросил он. — Он вернулся от Вельо?
Горчаков, лежа в постели, потягивался:
— Он ушел еще до катильона. Начудил там, по обыкновению.
В конце коридора, в дортуаре, появился гувернер немец Мейер в сопровождении дядьки Фомы. Жанно был встревожен. Александра нет — будет история. Вдруг Жанно усмехнулся. Ему пришла в голову счастливая мысль. Отворив дверь в пустую комнату № 14, он громко спросил:
— Ты спишь, Пушкин?
И затем, осторожно притворив дверь, обратился к Мейеру с видом чистосердечия:
— Сразу и заснул. Устал после бала.
— А вы зашем не в свой камер? Ваша товарищ, танцевала на бал у каспадин Вельо, товарищ устала, спать хочет, а вы мешайт!
И пошел важно.
Жанно спрятался в свою комнату. Выждав, пока гувернер удалился, открыл дверь и позвал Фому. Фома улыбался и добродушно тряс головой. Он видел, как Жанно обманул гувернера. Жанно сказал ему вполголоса:
— Фома, голубчик, посторожи Пушкина. Открой ему парадную. Он, верно, скоро вернется.
— Ладно уж. Понимаю. Конечно, время летнее, хочется погулять.
Фома пошел в конец коридора, достал из ящика носки и штопальные принадлежности. Уселся на табуретке и при сальном огарке стал штопать носки. Долго еще улыбался и потряхивал головой.
А пока-то Александр медленно шел по пустынным улицам Царского Села мимо дач и садов. Где-то вдалеке раздавались песни. Слышна была балалайка. Улица незаметно кончилась и вывела его на полянку. Вдали, на покатой возвышенности, виден был поселок. На полянке гуляли парни и девушки. Они плясали и пели. Звенела балалайка. Кружил по траве парнишка в красной рубахе и лихо откалывал трепака. Александр остановился. Одна из девушек, заметив его, крикнула:
— Поди к нам, барин хороший!
Александр приветливо помахал рукой, постоял немного и пошел обратно, к Лицею.
Снова парк с тихими аллеями, с разбегающимися дорожками и тропинками. Александр шел, наполненный звуками, мелодией, в которой возникали нахлынувшие слова:
Имы-имы — в деревне дальней,
Имы-имы — в мирном уголке…
Он размахивал рукой в такт стиха:
Имы — отрад уединенья,
Имы — вкушать не суждено.
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово. Оно…
Он погружался в детские воспоминания. Мелодия росла, крепла, отливалась в готовые строчки:
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона
И глухо тополы шумят.
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах…
Александр сел, закинув руки за спинку скамейки. На лице сияла детская улыбка. Он замечтался, потом вдруг спохватился:
— Пора домой, в свою келью.
Он шел, по-прежнему размахивая руками в такт музыки стиха и заменяя напевом недостающие слова:
Имы-имы — украшенья,
Имы-имы — в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И думаю: «К чему певцам…»
Показалось здание Лицея. Александр остановился и начал соображать — как ему быть? Парадная, конечно, заперта. Нет ли на чай швейцару? Вывернул карманы — в карманах пусто.
Подошел к Лицею, посмотрел вверх. Окно его комнаты было раскрыто. Решено: вскарабкаюсь, только не заметили бы из нижних этажей. Ничего. Все спят. Он полез вверх по водосточной трубе. Вдруг раздался снизу тихий голос:
— Господин Пушкин!
Александр посмотрел вниз — Фома! Он поспешно спрыгнул на землю.
— Фома, голубчик! Отперта парадная?
Фома добродушно потряс головой:
— Ступайте, отперта. Вас дожидается. А была бы беда, кабы не господин Пущин.
Александр просиял:
— Пущин?
— Они велели посторожить, — ответил Фома и спросил с добродушной усмешкой: — Хорошо погуляли?
Александр, войдя в свою комнату, сразу заметил букет лилий и прочел записку Жанно. Он прижал букет к груди и, радостно смеясь, сказал сквозь перегородку, отделявшую его от комнаты Жанно:
— Жанно, милый!
Появился Фома с заштопанными чулками и уложил их в комод.
Александр быстро скинул мундир и панталоны и сказал Фоме со смехом:
— Чулки штопаешь не хуже бабы.
— Солдатская жизнь ко всему приучает.
Александр влез под одеяло:
— А в походах бывал?
Фома приводил в порядок вещи в комоде:
— Как же! В двенадцатом году, как французы Смоленск брали, ядром контузило.
За перегородкой лежал Жанно и нетерпеливо ждал, пока уйдет Фома. А Фома медлил. Хотелось поговорить с барчуком.
— Батальонный у нас лютый был человек. Голосу не подымет, а солдаты боялись его пуще, как если бы он рычал медведем. За всякий пустяк от него страдали.
— Доставалось?
— Всякое бывало. Вот, к примеру, позвал он меня гоголь-моголь делать, пуншу то есть…
Александр приподнял голову с интересом:
— Вот как? Ты и пунш умеешь делать?
— Умею. И сахару, и рому, чтобы все было в порцию. Все могу. Вот это угощаются они с приятелем, нашим же майором, а я стою и улыбаюсь, на них глядя. Люблю угодить — характер у меня такой. Он эдак посмотрел: ступай, говорит, братец… А наутро тесаками…
— Как — тесаками? За что?
— А так. Должно быть, зачем улыбаюсь. Не пондравилось. А у меня характер такой.
Фома осторожно взял с табуретки мундир и рассматривал его.
— Пожалуй, почистить придется. За один-то раз, а как замарали!
Забрал мундир и ушел.
Александр и Жанно одновременно спрыгнули со своих постелей, одновременно занесли руки, чтобы постучать, и одновременно отвели их обратно. Александр кусал ногти. Жанно теребил затылок. Наконец постучали оба вместе.
— Потише, Александр, — сказал Жанно.
— Жанно, милый, голубчик, верный друг мой! Прости!
— Да я же виноват.
— Неправда! Я виноват! У меня бешеный нрав. Африканский характер.
— Да, а я, зная…
— Молчи, молчи, молчи! Ты, Жанно, лучший из людей. Благороднейший… — Голос его дрогнул. — Я… Я тебя уважаю, Жанно…
— А я тебя люблю, Александр. Люблю, как никого на свете! Люблю за то, что ты… — не зная, что сказать, он закончил, улыбнувшись, — что ты такой африканец…
Оба были растроганы. Помолчали. Вдруг Александр сказал:
— Вот что! Отпразднуем нашу мировую пирушкой! Фома устроит нам. Он мастер.
Жанно засмеялся:
— Прекрасно! Так спать?
— Спать.
Оба завернулись в одеяла.
Через минуту Александр высунул голову:
— А какая прелесть Наташа!
Жанно ответил:
— Она велела тебе кланяться.
Александр засмеялся.
— Прелесть! — еще раз повторил он.
— Так спать? — спросил Жанно.
— Спать, — радостно ответил Александр.
VIII. Дружеская пирушка
Летом 1814 года была получена зелененькая книжка журнала «Вестник Европы», и Александр имел удовольствие прочитать на видном месте свое стихотворение «К другу стихотворцу» с подписью «Александр Н. к. ш. п.». Конечно, все сразу догадались, чьи эти стихи. Чинно и важно стояли печатные буквы, придавая особый вес словам. Два дня Александр любовался ими. Стихотворение в печати имело внушительный вид. Автор отговаривал своего друга от написания стихов. Но как же так? Он сам обращается к другу в стихах?
Пятнадцатилетний автор сам понимал комичность своего положения и приводил в пример выпившего священника, который отвечает своим прихожанам:
Как в церкви вас учу, вы так и поступайте.
Живите хорошо, а мне не подражайте.
Это была игривая насмешка над собственным пристрастием к стихам. После этого забавного примера голос автора звучал солидно и рассудительно:
Быть славным — хорошо, спокойным — лучше вдвое.
По случаю примирения и напечатания стихотворения Александр и Жанно решили наконец выпить гоголь-моголь. Достали с помощью Фомы бутылку рома, добыли яиц, натолкали сахару, и началась работа у кипящего самовара, принесенного Фомой.
Кроме Александра и Жанно, в вечерней пирушке принимали участие и другие: Малиновский, по прозвищу «Казак», Дельвиг, Яковлев-паяц. Пришел и Кюхля.
После приготовления гоголя-моголя Фома постоял немного, а потом ушел. Первые стаканы были выпиты при общем хохоте чистого веселья. Жанно, разливая гоголь-моголь, провозгласил:
— Господа, по второму стакану!
Все подставили стаканы, кроме Кюхли. Раздались смеющиеся голоса:
— Кюхля пьян без вина!
— Дайте ему кофе!
— С молочком!
— Господа, тише!
Жанно многозначительно сказал:
— За нее!
Александр радостно кивнул головой и выпил залпом.
Барон надел очки и посмотрел на свой стакан, в котором жидкости было не более половины:
— Э! Э! Эдак опьянеть можно!
Раздался смех. Дельвиг душил Кюхлю:
Лишь для безумца, о Зу́льма,
Святое вино пророк запретил!
— Так то вино, — смеясь, сказал Казак-Малиновский, — а это гоголь-моголь!
— Пушкин, стихи! — воскликнул Дельвиг. — Видишь, Кюхля не пьет. Он пришел ради твоих стихов.
Александр достал рукопись. Кюхля в жадном ожидании выставил ухо. После детской золотухи он плохо слышал на правое ухо. Дельвиг причмокивал:
— Твои стихи, Саша, пьянят лучше вина!
Александр начал:
Лициний! Зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Увенчан лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним усердно спину клонят,
Как ликторов полки народ несчастный гонят!..
Тихонько растворилась дверь, и вошел Комовский. Никто его не заметил — все заслушались стихов. Комовский окинул глазами комнату и мигом все понял:
— Что это вы, господа? Как не стыдно! Вы роняете достоинство Лицея!
Все на него оглянулись. Раздались голоса:
— Ступай к черту!
— Лиса-проповедница!
— Фискал! Ябедник!
Комовский, разобиженный до слез, ответил: