Отец Беликов стучал мелом по доске, зачеркивал, стирал что-то и не замечал, что делается позади него. Оленька аккуратно, как всегда, записывала объяснения учителя. А мисс Бэли, сидевшая у окна, давно уже пристально наблюдала за Александром. Как только отец Беликов, задав урок на следующий раз, удалился из классной комнаты, она решительным шагом подошла к Александру и, прежде чем он успел опомниться, вырвала у него тетрадь.
В эту минуту в дверях показался гувернер.
— Поглядите, monsieur Русло, — сказала она ему по-французски, — чем занимается Александр на уроках… — И затем обратилась по-английски к Оленьке: — Приведите в порядок свои волосы, моя милая, и умойте руки. У вас все пальцы в чернилах. Мы сейчас отправимся на прогулку.
Она увела Оленьку, которая, уходя, несколько раз с беспокойством оглянулась на брата.
Monsieur Русло между тем так и впился в тетрадь Александра. Он быстро перелистывал страницу за страницей — вздергивал плечи, гримасничал, кривил рот, издавал носом какие-то презрительные звуки. Наконец он начал читать вслух. Он придирался к каждому выражению, отыскивал грамматические и стилистические ошибки, налетал коршуном на каждое слово, негодовал, возмущался, но вместе с тем как будто и торжествовал. Вот что значит пренебрегать советами такого наставника, как он, monsieur Русло, автор поэмы «De l’Education»! Что за сюжет, что за картины! Герой, который чихает на всю окрестность и таскает противника за волосы, король Дагобер из шутовской песенки и ко всему еще святой Илья! Верх смелости, прямая насмешка над религией!
— Vous osez persiffler la réligion! — кричал он.
Вошла няня, чтобы помешать в печке. Наклонившись всем грузным телом и ворочая кочергой, она то и дело оглядывалась на француза и неодобрительно покачивала головой.
— Тара́, тарара́, — проворчала она уходя. — А чего тарара́, и сам не ведает.
Александр крепился. К глазам подступали слезы, но он не плакал из гордости. Он стоял неподвижно, изо всех сил стискивая пальцы.
A monsieur Русло продолжал издеваться. Он терзал несчастную поэму Александра, как хищник добычу.
Наконец он с презрением сунул ему тетрадь.
— Читайте сами ваше произведение! — сказал он ему. — Я больше не в силах! Читайте же громко, говорю вам!
Александр с минуту в упор смотрел на своего истязателя. Затем вдруг размахнулся — и тетрадь полетела в раскрытую печь, прямо в огонь. Брызнули долго сдерживаемые слезы. Закрыв лицо, Александр убежал в коридор.
Monsieur Русло остался в классной комнате один. Он остолбенел от изумления… Ничего подобного он никак не ожидал.
Александр плакал на сундуке в коридоре. Он бил по сундуку кулаками, кусал себе пальцы.
Александр… вдруг размахнулся — и тетрадь полетела в раскрытую печь, прямо в огонь.
Приходила няня, утешала его:
— Бог с ним, с тарары́кой! Тарара́ да тарара́ — пусть себе языком чешет на здоровье, ну его к богу!
— Оставь, мамушка, — отвечал Александр. — Право, оставь, дай поплакать.
А сам уже улыбался сквозь слезы.
— Ну, поплачь, — успокоительно говорила няня, — полегчает. Да не связывайся с ним больше, с тарарыкой. Делай, что велят, учись хорошенько.
Александр больше не чувствовал ни злобы, ни обиды. Но ему жалко было поэмы, досадно было, что он бросил ее в огонь. Ведь все было уже придумано до конца, шло так хорошо, так гладко, как будто само собой. Толи бушует, как неистовый Роланд. Разбрасывает по земле всех придворных. Король Дагобер в испуге прячется за святого Илью. «Спаси, заслони меня, святой Илья!» — кричит он. Но никто не может управиться с рассвирепевшим карликом. Все бегут. Святой Илья в суматохе потерял свой венчик. В отчаянии он взывает к Нитуш: «Прекрасная Нитуш, ты одна можешь укротить своего возлюбленного!» И Нитуш приближается к Толи. Она целует его в лоб, по которому ручьями струится пот. А затем роскошный свадебный пир. Король Дагобер напивается пьян и пускается в пляс. «На тебе дырявые чулки!» — кричит ему через всю залу святой Илья. «Так давай мне свои!» — с громким хохотом отвечает ему пьяный король.
И Александр снова заливался слезами, вспоминая, что все это погибло в огне.
Monsieur Русло чувствовал некоторое смущение и даже готов был признать, что действовал несколько неосторожно, однако он считал невозможным оставить без внимания дерзкое поведение Александра и рассказал обо всем происшедшем Надежде Осиповне и Сергею Львовичу.
Сергей Львович принял дело с какой-то неожиданной стороны. Он отчего-то больше всего заинтересовался содержанием поэмы и выражал даже сожаление, что она сожжена.
— Досадно, — сказал он. — Святой Илья и всё это… В конце концов, это должно было быть забавно…
Но Надежда Осиповна очень рассердилась. Мало того, что Александр, вместо того чтобы учиться, занимается всяким вздором, — он еще придает этому вздору какую-то важность, злится на замечания, затевает целую историю. Что за непомерное самолюбие у мальчика его лет! Этому надо положить предел.
Призвав Александра, Надежда Осиповна строго объявила ему, чтобы он больше не смел сочинять стихи. Кроме того, она посадила его на целый день в угол, огороженный стульями. Там он и завтракал и обедал.
После истории с «Толиадой» monsieur Русло прекратил свои проповеди и нотации. Он как будто махнул рукой на своего воспитанника: на уроках ограничивался сухими, отрывистыми замечаниями и только улыбался иронически, когда тот делал ошибки в латинских склонениях и спряжениях.
Вскоре monsieur Русло отказался от своей должности и уехал: его пригласили репетитором латинского языка в богатый пансион Жакино́ в Петербурге.
Третий гувернер, monsieur Шеде́ль, пробыл весьма короткое время. Он имел прекрасные рекомендации, был вежлив, добродушен, с Александром обращался мягко и предоставлял ему достаточно свободы. Александр был им доволен, хотя и замечал, что француз и сам не особенно тверд в науках, которые преподает. Французскую грамматику он задавал по книжке, а латинским языком почти не занимался, так как, по-видимому, совсем его не знал.
Один пустой случай помешал дальнейшему пребыванию покладистого гувернера в доме Пушкиных.
Испортились столовые часы, и Сергей Львович собирался уже послать Никиту-ламповщика за мастером к Ферье́. Но находившийся тут же monsieur Шедель скромно предложил свои услуги.
— Если monsieur позволит, — сказал он, — то я взглянул бы на механизм. Может быть, и не нужно мастера.
Сергей Львович несколько удивился.
— Вы умеете чинить часы? — спросил он, приподняв брови.
— Приходилось, — с приятной улыбкой отвечал француз.
Он принес из своей комнаты какой-то мешочек с инструментами и принялся за работу. Через полчаса, когда Сергей Львович зашел в столовую, маятник на часах исправно щелкал по-прежнему.
— Voilá tout! — с некоторым самодовольствием сказал француз.
Сергей Львович был в восторге, что у француза оказались столь разнообразные способности, и в самых лестных выражениях изъявил ему свою признательность.
— Какой талант! — восклицал он. — Да вы настоящий механик!
— Старая привычка, monsieur, — отвечал польщенный француз. — Смею уверить, на моей родине, в Невшателе, не было лучших мастеров, чем мы с братом.
— Как так? — изумленно спросил Сергей Львович.
— Мы поставляли часы в самые лучшие магазины Парижа, — простодушно пояснил француз.
Сергей Львович вдруг отчего-то рассердился.
— А, вот что! — проговорил он.
Постоял на месте в каком-то недоумении, ковырнул рукой в воздухе и быстро удалился.
— Наш гувернер, можешь себе представить, — сказал он вечером Надежде Осиповне с меланхолией в голосе, — оказывается, просто-напросто часовщик, un horloger. Вот сюрприз!
После этого Сергей Львович стал присматриваться к monsieur Шеделю и, застав его однажды играющим в дурачки с Никитой, тотчас его уволил.
Новых гувернеров больше не искали. Думали отдать Александра в какое-нибудь учебное заведение. Об этом говорилось каждый вечер за чаем.
Надежда Осиповна стояла за московский Благородный пансион, но Сергей Львович не соглашался. Он хотел везти сына в Петербург в иезуитский коллегиум.
— Отцы иезуиты — люди просвещенные, — говорил он. — Что ни говори, европейцы. Et puis sa donne la position. Оттуда прямая дорога в дипломаты, в министры. Вот только плата чересчур велика, — добавлял он со вздохом.
Этими разговорами, впрочем, дело и ограничивалось. А пока все шло по-прежнему: приходил в назначенные часы отец Беликов, мисс Бэли давала английские уроки и водила детей гулять в Юсупов сад, няня укладывала их спать и будила по утрам. Что же касается французского языка, то преподавать его взялся сам Сергей Львович. Он начинал было с грамматики, но быстро переходил к литературным примерам и, забывшись, декламировал сцену за сценой из Расина или Вольтера. Дети, как бывало в детстве, чувствовали себя, как в театре: хлопали в ладоши и стучали ногами, выражая свое удовольствие. На шум являлась Надежда Осиповна. Она заглядывала в класс и укоризненно качала головой. Этого было достаточно: Сергей Львович спохватывался и тотчас же пускался сбивчиво толковать какое-нибудь грамматическое правило.
Но вот в «Московских ведомостях» было опубликовано сообщение об открытии Лицея — нового, совсем особенного учебного заведения, предназначенного для избранных дворянских детей, — и тотчас все было решено. Говорили, что помещение Лицея будет в самом дворце, в Царском Селе, что там будут воспитываться великие князья, младшие братья государя. Самое слово «Лицей» ласкало слух: оно напоминало о Древней Греции, об искусстве и философии. А главное, все это на казенный счет. Это особенно понравилось Сергею Львовичу.
— В Лицей, конечно, в Лицей, — говорил он за столом. — Вот куда мы определим Александра… Он должен поднять значение нашей фамилии. Что я такое? Гвардии майор в отставке, а теперь комиссариатский чиновник 7-го класса, «коллежский асессор»…
И он презрительно морщился, произнося эти слова: «коллежский асессор».
Были написаны письма кому следует в Петербург, взялся хлопотать об этом Александр Иванович Тургенев, самый милый и услужливый человек на свете, близко знакомый с министром народного просвещения, графом Алексеем Кирилловичем Разумовским, и Сергей Львович считал дело устроенным: Александр будет в Лицее.
V. Отъезд
Лето 1811 года было ужасно жаркое, так что Сергей Львович совсем изнемогал. Он сидел с утра у окна в гостиной, без галстука, с раскрытым воротом рубахи, и поминутно наливал воду со льдом из стоявшего тут же на столике граненого кувшина.
— Что за гадость! — ворчал он, с отвращением ставя чашку на место. — Совсем теплая, болотом пахнет. Где Никита?
— Вы же сами послали его на Кузнецкий мост, к портному, — напомнила бабушка, подымая голову от шитья и улыбаясь.
— Да, послал, ну так что же? — сердито возразил Сергей Львович. — А остальные куда разбежались? Где Антон? А Марфа? Человек умирает от жажды, а они воды не могут подать! Кормишь эту саранчу!..
И он изо всей силы зазвонил в колокольчик.
В гостиную вошла няня.
— Что же это такое, Ариша? — плаксивым голосом сказал Сергей Львович. — Ни за чем не смотришь! Разве это вода?
— А что, вода как вода, — спокойно ответила няня, заглянув в кувшин, где плавали льдинки. — Не надо так беспокоить себя, батюшка барин, — добавила она ласково. — И вёдро и ненастье — всё от господа. Вот помяните мое слово — к вечеру гроза соберется. Душой чую.
— Вели принести другую воду, — строго распорядился Сергей Львович, подняв углом брови. — С ледника. Сама проследи.
И, когда няня унесла кувшин, произнес с видом полной покорности судьбе:
— А впрочем, пусть… Que la volonté du ciel soit faite!..
Он махнул рукой и, шаркая надетыми на босые ноги расшитыми туфлями, проворно зашагал в кабинет.
Через минуту из кабинета послышался раздраженный крик:
— Сколько раз просил ничего у меня не трогать! Где мой лорнет? Несчастнейший я человек! Сам положил утром сюда, вот около книг! Кто входил в кабинет? Alexandre! Alexandre!
— Que voulez vous, mon père? — откликнулся голос из сада.
— Куда ты девал мой лорнет? Ведь сколько раз говорил — не сметь трогать!
— Я не брал вашего лорнета, — решительно отвечал Александр.
— Как — не брал? Да ведь он был здесь!
Началась суета. Все бросились искать лорнет. Девушки, ползая на коленках, шарили под диванами и шкафами. А Сергей Львович плакал, проклинал судьбу, называл себя несчастнейшим человеком и грозил пустить себе пулю в лоб.
Вышла из спальни Надежда Осиповна.
— Что такое?
— Папа́ лорнет потерял, — отвечала Оленька, еле удерживаясь от смеха.
— Опять! — с неудовольствием сказала Надежда Осиповна.
Лорнет отыскался в кармане халата, брошенного на диван.
— Вот он ваш… как его? Вот память зашибло, — говорила няня, подавая лорнет. — Сами засунули да забыли.
Сергей Львович взял лорнет, повертел его и уселся за письменный стол.
— Прошу не мешать, — сказал он, подняв брови. — Нужно делом заняться. Ты, Nadine, пожалуйста, побудь здесь. Ах, где же оно?.. Сейчас… сейчас…
И он, порывшись в бюваре, вытащил исписанный лист, приложил к глазам лорнет и стал читать, оживленно жестикулируя. Это было черновое письмо в Петербург, к Ивану Ивановичу Дмитриеву, нынче министру юстиции, по поводу тяжбы.
Тяжба была с родным дядей Надежды Осиповны, Петром Абрамовичем Ганнибалом. Когда-то отец Надежды Осиповны, Осип Абрамович, такой же взбалмошный, как его брат, взял у него деньги, какие-то три тысячи рублей, и умер, не уплатив долга. И вот теперь Петр Абрамович предъявляет иск к наследнице — родной племяннице. Ему писала Надежда Осиповна, и он сам, Сергей Львович, писал, прося повременить со взысканием. Он послал ему сколько смог собрать денег, шестьсот рублей, и сам остался без копейки. Но тот все-таки подал в суд, и третьего дня вдруг приходит от управляющего известие, что сельцо Михайловское, женино имение, с деревнями и всеми угодьями, продается с публичного торга. Сергей Львович был ошеломлен и совсем потерялся. Надо скорей снаряжать Александра в Петербург — в газете вот уже публикация о приеме в Лицей. А тут хлопоты, судейские кляузы, жалобы, прошения, все эти несносные бумаги — и ни гроша в доме! Плут приказчик из Болдина, наследственного имения Пушкиных, жалуется на крестьян, которые сгноили хлеб и не платят оброка, а крестьяне жалуются, что приказчик их грабит. Вот недавно приезжали старики выборные — он от них спрятался, потому что терпеть не может разговаривать с мужиками. Крестьяне просят, чтобы сменить приказчика, — а как его сменишь? Хоть он и плут, а все-таки — не сегодня, так завтра — деньги пришлет! Не ехать же самому в Болдино оброк собирать! Он сроду там не был. Что делать? И эта распущенная челядь в доме, которая только и знает, что пьянствовать да жрать! Совсем отбилась от рук! И еще эта жара!
Сергей Львович отирал пот со лба и с отчаянием глядел на жену.
— Мы разорены, Nadine, — говорил он, — разорены дотла! Несчастнейший я человек! Если этот черный дьявол не уймется, мы пропали! — Он беспомощно сложил руки на животе. — А впрочем, пусть, пусть… — И сказал, подняв глаза к потолку: — Que la volonté du ciel soit faite!
Александр между тем, воспользовавшись суматохой, ушел из дому без спроса. Он надел белые панталоны со штрипками, «воскресные», как называла их няня, башмаки с пряжками, серую куртку и мокрой щеткой зачесал кверху волосы, чтобы они не свисали на лоб. Проходя через сени, он взглянул на себя в зеркало и на этот раз остался собою доволен.
Он давно придумал эту прогулку. Он знал, что в этот час Сонечка гуляет в Юсуповом саду — и не со своей англичанкой, которая захворала, а со старушкой нянькой, от которой легко будет удрать.
Ему все казалось, что он чего-то недоговорил с Сонечкой, что надо сказать еще что-то самое важное, и непременно наедине.
Всё вышло лучше, чем он ожидал. Старушка нянька, уморившись от жары, дремала на скамейке с чулком в руках, а Сонечка рядом вышивала крестиком по канве. Заслышав шаги, она подняла голову и бросила на него быстрый взгляд из-под соломенной шляпки. Лицо ее осветилось улыбкой. Его так и обдало радостью.
— Спит, — тихонько сказала она, кивая на няньку.
Она была в легком белом платье с короткими рукавчиками.
— Как вы загорели, — сказал он, садясь рядом и осторожно поглаживая ее руку.
Она посмотрела на него.
— А вы еще больше. Совсем арапчонок.
Он покраснел.
— А мне нравится, что вы такой арапчонок, — шаловливо сказала она.