На уроке немецкого языка гувернеру Илье Пилецкому удалось выхватить у Дельвига бранное сочинение на его брата — инспектора Мартына Пилецкого.
Александр вспылил:
— Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и наши письма из ящика будете брать?
В другой раз Илья Пилецкий подстерег Яковлева, когда он в присутствии нескольких товарищей очень удачно передразнивал инспектора. Яковлева прозвали «Паяцем» за его комические способности. Напрасно Яковлев наивно утверждал, что он имел в виду совсем не инспектора, а лицейского доктора Пешеля. Все видели, что это неправда. Пешель был совсем не похож на инспектора.
Наконец, стало известно, что Пилецкий пытается вскрывать получаемые и отправляемые письма. Возмущенные этим лицеисты собрались в актовом зале и потребовали Пилецкого. Но Пилецкий прислал приказание лицеистам разойтись. Лицеисты не только не послушались, но сказали, что они все подадут заявление об увольнении, если Пилецкий не уйдет сам. Тогда Пилецкий пришел и с притворно-равнодушным видом сказал, что напрасно лицеисты волнуются, что он намерен сам уйти лучше, нежели оставаться с такими неблаговоспитанными юношами.
— Найду лучшее место!
— Да, в полиции! — крикнул Александр. — Туда вам и дорога!
Пилецкий ушел. Лицеисты зааплодировали.
— Мы прогнали Пилецкого! — кричали они.
Библиотека по-прежнему была местом разговоров и споров. Перед лицеистами развертывалась грандиозная картина событий: метались смущенные народы; падали и возвышались короли, императоры и государства. Россия была в союзе с Пруссией и Австрией. Лейпциг и Кульм были главными моментами падения Наполеона. Наконец свершилось то, чего ждали: 19 марта 1814 года был взят Париж и Наполеон подписал отречение от престола.
Между тем в Лицее происходили свои события. Менялись лица. Уволены были Иконников — за пьянство и Пилецкий — по требованию лицеистов.
Взятие Парижа совпало со смертью директора Лицея Василия Федоровича Малиновского, неожиданно скончавшегося на пятидесятом году жизни от «нервной горячки», по словам доктора Пешеля. Его хоронили в Петербурге, и лицеисты провожали тело его до заставы. Смерть Малиновского поразила лицеистов. Его любили. Он создавал в Лицее домашнюю обстановку, отечески обращался с лицеистами. В нем лицеисты находили защиту от преследований Пилецкого. Он был отцом их товарища Ивана Малиновского.
Пушечный салют возвестил о победоносном окончании войны. В Царском Селе было устроено праздничное гулянье. Была весна. На траве около пруда в парке сидели Александр, Жанно, Кюхля и барон.
— Читали, господа, в «Сыне Отечества», — говорил Жанно, — что сказал государь французскому сенату: «Я друг французского народа и защитник его свободы».
Дельвиг, лежа ничком, отозвался:
— Лучше ничего и не скажешь.
Александр, подбирая камешки и бросая их в воду, сказал:
— Что ни говори, а молодец наш царь, дай бог ему здоровья.
Вдали проходила барышня в соломенной шляпке. Александр поклонился ей. Она улыбнулась и пошла своей дорогой. Александр сделал движение, чтобы бежать за ней, но его со смехом обхватил Жанно:
— Стой, не пущу!
— Оставь, Жанно!
— Ах ты мой милый Сердечкин! — говорил Жанно.
Александр вырвался и умчался. Дельвиг посмотрел вслед:
— Куда это он?
Жанно хлопнул его по плечу.
— Надень очки.
Дельвиг ответил:
— Нельзя. Требуется высочайшее разрешение. Очки — вывеска вольнодумства. А впрочем… — улыбаясь, достал из кармана очки и посмотрел: — А! Теперь вижу.
Александр гулял с Наташей, крепостной актрисой графа Толстого. Он был оживлен, весел, в непрерывном движении. Увидел беседку, окруженную высокими кустами сирени, и бросился туда. Самые пышные ветки торчали наверху. Он взобрался по колонне на покатую крышу беседки.
— Упадете! — вскрикнула Наташа.
— Я? Никогда, — с гордостью ответил Александр, — ведь я обезьяна!
Он спрыгнул с сиренью и подал ей. Наташа с радостью сказала:
— Как пахнет!
Александру не терпелось; он не мог оставаться в покое и показал ей на скамейку вдали.
— А ну-ка!
Наташа побежала. Александр пропустил ее вперед, а потом попробовал перегнать. Но не тут-то было! Оказалось, Наташа бегает быстро. Оба в одно время упали на скамейку. Наташа, запыхавшись от бега, запрятала лицо в сирень:
— Как пахнет!
«Прелесть Наташа», — думал Александр, возвращаясь в Лицей.
Была лекция профессора российской словесности Кошанского. Кошанский был временно назначен на должность директора. Он объявил, что послеобеденные часы отводятся на сочинение стихов, а кто совсем не умеет — пусть занимается другими письменными упражнениями.
— Надеюсь, мсье, — говорил он, расхаживая по классу, — лицейская муза не останется в долгу перед отечеством и чувства, одушевляющие нас, найдут себе выражение в торжественной оде.
Александр, улыбаясь про себя, писал что-то на клочке бумаги. Сидящий рядом с ним барон Дельвиг старался рассмотреть своими близорукими глазами, что пишет сосед, но тот хлопнул его бумажкой по носу.
— Я жду от вас, мсье, — продолжал Кошанский, — оды на взятие Парижа. Прежде всего вас, мсье Илличевский.
Спокойно и почтительно встал Илличевский. Кошанский прошел дальше.
— Вас, мсье Кюхельбекер.
Кюхля дернулся, точно со сна: вскочил, взъерошил волосы.
— Вас, барон Дельвиг.
Барон лениво приподнялся.
— И особенно вас, мсье Пушкин. Мне известен ваш прекрасный талант, который вы, к сожалению, тратите на безделки.
Воспользовавшись минутой, Дельвиг стащил у Александра листок и поднес его к своим близоруким глазам.
Александр, вставши, как полагается при обращении профессора, обернулся, вырвал листок у Дельвига и потом как ни в чем не бывало продолжал писать, незаметно роняя клочки бумаги на пол.
Прошла неделя. В перерыве между лекциями Александр снова встретился с Наташей в парке. Но Наташа была в дурном настроении и быстро распрощалась.
— Куда? — спросил Александр.
— Учить ролю, — уныло ответила она.
— Успеете.
— Нельзя. Барин рассердится.
«Крепостная», — подумал Александр.
Она прибавила тихо:
— Наш граф.
— Я вас провожу.
Но Наташа как будто рассердилась:
— Нехорошо. Я ведь не барышня. Прощайте!
Александр, проводив ее глазами, пошел к лицеистам. Потеплело, и берег уже высох. Александр сел, обняв руками колени, и следил за спором, шедшим между Кюхлей и Горчаковым. Кюхля горячился, а Горчаков отвечал насмешливо. Кюхельбекер ораторствовал, расставив длинные ноги.
— Пойми, — говорил он Горчакову, — что для Франции все спасение в свободном правлении.
Горчаков насмешливо возражал:
— При нынешних обстоятельствах, мой милый, свободное правление для Франции — гибель.
— Но ведь всякая власть имеет источник в народе.
— Не болтай пустяков, Кюхля, — иронически возразил Горчаков, — власть от бога.
Александр засмеялся:
— Бог в политику не мешается. У него и на небе достаточно дела.
Тут заговорил Комовский:
— Ты кощунствуешь, Пушкин.
Александр поднял глаза на Комовского.
— Ты что, гувернер или поп? Поди читай свои проповеди в церкви.
— Пожалуй, прочту, — язвительно ответил Комовский, — тебе полезно послушать… Господа, а вы внутренних происшествий не знаете? — сказал он и, вынув из бокового кармана рваный листок черновика, подобранного под скамейкой Пушкина, прочел:
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!
Александр быстрым движением выхватил у него черновик и произнес с угрозой:
— Вот я тебе покажу, лиса-проповедница!
Перерыв кончился, и лицеисты пошли на лекцию Кошанского, который принес представленную ему Илличевским оду на взятие Парижа. Ода была длинна и скучна. Кошанский хвалил оду, хотя и сделал некоторые замечания:
— «Всесилен русский бог великий». «Русский» — так говорится лишь в просторечье. В оде надобно выразиться возвышенно: «Росский бог великий», или еще лучше: «Россов бог великий»… «На площадях народны клики». Не на площадях, а на «стогнах». «Гремят на стогнах шумны клики, венчают славою царя».
Александр, нагнувшись над бумагой, грыз перо, желая поймать мелькнувший в голове стих. Его прервал голос профессора.
— Что ж вы, мсье Пушкин? Когда же мы услышим вашу оду? Неужели у вас нет охоты воспарить ввысь? — сказал он, показав рукой вверх.
Александр, прерванный в своей работе, встал неохотно, крутя перо в руках.
— Я ленив для оды. Парить не умею.
Кошанский покачал головой:
— Напрасно, мсье, напрасно. Наш знаменитый певец Гавриил Романович Державин много шалил стихами, но ради изящных безделок он не забывал громкозвучной лиры…
Александр ответил угрюмо:
— У меня не лира, а гусиное перо. Вот!
Он показал изгрызенное перо. Раздался смех. Кошанский рассердился:
— Сожалею, мсье, очень сожалею. Но боюсь, из вас не выйдет проку.
Любезно возвратил Илличевскому тетрадь, которая была у него в руках.
— Ода ваша, если выправить указанные места, будет прекрасна. Ваш счастливый дар, мсье, приносит честь Лицею.
Лицеисты аплодировали. Кошанский приятно улыбался.
— Тише, мсье. Уважаю ваш порыв, но напоминаю о благопристойном поведении в классе.
Встал Мясоедов с напомаженной головой.
— Я тоже пишу оду, Николай Федорович!
— Мясоедов пишет оду! Вот ново! Ну-ка прочти!
Мясоедов начал с пафосом:
Уж с запада встает румяный царь природы…
Последовал взрыв хохота.
— Как — с запада? Вот это в самом деле ново! Ай да Мясожоров!
— С востока, мсье, — сказал, смеясь, Кошанский. — С востока встает солнце.
Александр, заливаясь хохотом, громко крикнул:
— А мне нравится! Ей-богу, нравится. А как дальше?
Уж с запада встает румяный царь природы…
Илличевский, ободренный успехом своей оды, был в приподнятом настроении и хотел показать, что рифмы и экспромты ему нипочем, и он кончил за Мясоедова:
И удивленные народы
Не ведают, что им начать:
Ложиться спать или вставать?
Громко аплодировал Александр:
— Браво, Олосенька, браво!
Никто не знал, что у Александра есть своя радость. Недавно, в один из почтовых дней, он послал в журнал «Вестник Европы» свое сатирическое стихотворение «К другу стихотворцу» и нынче, будучи в библиотеке, прочел в журнале заявление «От издателя»: «Просим сочинителя присланной в „Вестник Европы“ пьесы, под названием „К другу стихотворцу“, как всех других сочинителей, объявить нам свое имя. Но смеем уверить, что мы не употребим во зло право издателя и не откроем тайны имени, когда автору угодно скрыть его от публики».
Напечатано было это уведомление в № 8 «Вестника Европы» за 1814 год, 14―18 апреля. Итак, придуманные им строки появятся в печати и станут известны всем. Под стихотворением Александр подписался «Н. к. ш. п.»
VI. Размолвки дружества…
Шла репетиция на театре графа Толстого. Тут же присутствовали Александр и Жанно. Они зашли за Наташей, чтобы кататься на лодке, и старый граф пригласил их войти в сад. Они уселись на скамейке, а граф прохаживался с чубуком перед рампой. На сцене была Наташа. Она шила на тамбуре и пела грустно, заунывно, как крестьянская девушка за работой, а не актриса на сцене:
Я сижу, как в клетке птичка,
Осужденная страдать.
Хоть велика вещь привычка,
Льзя ль к страданью привыкать?
Вышел актер, изображавший опекуна.
— Ба-ба-ба! Что это ты напеваешь?
Наташа отвечала:
— Песенку, господин опекун.
— Сколько раз я приказывал не называть меня опекуном. Я не опекун, а твой будущий супруг.
После ухода опекуна следовала жалоба Наташи:
— Ах, Милон, когда ты избавишь меня от этой каторги? — И, подойдя к рампе, она запела:
Узнай, Милон, тебя люблю я,
С тобой я сердцем говорю,
Я плачу без тебя, горюю
И проклинаю жизнь свою!
Граф объяснил Наташе после окончания репетиции:
— Понимаешь, огня больше!.. Этакого лукавства, черт побери, проворства… — И, потрепав Наташу по щеке, закончил шутливо: — У-y, плутовка!
Наташа вспыхнула. Искоса посмотрела на стоявших поодаль лицеистов. Граф ушел.
Жанно был возмущен графом и хотел даже уйти, но Александр задержал его и потом бросился к Наташе, взял за руку и почтительнейшим образом поднес ее к губам.
— Наташа, милая, как я хотел бы быть вашим Милоном!
Они пошли к пруду и сели втроем в лодку. На весла сел Жанно, а Александр с Наташей уселись на руле. Ровные взмахи весел. Лодка скользила по гладкой воде. Взлетали испуганные лебеди. Александр шалил и приставал к Наташе:
— Вы кого-нибудь любите, Наташа?
Наташа, обернувшись, засмеялась с тем лукавством, какого у нее не хватало на сцене.
— Милона!
Александр схватил ее за руку:
— Нет, скажите, кого?
Жанно, чтобы охладить его пыл, предложил:
— А ну садись-ка лучше на весла!
— Не хочу!
— Не хочешь покинуть приятного местечка?
Жанно встал, бросив весла, и шутя потащил Александра за руку. Наташа смеялась:
— Вставайте, вставайте! Какой ленивый!
Александр рассердился и вскочил:
— А коли так…
Лодка качнулась от резкого движения. Наташа схватилась за борт:
— Ай!
Жанно уселся рядом с Наташей. Шутливо подмигнул Александру: что, дескать, брат?
Александр не ответил и сидел надувшись. Греб изо всей силы, порывисто и неровно. Лодка дергалась во все стороны. Жанно добродушно говорил:
— Ровнее, Александр!
Наташа протянула руку к торчавшей из воды лилии. Жанно поспешно сорвал и подал ей. Александр, не желая отстать от Жанно, бросил весла и сорвал другую лилию. Оба взапуски принялись рвать лилии, рискуя бултыхнуться в воду. Наташа хохотала. Александр увидел издали лилию с пышными лепестками. Работая одним веслом, он направил лодку туда и хотел ее сорвать. Но у Жанно руки длиннее. Он перехватил лилию и с торжеством поднес Наташе. Она покраснела от удовольствия, принимая пышный цветок:
— Вот спасибо! — и метнула лукавый взгляд на Александра, как бы поддразнивая его: а Жанно-то ловчее!
Александр вспыхнул, и даже губы его задрожали от обиды. Удар весла — и Александр очутился на берегу. Спрыгнул, шлепнувшись ногами в воду и чуть не опрокинув лодку. Наташа была встревожена.
— Александр Сергеевич! Да что вы?
— Что за глупости, Александр! — сказал Жанно. — Иди сюда!
Но Александр не ответил. Мрачный и взволнованный, пробирался он сквозь кусты, в раздражении обрывая ветки и листья. Вышел, наконец, на дорожку и увидал гуляющего Горчакова. Подошел к нему.
— Ты почитаешь меня своим неприятелем, князь? — спросил он решительно.
Тот был в некотором недоумении:
— Я? Нисколько.
— Мир? — сказал с сердечным порывом Александр.
— Мы с тобой и не ссорились, Александр.
Они молча пошли дальше по дорожке. Горчаков иронически поглядывал на расстроенное лицо Александра:
— Опять что-то случилось?
Александр не ответил, нахмурился. Потом вдруг взял за локоть князя:
— Все вздор!
В несколько прыжков он очутился на горке в стороне от дорожки, посмотрел кругом. Яркое солнце. Вдали блестящая поверхность пруда.
— А вот день сегодня чудесный!
Горчаков сел на скамейку. Расстегнул жилет.
— Странный характер у тебя, Александр. То грустишь без причины, то весел без удержу. Живи как все. Привыкай к свету. Пойдешь сегодня к Вельо?
— Не знаю, — сердито ответил Александр. — Не пойду.
— Отчего?
— Так. Не хочу.
Горчаков сказал серьезно:
— Право, я жалею тебя, Александр.
— Не стоит труда. — Александр указал вдаль: — Скажи лучше, кто идет там? — И он быстро спустился на дорожку.
Горчаков посмотрел, загородив глаза ладонью от солнца.
— А! Княжна Элен с гувернанткой, — произнес он с приятной улыбкой. — Она гостит у Вельо. — Он застегнул жилет. — Я тебя познакомлю. — Но оглядев Александра, сказал: — Однако вид у тебя…
В самом деле, вид у Александра был неказистый: смятый сюртук, облепленные травой башмаки, мокрые до колен панталоны. Беззаботно осмотрел Александр свой туалет.
— Ничего, — произнес он, устремив взгляд на приближающихся дам.
Чинно выступала хорошенькая княжна. Строгое личико, чопорные манеры. Ее сопровождала высокая сухопарая гувернантка. Горчаков поклонился. Обе дамы ответили ему любезной улыбкой.