Он снова ободрился.
— Пойдемте, Sophie, — шепнул он, — погуляем. Сонечка, а?
— Хорошо, — сказала она, положив работу на скамейку. — Только нянечка как?
— Пусть себе спит.
Она встала и, оправив платье, пошла с ним по аллее.
— Софочка! — послышался голос проснувшейся няньки. — Куда ты? А, Александр Сергеич, здравствуйте, голубчик!
— Нянечка, мы погуляем, а ты здесь посиди.
— Далеко, смотри, не ходи, — сказала старушка, — а то маменька заругает. Жара-то какая! — И она спокойно принялась за свой чулок.
А они шли все дальше и дальше, мимо прудов и каскадов, искусственных порфирных скал и мраморных статуй с циркулями и лирами, белевших в тени густых деревьев.
От времени до времени он заглядывал ей под шляпку, а она улыбалась.
Между тем на солнце надвинулась туча, вдали прокатился гром, и вдруг все потемнело. Деревья зашумели, все вдруг осветилось молнией, и страшный треск раздался над головой. Хлынул дождь.
— Вот там спрячемся, в гроте! — крикнул Александр.
Он схватил Сонечку за руку, и оба, прыгая через лужи, побежали к красной скале, видневшейся сквозь мутную пелену дождя.
Они сидели на мраморной скамье под широким сводом. Мраморная нимфа глядела на них из ниши белыми глазами. На луже перед входом плясали с бульканьем пузыри. Вспышки молнии озаряли полутемный грот и раскрасневшееся лицо Сонечки. Она сняла с себя шляпу с обвисшими полями, и мокрые волосы с распустившимися локонами свободно упали на плечи.
Она была так мила в своем промокшем платье, что Александр не мог больше сдерживать охвативший его восторг. Он неловко притянул ее к себе и крепко поцеловал. И как только поцеловал, тотчас сообразил, что именно это и было то «самое важное», что ему хотелось все время «сказать» ей.
Девочка сначала смутилась, а потом подняла глаза и посмотрела так весело и ласково, что он еще раз расцеловал ее от всего сердца.
Сквозь тучи прорезался солнечный луч. Гроза уходила, небо очистилось — и вот уже снова сияет солнце, разбрасывая искры по мокрой траве и мокрым деревьям.
— Софочка! Софочка! — слышится где-то отчаянный старушечий вопль.
— Здесь, нянечка! — весело откликается Сонечка.
И оба бегут ей навстречу.
— Вот бедовые! — сокрушается нянька, глядя на испорченное платье и грязные башмаки Сонечки. — Маменька-то как заругает!
Они идут впереди. Нянька, ковыляя, еле поспевает за ними.
— А мне скучно, что вы уедете, — нерешительно говорит Сонечка.
— Я напишу вам, — отвечает Александр. — Хорошо?
— Только непременно стихами.
— Стихами. Непременно стихами.
Дома Александр застал всех за столом. Он думал, что ему достанется, но на этот раз все обошлось гладко. Отец уже успокоился и, позабыв свои несчастья, весело шутил с Василием Львовичем, пришедшим к обеду. Только няня рассердилась, увидев его панталоны.
— Воскресные-то! — повторяла она с укоризной.
Он быстро переодевался в детской и, глядя в окно на омытые дождем крыши на той стороне переулка, думал:
«Ах, кабы не уезжать!»
Сергей Львович сам собирался отвезти Александра в Петербург. Был заказан уже новый светло-синий костюм у француза-портного на Кузнецком мосту, а от сапожника принесены были сделанные на заказ сапоги с кисточками. Но Сергей Львович не мог ехать, так как не было денег, и отвезти Александра взялся Василий Львович, который отправлялся в Петербург по своим литературным делам. Он писал какую-то шутливую поэму, отрывки которой читал под строжайшим секретом только Сергею Львовичу и самым близким друзьям. В этой поэме был стих, который, как говорил Василий Львович, должен был убить всех «славян» наповал.
— Quos ego! — говорил он, потирая руки в предвкушении своего торжества.
За этим-то, собственно, он и ехал в Петербург.
Василий Львович дал место Александру в своей коляске, которую вывез когда-то из Парижа. Коляска эта изрядно порастряслась на русских дорогах, но Василий Львович очень ею гордился. Ее починили, заново отлакировали, и ранним утром, в день, назначенный для отъезда, она уже стояла перед домом Василия Львовича на Новой Басманной, совершенно готовая для путешествия. Чемоданы были привязаны сзади и закрыты кожухом от пыли. В карманах сбоку и в ящиках под сиденьем лежали съестные припасы — пироги, холодная телятина и вино. Маленький сундучок Александра был поставлен под ноги, так как для него не нашлось другого места.
С бабушкой и няней Александр простился дома. Они оставались с Левушкой, который еще спал. Бабушка молча прижала его к груди, а няня перекрестила на дорогу и сказала:
— С богом, голубчик. А я уж не пойду провожать. Дальние проводы — лишние слезы.
Александр с Оленькой, Сергеем Львовичем и Надеждой Осиповной в наемном экипаже (свой был в починке) отправились на Новую Басманную, где нашли уже тетушку Анну Львовну. Она вручила Александру две беленькие пятидесятирублевые ассигнации и сказала, прищурившись:
— Это тебе на орехи.
Сергей Львович приподнял брови:
— Смотри не потеряй и не трать понапрасну.
На прощание Василий Львович велел откупорить бутылку вина. Перед отъездом, как водится, присели.
— Ну, с богом, — проговорил Сергей Львович.
Благословив Александра и целуя его в курчавую голову, он прослезился.
Мать тоже благословила Александра. Оленька с плачем обнимала его.
Кучер Игнатий взобрался на козлы, рядом с ним поместился повар Блэз, которого Василий Львович брал в Петербург.
Александр сидел, упираясь ногами в свой сундучок. Василий Львович тяжело навалился на него, влезая в коляску, и притиснул его в самый угол.
Коляска тронулась. Александр высунулся, чтобы посмотреть в последний раз на своих. Скоро они исчезли из глаз.
Проехали Тверскую. Миновали заставу. Открылся зеленый простор полей, над которым сияло утреннее солнце. Был восьмой час утра.
Позади за холмами еще сверкали золотые макушки церквей. Они уходили всё дальше и дальше.
Лицей
I. Путешествие из Москвы в Петербург
Коляска качалась из стороны в сторону и подскакивала на рытвинах и ухабах. Сундучок Александра то и дело уползал из-под переднего сиденья и бил его по ногам железным углом. Василий Львович дремал и наваливался на племянника, который нарочно подставлял ему локоть. Наталкиваясь на локоть, Василий Львович испуганно таращил глаза и снова погружался в дремоту. Игра эта забавляла Александра среди дорожной скуки.
До Клина дорога была ничего, а дальше стала хуже. Какой-то не в меру усердный губернатор задумал проложить мостовую на шоссе, но наносная земля давно была смыта дождями, и колеса стучали по голым бревнам.
— Не взять ли проселком? — спросил Игнатий, обернувшись с козел. — Дорога такая — всю душу вытрясешь. Шасе, — добавил он с укоризной.
— Делай, как знаешь, — пробормотал Василий Львович, закутываясь в плащ, чтобы спастись от стоящей в воздухе пыли.
Игнатий повернул на проселок, и коляска покатилась по мягкому грунту.
— В объезд к обеду, а прямиком давай бог к ночи, — весело проговорил он, подхлестывая тощих почтовых лошадей. — Крюк невелик.
На третий день в полдень добрались до Торжка. Остановились в трактире бывшего ямщика Евдокима Пожарского — самом лучшем на петербургском тракте. Василий Львович уже слышал про какие-то замечательные котлеты, которыми здесь угощают проезжих, и предупредил своего Власа, чтобы тот присмотрел, как готовят.
— Мой Блэз, — говорил Василий Львович Александру, — мастер готовить консоме. Будет готовить и котлеты. Но теперь и des cotelettes, — с удовольствием повторил он по-французски.
Навстречу вышел на крыльцо из трактира сам хозяин — широкоплечий мужик с лысиной во всю голову, но с окладистой черной бородой. Парижская коляска Василия Львовича произвела на него заметное впечатление, хотя он по-ямщицкому поглядел с некоторым сомнением на колеса: довезут ли, дескать? Он низко поклонился Василию Львовичу и ласково кивнул головой в сторону молодого барина.
Пока Игнатий и Влас возились около коляски, хозяин любезно проводил гостей в залу, украшенную прибитыми к стене лубочными картинками. Одна из них изображала необычайно толстого гусара верхом на такой же чересчур толстой лошади; другая — рассыпанную кучу овса в таких крупных зернах, какие едва ли бывают на свете.
В зале сидел уже в ожидании обеда какой-то барин с большими, торчащими вперед седоватыми усами — по-видимому, один из окрестных помещиков.
— Далеко ли изволите ехать? — учтиво спросил он, когда Василий Львович удобно устроился на диване.
— В Петербург, — ответил Василий Львович.
— A-а, — проговорил тот с уважением.
Наступило молчание. Василий Львович искал предмета для разговора.
— Почем сейчас овес? — вдруг спросил он с каким-то деловым видом, желая показать свою хозяйственность или просто потому, что прямо перед ним была картина с кучей овса.
— Овес? — с недоумением переспросил помещик. — Право, не знаю. Ведь у меня свой.
Обед подавала толстая, круглолицая хозяйская дочка Дашутка, которой по наружности можно было дать лет шестнадцать, а то и все двадцать. Это была настоящая хозяйка, ловкая и умелая. Она так радушно и весело угощала, что проголодавшимся путникам все блюда казались вдвое вкуснее. Горячий пар от щей приятно щекотал ноздри, а жирные, прожаренные насквозь котлеты хрустели и таяли во рту; Василий Львович, причмокивая, медленно пережевывал каждый кусочек, и в глазах его светилось получаемое им наслаждение. Он уже предчувствовал, как его Блэз будет угощать его друзей новым, незнакомым блюдом. Даже Александр, который вообще был равнодушен к мясу, а предпочитал фрукты и овощи, и тот не отказался, когда Дашутка, с плутовской улыбкой смотревшая, как он уплетает свои две котлеты, принесла ему, не спрашивая, еще одну порцию. Оба — и дядя и племянник — запивали горячие котлеты холодным квасом, который Дашутка кружка за кружкой подливала из стоящего на столе толстопузого жбана.
— Славный квас! — говорил Василий Львович, сияя от удовольствия. — И вина не надобно!
— Это моя Дашутка, — с гордостью сказал вошедший хозяин.
Когда, садясь в коляску, Василий Львович спросил Власа, узнал ли он, как делаются котлеты, тот спокойно ответил:
— Не беспокойтесь, барин, не хуже сделаем.
Был жаркий июльский день. Солнце пекло, как будто нацелившись в одну точку. На небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Дорога все больше горбилась по мере приближения к Валдайской возвышенности. Но коляска легко и быстро взлетала наверх и спускалась вниз по косогорам и ухабам. Лошади были на этот раз уже не почтовые, а взяты у Пожарского — сытые и гладкие. За них Василий Львович платил, конечно, не четыре копейки с версты, как на станции, а по десять. Но он любил путешествовать со вкусом и не жалел денег на путевые расходы.
Ночевали в Вышнем Волочке, в чистой избе. Когда Александр вышел утром на крыльцо, его окружила толпа мальчишек и девчонок. Девочки застенчиво жались, поглядывая на кудрявого барчука, а мальчишки забрасывали его вопросами.
— Ты в царскую школу едешь? — спрашивал один побойчее.
— А ты почем знаешь? — сердито отвечал Александр.
— Ваш кучер сказывал.
— Ну ладно. А речка где? — спросил Александр.
— Речка? Да вот сейчас за поворотом.
— А ну-ка! — скомандовал Александр и со смехом пустился напрямик в гору через лесок.
Мальчишки побежали за ним, но угнаться за Александром было не так-то легко.
— Ишь какой! — говорили мальчишки. — За ним не поспеешь!
Когда Александр, выкупавшись, вернулся, — все уже было готово к отъезду. Лошади Пожарского были отосланы с обратным ямщиком, а запряжены были другие, нанятые где-то на деревне. Ждали только барина. Василий Львович любил выспаться во время путешествия.
Чем дальше отъезжали от Москвы, тем яснее рисовался Александру Петербург, с гранитными набережными, прямыми как стрела проспектами, влажными морскими ветрами и царственной Невой. И в ушах Александра звенели под такт толчков коляски стихи старого поэта Михаила Никитича Муравьева «Богиня Невы»:
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
За голыми стволами сосен, с пучками веток наверху, сквозили темно-синие волны длинного извилистого озера, берега которого сходились так близко, точно это река, и то и дело доносились мальчишечьи или женские визгливые крики на другой берег: «Лодку!»
Дорога шла среди высоких сосен по песчаным раскатам, усыпанным скользкими сосновыми иглами.
— Татарские горы, — сказал Игнатий с козел. — Так прозывают.
В душе Александра пело:
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
И вдруг: трах-тах-тах! — и коляска покосилась на правый бок.
— Вот именно, горы татарские, — ворчал Игнатий, слезая с козел.
— Чего ж ты смотрел! — кипятился Василий Львович.
— А кто ж его знал, — бормотал Игнатий, рассматривая лопнувшее колесо.
К счастью, послышался лай собак. Недалеко была деревня. Игнатий кое-как дотащился с коляской до кузницы, а дядя с племянником пошли пешком вперед. Дядя охал, а племяннику было весело, и в голове по-прежнему пело:
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит.
— Опоздаю в Петербург, — сердился Василий Львович, — на радость «славянам». Славное угощение я им везу!
Кузнец долго ломался, набивая цену.
— Ишь ты, заграничная штука! Поди знай, как за нее приняться.
Остановились в избе зажиточного мужика, возле кузницы. Василий Львович волновался от нетерпения.
— Бог весть какие дороги! Никакие колеса не выдержат! И обдерут как липку! Ямщики, трактирщики да еще кузнецы… Где твои сто рублей, Александр?
— Какие сто рублей? — рассеянно отвечал Александр, смотря в окно.
— Да те, что тетушка дала.
— A-а, те?.. Они в моей коробке.
Василий Львович велел Игнатию принести коробку Александра и взял оттуда две беленькие ассигнации.
— Я тебе возвращу в Петербурге.
Александр с улыбкой покачал головой, Игнатий тоже улыбнулся.
— Ты что, сомневаешься? Вот свидетель Игнатий.
Кузнец вместо часа провозился два, да еще захотел на водку. Василий Львович взорвался:
— Грабители! Разбойники!
Но кузнец не уходил и только моргал, слушая гневную речь барина, пока, наконец, Василий Львович не бросил ему полтину, лишь бы тот ушел поскорей.
Накричавшись вдоволь, Василий Львович влез в исправленную коляску и вдруг ухмыльнулся.
— А знаешь, я сделал эпиграмму, — сказал он Александру, когда двинулись в путь. —
Несча́стливым, друзья, родился я на свет,
В делах колесных мне удачи, право, нет.
Фортуны колесо не в пользу мне вращалось.
Сажусь в коляску я — глядь, колесо сломалось.
Хорошо? — спросил он племянника.
— Только вот во втором стихе: «Где только колесо, там мне удачи нет».
— А пожалуй, так лучше, — ответил дядя и повторил с расстановкой:
Где только колесо, там мне удачи нет.
II. Петербург
Приехали в Петербург поздно вечером. Александр пришел в волнение, уже когда проезжали предместье. Когда же открылась вся перспектива Невского проспекта с блистающими там и сям таинственными огнями, он пришел в решительный восторг. Этой ровной линии огней, казалось, конца не было. Чугунные узоры оград на мостах, мелькающие где-то сбоку куски величавой Невы, свежий ветерок, в котором ощущалось дыхание моря, — все это было ново, увлекательно. Карета слегка подпрыгивала и вдруг свернула вбок на берег какой-то реки, которая называлась Мойка, и остановилась у ворот гостиницы Демута. Василий Львович заказал здесь две комнаты: одну для себя, другую для Александра. Быстро напившись чаю, Александр улегся спать. Завтра, завтра! Завтра он увидит этот прекрасный и немного страшный Петербург.
Утром, когда еще дядя не вставал, напившись кофе, который подал ему Блэз, Александр отправился посмотреть на Неву. Это было близко. Несколько минут он стоял, опершись на парапет, в полном безмолвии и прислушивался к мерным ударам волн о гранитные ступени лестницы, ведущей с набережной к воде. Он даже чуть не промочил башмаки, спустившись вниз.
Василий Львович отправился к Ивану Ивановичу Дмитриеву, московскому поэту, а теперь министру юстиции. Он хотел позабавить его сочиненной им шутливой поэмой «Опасный сосед», которая, как он думал, нанесет жестокий удар «славянам». С собой он взял Александра.