Дмитрий СергеевОСОБНЯК НА ПОЧТАМТСКОЙ
Глава первая
Утром настроение не улучшилось, хотя метель на дворе утихла, день выдался ясный. В большие окна гостиной било яркое солнце. Снегопад и ночная пурга подновили сугробы, их слепящая белизна была нестерпима для глаз.
По Харлампиевской шла баба, неся на коромысле полные ведра. Баба одета в тулупчик старинного покроя, вышедшего давно из моды. Из ведер выплескивалось, солнце успевало посеребрить летящие брызги, упав на снег, они застывали темными кляксами. Вдоль Почтамтской гнал извозчик, издали свистя, гикая на бабу. Та заспешила, шустро семеня ногами, обутыми в неуклюжие пимы, украшенные по голенищу синим и красным узором. Елена Павловна пережила недолгий испуг: ей вообразилось, что рысак сомнет нерасторопную водоносицу. Извозчик крикнул ей что-то озорное, сверкнув белозубой улыбкой из-под заиндевелых усов. Женщина бойко ответила. Парень гоготал, озираясь на нее, и натягивал вожжи, сдерживая разгоряченного жеребца. Седок — недвижимая тумба, увенчанная меховой папахой, — проскользнул перед взором Елены Павловны. Закутанный в овчинный тулуп, он если бы и захотел, так и тогда не смог повернуть головы. Подобно ваньке-встаньке качнулся туда-сюда, когда кошевку занесло на повороте.
Сценка ненадолго развлекла Елену Павловну, сразу же и позабылась. Мрачное настроение накатилось на нее с новой силой. Теперь она уже долго, может быть никогда, не избавится от этого гнетущего чувства. Погода здесь неповинна. Лишь вчера вечером ей думалось, что воющая на дворе вьюга угнетает ее. Но вот и хорошая погода не облегчила душу. Пожалуй, и само время не исцелит, хотя принято считать — время врачует.
«Смотря какой болезнью поражена душа, — невесело подумалось ей. — Бывают болезни неизлечимые».
Никаких звуков с первого этажа не доносилось. После вчерашнего Елена Павловна впервые прислушалась к тому, что слышно снизу. А ведь сейчас там кипит работа: переговариваются конторщики и приказчики, подростки-подсобники носят со склада тюки и ящики — идет сортировка и оценка поступившего накануне товара, — мальчишки нет-нет да и перекликаются друг с другом, хохочут, старшие цыкают на них, то и дело хлопает входная дверь; в другой половине нижнего этажа, на кухне, всегда сердитый поутру повар Никифор ворчит на своих подручных Настю и Пахомку, громыхает посудой, бренчит печной заслонкой…
А наверху тихо. Жизнь в доме течет заведенным порядком, точно ничего не произошло.
Как будто позади дома в каретном сарае ночью не стояли два воза — обычные деревенские розвальни, груженные сеном. Елена Павловна не видела, когда они въезжали в ограду, а и увидела, не обратила бы внимания. Ее занимало лишь то, что касалось домашнего обихода — жизни, которая протекала в особняке на втором этаже. Всем, что делается внизу, на первом этаже, тем паче во дворе, ведал ее супруг Иван Артемович Валежин. Более шести лет назад, по смерти своего отца, он вступил во владение капиталом, собственным магазином Валежиных, всеми торговыми лабазами и лавками. Если бы сани, поставленные в завозню, в самом деле были гружены одним сеном, они бы ничуть не занимали Елену Павловну. Даже глядя на них, она бы не увидела их, по привычке не замечая многого из обыденной повседневности. Лучше бы ей ничего не знать…
Как-то в полушутливом разговоре при многочисленных гостях Иван Артемович, поддержанный приятелями, убеждал ее, будто в торговом деле без мошенничества невозможно обойтись. Что-де мошенничество мошенничеству рознь. Плутуют все. Плутовство как бы входит в правила. В доказательство взял пример из картежной игры: нельзя подменять карту, передергивать, пользоваться колодой крапленых карт — это подлость. Картежный жулик не будет принят в обществе. Но ведь никто не осуждает игрока, который блефует. А что такое блеф, как не надувательство? Ведь тот, кто блефует, намеренно вводит партнеров в заблуждение — обманывает. Но его же не обвиняют в мошенничестве. Всякий, садясь за ломберный столик, знает про это неоговариваемое условие. Точно так и в торговом деле существуют признанные всеми правила — узаконенный обман. Но есть жульничество, которое преследуется законом и которое считается недопустимым. Если среди купечества и встречаются типы, не брезгающие подобными средствами, так действуют они тайком. И уж коли мошенника уличат, так ему никто не подаст руки, его не пустят на порог в порядочном доме, ни одно благотворительное общество не примет от него пожертвований, хотя бы и назначенных для самых благородных целей.
Не все Елена Павловна поняла, поскольку не была сведуща в картежной игре, но одно уяснила твердо: ее супруг Иван Артемович Валежин ни за какие блага не поступится своей честью. Он скорее разорится, пойдет по миру, пустит себе пулю в висок — одним словом, поступит так, как поступают в подобных обстоятельствах порядочные люди, но ни за что не унизится до преступления.
Увы, так она могла думать только до вчерашнего вечера.
Открытие сделала неожиданно. Елена Павловна пребывала в каком-то странном полубреду. Чем было вызвано охватившее ее беспокойство, она не отдавала себе отчета. Сидела у себя над раскрытой книгой, давно уже оторвавшись от чтения. Внезапный порыв начавшейся пурги с громким стуком расхлобыстнул форточку, сквозняком загасило свечи. Морозной влагой шибануло в лицо. На улице надрывно одичалыми голосами завывал ветер. Безотчетный страх охватил ее. В полном смятении Елена Павловна выбежала из спальни.
— Глаша!
Та не отозвалась. И здесь, в малом зале, тоже было слышно, как за двойными окнами неистовствовала вьюга. Бесстрастно ровно светили керосиновые лампы, установленные на бронзовых подставках. Тишина в доме казалась подозрительной, таящей опасность.
— Глаша! Ивашка!
Никто не откликнулся. Елена Павловна в смятении кинулась в детскую — там тоже никого.
После она выяснила, что в это время Глаша, Ивашка и старая нянька Мария, полагая, что никто из них до самого ужина не понадобится господам, уединились в полутемной прихожей возле затопленной печи слушать сказки, какими их развлекал хромоногий истопник Поливан. Там же с няней были дети; разинув рты, они слушали наивную небылицу о похождениях отважного королевича, который пустился на поиски похищенной царевны за тридевять земель в тридесятое царство.
Все это стало известно ей позже, а в те кошмарные мгновения одна-одинешенька в пустом — ей возомнилось, покинутом — доме, она потеряла голову. Дети! Куда девались дети?! Почему все бросили ее одну?
Отсвет лампового луча блеснул на дужке ключа, торчащего из внутреннего замка на двери рабочего кабинета Ивана Артемовича. Елена Павловна изумленно смотрела на ключ. Ни разу за шесть лет, прожитых в доме, она не видела ключа от каморки мужа. Слишком велик он был для такой небольшой двери — скорее пришелся бы к замку от тюремной камеры.
Под кабинет Иван Артемович занял угловую клетушку. Из-за непонятной прихоти он не захотел перенести стол и сейфы в просторную комнату. Свой каприз объяснил тем, что его покойный батюшка управлял делами из этой самой каморки, и не худо управлял, — и он, наследник, во всем желает подражать основателю торгового дома, не признает перемен.
— Тут и днем свету почти не бывает, — пыталась урезонить упрямца Елена Павловна.
И верно, оконце было крохотное, зажатое в проеме между двумя кирпичными контрфорсами, по причуде архитектора подпирающими бревенчатую стену с наветренной стороны. Елене Павловне всегда казалось загадочным их назначение: стена и без них стояла прочно. В высоту они уходили под козырек крыши. Из-за них свету в каморку Ивана Артемовича вовсе не проникало: среди бела дня зажигали лампу. Однако супруг, во всем остальном уступающий ей, в этом пункте проявил упрямство. Пришлось смириться с его чудачеством.
И еще одну странность подметила она: отлучаясь даже ненадолго, муж всегда запирал дверь на замок. Прибираться у себя позволял Глаше только в его присутствии.
Для посторонних, для гостей, бывающих у Валежиных, считалось, что кабинет Ивана Артемовича в другом месте — под него отведена просторная и светлая комната в два окна на солнечную сторону. Здесь стоял роскошный письменный стол, мягкие стулья и кресла, был шкаф, встроенный в стену, — стараниями Елены Павловны была создана полная видимость рабочей обстановки, приличествующей положению Валежина. Висело большое зеркало, на окнах шелковые гардины, на стене портрет старшего Валежина, довольно искусно выполненный живописцем. Здесь Иван Артемович принимал посетителей, и когда в доме бывали гости, им показывали эту комнату, называя ее кабинетом. На самом же деле большую часть времени она пустовала, в силу чего была лишена подлинного уюта, несмотря на усердие Елены Павловны. Она сама не любила задерживаться тут, хотя придирчиво следила, чтобы в кабинете всегда было прибрано. В отличие от рабочей каморки, кабинет никогда не запирался.
— Ваня! Иван Артемович! — панически вскрикнула Елена Павловна.
Дернула за ручку — дверь распахнулась. Пламя в большой настольной лампе осело, пыхнуло копотью, но не погасло. Ивана Артемовича за столом не было. Елена Павловна в полном недоумении застыла на пороге. После она сама поражалась, почему ей не пришло простой мысли: Иван Артемович покинул каморку обычным путем, выйдя через дверь. Вероятно, он сильно спешил и потому не запер замка. В смятении она начала искать таинственно, как возомнилось ей в то мгновение, исчезнувшего Ивана Артемовича. Закуток был настолько мал, что спрятаться взрослому в нем совершенно негде. Но рассудок у нее точно помутился, она поступала как во сне: заглянула под стол, под стул, в корзину для мусора, пыталась выдвинуть ящики письменного стола, и, казалось ей, ничуть бы не удивилась, обнаружив в любом из них своего супруга. Ящики были заперты.
Она машинально снова и снова хваталась за их ручки, в безуспешных попытках открыть. Увидела створку железного сейфа, встроенного в стену, рванула ее на себя. Чугунная дверца скрипнула и подалась. Елена Павловна схватилась за ручку обеими руками и распахнула. То, что ей открылось, окончательно сбило ее с толку: вместо полок и ящиков на нее глянула черная пустота. Отверстие было не настолько большим, чтобы в него смог пролезть даже подросток, но тем не менее Елена Павловна заглянула внутрь, совершенно бездумно надеясь за железным створом отыскать исчезнувшего супруга. Дыра уходила в стену и проваливалась вглубь. Как раз в этом месте бревенчатая стена дома соприкасалась с контрфорсом, выложенным из кирпича с наружной стороны. Ламповый свет, проникая в тайник, освещал только устье дыры. Просунув туда ладонь, Елена Павловна ощутила спертое и влажное веяние пустоты. В лицо дохнуло застоявшимся воздухом. До слуха внезапно отчетливо донеслись голоса, и среди них голос Ивана Артемовича. Не будь ее волосы уложены в прическу и запрятаны под домашний чепчик, они поднялись бы дыбом: ей вообразилось, что она слышит разговор из преисподней.
Состояние, близкое к безумию, длилось мгновение. Десятки различных чувств сменились у нее, прежде чем она уразумела истину. Безудержный истерический хохот накатился на нее. Она захлебывалась от смеха, не будучи в силах совладать с собой. С трудом одолела приступ истерики, взяла себя в руки. И лишь после этого вслушалась в оживленный разговор, происходивший внизу.
Прийти в себя помогло и то, что буквально секундой раньше она услышала звонкие, радостно возбужденные крики детей и тихий урезонивающий голос старой няньки. Рассудок ее точно пробудился.
Собеседники Ивана Артемовича ей не были знакомы. Она не вдруг разобралась, о чем они говорят, отчего все так встревожены. Мало-помалу суть дела прояснилась. Елена Павловна отказывалась верить тому, что узнала. Услышанное настолько потрясло ее, что она чуть было не кинулась вниз, чтобы без промедления установить, правда ли то, что они говорят, не есть ли это тот самый блеф, к которому прибегают опытные картежники, когда хотят обмануть простаков.
От опрометчивого шага ее удержала мысль, что ей ведь придется тогда объяснить, каким образом она подслушала разговор, не предназначенный для посторонних ушей.
Теперь, когда ужас, недавно владевший ею, окончательно развеялся, все казавшееся таинственным объяснилось просто, причина, понудившая ее войти в запретную комнату, самой ей казалась неоправданной, и если она сошлется на нее, рассказ прозвучит фальшиво, надуманно. Она живо вообразила себе пытливый взгляд Ивана Артемовича, каким он наградит ее, неуловимую усмешку, скользнувшую по его губам, воочию представила, как она зальется краской, вспыхнет от негодования, что он посмел заподозрить ее во лжи, и как этим она только умножит его подозрительность и недоверие. Вообще, что бы она ни сказала, как бы ни поступила, все будет выглядеть неуклюжей попыткой оправдать свой неблаговидный поступок — подслушивание.
Озираясь, точно она и в самом деле совершила бесчестье, Елена Павловна вышла из каморки, убедилась, что никто не видел ее, и тихонько притворила дверь. Недавно пережитый страх все еще гнездился внутри нее; чтобы избавиться от него, необходимо сейчас же, сию минуту увидеть своих малышей, приласкать их. Только тогда ее страх испарится окончательно.
Чуть не бегом устремилась в детскую, но у самой двери внезапно остановилась. Другое, столь же властное чувство, как и недавний страх, придавило ее. Силы покинули ее, она едва удержалась на ногах.
Ее супруг Иван Артемович — преступник! За то, что он совершает… Каким наказанием карается подобное преступление, она не знала, могла лишь предположить — каторга. А если кара и не столь суровая, так все равно — суд, позор, бесчестье…
Идти с этаким грузом на душе в детскую, улыбаться, смотреть в невинные младенческие лица у нее не достало сил.
После Елена Павловна, вновь и вновь возвращаясь к недавно пережитому, разобралась, что и как произошло. Иван Артемович, запершись в своем тайнике, подслушивал разговоры, какие в его отсутствие вели между собой конторщики и приказчики. Таков был способ надзора за подручными, установленный его батюшкой, выходцем из мужиков, человеком не очень-то щепетильным в вопросах чести, но сметливым и хитрым. Иван Артемович хотя и получил приличное воспитание, однако не погнушался воспользоваться испытанным методом тайного контроля. Вот почему он так держался за свою каморку и оберегал ее от посторонних. На сей раз известие, услышанное им, было столь важным и неожиданным, что потребовало его незамедлительного вмешательства. Видимо, он был сильно взбудоражен, в спешке сунул в замочную скважину не тот ключ, но исправлять ошибку не стал: рассудил, что за несколько минут, пока он будет в отлучке, никто не посмеет войти в запретную комнату. Он был почти прав. Ведь если бы внезапно начавшаяся пурга не ввергла Елену Павловну в панику, ей бы в голову не пришло сунуться в кабинет мужа. Но случилось то, что случилось: она раскрыла тайну, тщательно оберегаемую Иваном Артемовичем от домочадцев. Вот зачем архитектору понадобились бессмысленные контрфорсы — в одном из них проложен слуховой колодец!
О, если бы раскрытием одной этой тайны и ограничилось… Ее муж связан с контрабандистами, с людьми вне закона. Чудовищно!
Пришло время ужина: уже и часы пробили, и по звукам, какие доносились из коридора, она знала — вся семья в сборе за столом, ждут ее.
Раздались быстрые, легкие шаги — явилась Глаша, посланная Иваном Артемовичем.
— Передай: пусть ужинают без меня. У меня разболелась голова. Скажи, ничего серьезного, легкое недомогание.
Знала, что после известия, которое принесет Глаша, муж непременно заглянет к ней, справится о ее самочувствии. Но это лучше, нежели встреча в столовой. Здесь он не будет видеть ее лица, ее глаз. Она ведь не сможет притворяться, делать вид, будто ничего не случилось. Поспешно загасила лишние свечи, оставила одну в изголовье.
Стремительно, без обычного стука в дверь, вошел Иван Артемович. Голос встревоженный, участливый. Справился, что с нею. Все сейчас удивляло ее: и что он способен проявить участие, и что его встревожил такой пустяк, как головная боль у жены. Когда же он начал настаивать, чтобы немедленно послать за врачом, встревожилась она. Ничуть не хотелось ей лгать, притворяться больной. Насилу убедила мужа, что ни в чьей помощи она не нуждается, ей необходим только покой, к утру она оправится. Условились, что утром, если не полегчает, он, уже не согласовывая с ней, пошлет Глашу за Виктором Сергеевичем. Елена Павловна согласилась: к утру она надеялась хорошенько обдумать все и решить, как ей поступить.
После ужина, ближе к ночи, Иван Артемович вторично навестил ее. Бесшумно опустился на стул возле кровати. Комнату озаряло робкое пламя ночника, установленного в изголовье, чтобы можно было погасить, не поднимаясь с постели. Елена Павловна с невольным изумлением и неприязнью подметила маслянистый блеск в глазах супруга, которые сейчас казались совсем черными и большими.
— Дружок мой, Лена, что с тобой? — голос был нервным и вкрадчивым. По его интонации, а более того, по жаркому прикосновению мужниной руки, она поняла, что не одна лишь забота о ее состоянии привела его в спальню.
Она резко отстранилась от его ласкающей руки. По этому непроизвольному жесту он уловил ее нерасположение и тотчас переменился.
— Может быть, все-таки послать за Виктором Сергеевичем? Не пришлось бы поднимать его с постели посреди ночи.
Муж показывал ей, что не обижен, понимает ее состояние, смирился с тем, что ночь проведет в одиночестве, думает сейчас только о ней, взывает к ее благоразумию. Действительно, если необходим доктор, так лучше потревожить его сейчас, чем ночью.
— Не нужно. Со мной уже было. Высплюсь, и все пройдет.
— Не понимаю, отчего ты упорствуешь? — мягко возразил он.
— Ах, оставьте меня, ради бога! — прервала она разговор.
Было за полночь, а она все еще не сомкнула глаз. Иван Артемович небось уже седьмой сон смакует. Он имел обыкновение засыпать сразу, как ляжет, и спал непробудно до утра. Поднимался рано, это вошло в привычку смолоду: отец не позволял нежиться в постели.
— У лежебоки ни денег, ни ума не накапливается, — наставлял тот.
Спозаранку, одевшись по-домашнему, спускался вниз, где его уже ждали приказчики и конторские. За столом он появлялся всегда вовремя, прибранный, переодетый, пахнущий дорогим мылом и одеколоном.
Домашний уклад наверху был раз и навсегда установлен Еленой Павловной. Эту обязанность она возложила на себя с первых дней замужества. Иван Артемович подчинился без протеста, приноравливая свои дела к распорядку, введенному женой. Он охотно передал ей бразды правления домашним хозяйством, поощрял все вводимые новшества, по ее подсказке сменил неугодную прислугу. Ей мнилось, что поступает он так, признав превосходство ее вкуса и воспитания. Хотя Валежины по третьему поколению значились в купеческом сословии, но все повадки домочадцев были скорее мужицкими, нежели господскими. У них было даже заведено обедать не в столовой, а на кухне за общим столом с челядью. В столовой накрывали только для гостей. В доме царила патриархальная старина, не стесняемая жестким этикетом. Елена Павловна сломала этот обычай.
Она лишь сейчас вдруг поняла, что Иван Артемович в сущности не придавал ни малейшего значении новшествам, какие она вводила, просто не замечал их, как человек, безразличный к веяниям моды. Ее мужу важно было одно, чтобы ему не мешали заниматься делом, а во что он должен одеваться, выходя к столу, из каких приборов есть, ему безразлично. Наклонностей гурмана у него не было. Он даже и не заметил, что в этом Елена Павловна добилась многого: с появлением в доме Никифора, которого она буквально переманила от Лоскутовых, со стола исчезли простые блюда, какие преобладали прежде: каши, борщи, кулебяки, блины, рыбные пироги, взамен появились бульоны, пюре, различные подливы и соусы — изощрения французской кухни, ведомые Никифору. Это новшество составляло предмет тщеславной гордости Елены Павловны. Ей льстило слышать восхищенные отзывы тех, кто бывал в доме Валежиных. Иван Артемович к переменам, вводимым ею, относился снисходительно, как взрослый к детским шалостям. Он без восторга, но и без особых усилий исполнял все требования этикета, какие на него накладывало положение в обществе. Может быть, именно в силу того, что он не придавал серьезного значения своему внешнему облику, все давалось ему с поразительной легкостью, без малейших усилий, точно он был прирожденным аристократом. Елена Павловна, бывая с ним на приемах, не без гордости подмечала эту особенность. Иван Артемович, попадая в любое окружение, не терялся и не конфузился, как многие из купеческих отпрысков даже более высокого ранга.
«Контрабандист с великосветскими манерами!» — мысленно воскликнула Елена Павловна.
Теперь она знала, что обречена на бессонную ночь. Разрешить задачу, как ей поступить завтра, было не просто.
Через окна, облепленные изморозью, в спальню проникал голубоватый отсвет, но такой слабый, что различить позволял лишь сами оконные проемы. Темнота казалась густой и вязкой. Елена Павловна откинула одеяло, опустила ноги на мягкий коврик из рысьей шкуры, нащупала подле кровати ночные туфли. Осторожно мелкими шагами, чтобы не ушибиться обо что-либо, приблизилась к окну. От куржака, намороженного на стеклах, веяло холодом. Один угол нижней стеклины не был затянут ледяным наростом, Елена Павловна прильнула к нему, пытаясь хоть что-то различить за окном. Ветер теперь не завывал, как было с вечера, а лишь горестно всхлипывал, изредка порывами прорываясь между домом и стеной каретного сарая. Не сразу, а лишь когда глаза приноровились, увидела кровлю лабаза, отстоящего от дома не далее чем на три сажени, и снежные вихри, которые беспрестанно клубились над нею. Больше ничего, сколько, ни силилась, ни напрягала зрение. Стоят ли сейчас в глубине сарая злополучные возы с контрабандным чаем? Из разговора, подслушанного ею, уяснила лишь одно: ночью их тишком должны вывезти со двора и то ли переправить на Глазковскую сторону по льду через Ангару, то ли перепрятать в другое место.
Хотя она ничего не видела, но ей до яви мерещились возы с сеном, для надежности от любопытного глаза накрытые сверху мешковиной. Неудержимая отчаянная мысль овладела ею: немедля, сию же минуту удостовериться, что все это правда, или же свободно вздохнуть полной грудью, убедившись, что возов с контрабандным чаем в завозне нет, она просто неверно истолковала услышанное.
Шарясь в темноте, натыкаясь на вещи, которые сейчас не нужны, она все же отыскала свою лисью шубку и шаль, наскоро оделась.
В доме царила густая, сонная тишина. Казалось, вздумай она произнести слово, крикнуть, так ее никто не услышит — любой звук завязнет. На лестнице теплился свет ночника. В его трепетном мерцании проглядывали очертания зеркала в углу зала и два портрета на противоположной стене между оконными проемами. Лестничные ступени обозначались теневыми сгустками, Елена Павловна с опаской ступала на них, не выпускала из рук перила. Ни одна ступенька не скрипнула под ее ногами.
Еще не дойдя до двери в задние сени, по полу ощутила морозную тягу. Леденящие струи завивались снизу, холодя ноги. Обулась она наспех, на босу ногу.
Наружная дверь насилу подалась и захлопнулась позади нее с тугим стуком. Из-за угла дома к ней беззвучно кинулся дворовый кобель, которого на ночь спускали с цепи. Страж он был добросовестный, надежный.
— Армак, Армак, — тихонько произнесла она, предупреждая, чтобы пес не залаял, не наделал переполоху.
Армак был умен и давно усвоил, что злоумышленники не появляются из дому, напротив, от всякого выходящего из этой двери можно получить ласку и подачку. Кобель узнал хозяйку, возбужденно крутился и прыгал вокруг нее, негромко поскуливая от избытка нежности, обнюхивал ее ноги. Ветра во дворе не ощущалось, лишь над забором и крышей завозни завихривалась снежная пыль. Елена Павловна ступила под навес и, как она предполагала, увидала розвальни, нагруженные сеном и накрытые сверху дерюгой. Все охолодевшее, застуженное, ни к чему невозможно притронуться. Сразу же под сеном рука наткнулась на тюки. Через полотно пальцами нащупала нечто сыпучее, тугое. Армак не отступал от нее, ему тоже было любопытно узнать, что же спрятано под рогожей — совал свой нос под руку Елены Павловны, нюхал.
Во дворе послышались скрипучие шаги. Армак издал негромкий звук — попытку гавкнуть. Сторож Никита приближался к сараю от ворот. Он с головы до пят был закутан в тулуп. Елена Павловна поскорей вышла из-под навеса, чтобы старик узнал ее и не напугался. Но Никиту трудно напугать, легче удивить.
— Барыня? Елена Павловна! — воскликнул он. — А то слышу, дверь хлобыстнула и кобель сорвался, назад не ворочается. Дай, думаю, гляну, кто там. Али не спится? Остынуть недолго, — забеспокоился он, разглядев, что хозяйка обута неподходяще.
— Что тут спрятано? — спросила Елена Павловна, указывая на дровни.
— Должно, сено, — ответил Никита.
— А под сеном?
— Меня не касаемо.
— Неужто не знаешь?
— А коли и знаю, мое дело — помалкивать.
— Так ведь это же против закона — обман!
— Без обману капиталу не нажить.
— Спасибо, Никита, утешил.
Армак проводил ее до двери. Уже войдя в прихожую, почувствовала, насколько она озябла: тело радостно приняло ласкающее тепло хорошо протопленного жилого дома. Поднимаясь по лестнице, ощутила, как ненадолго проникшая в ее жилы стужа вытекает из них. Изморозь, подернувшая пушистый воротник шубки, щекочущими каплями скатывалась по плечам и груди.
«Без обману капиталу не наживешь». Старик убежден в этом. Он ведь относил свои слова не к одному Валежину — то же самое скажет про всякого богатого. Таковы в его глазах и Трапезниковы, и Кузнецовы. Просто одни более удачливы, может быть, более смелы, решительны, менее щепетильны, другие более робки или менее удачливы, наподобие Лоскутовых, Бревновых — им отведена второстепенная роль среди купечества. Все они, если судить строго по закону, преступники, но в мнении Никиты таковыми и должны быть: без обману капиталу не наживешь. Вопрос, прав ли Никита? Не есть ли его вывод привычное для простолюдина заблуждение, будто всякий разбогатевший, особенно если он выходец из мужиков, непременно вор и разбойник. Ведь сам-то Никита и сотни других Никит, живущих своим трудом, ровным счетом ничего не нажили. В его убеждении не столько мудрая истина, сколько попытка оправдать свою неудачливость, неумение устроить жизнь. Короче — зависть. В глазах Никиты Иван Артемович своей связью с контрабандистами не только не опорочил себя, но даже приобрел уважение. Хотя шут его знает. Слуги если и говорят правду о господах, так не женам же своих хозяев.
После того как она продрогла, в тепле под одеялом ее быстро разморило.
…Пробудилась в привычное время. Первые мгновения, находясь под впечатлением ускользающего из памяти недавнего сновидения, Елена Павловна пребывала в расслабляющей безмятежности. Но вдруг все вспомнила. Опять ужас происшедшего накануне обрушился на нее. Почему, как случилось, что Ивана Артемовича завлекли, принудили сообщничать с бандитами? Мысль судорожно цеплялась за эту спасительную подсказку, хотелось верить: было именно так — мужа заставили принять контрабанду. Однако в душе не верила.
Давно, еще в первый год своего замужества, Елена Павловна случайно услышала слова, в злобе сказанные про Ивана Артемовича:
— Ванька? Валежин? Да он хуже любого жида — за копейку удавится!
Тогда она чуть не бросилась на обидчика. Не приняла, не поверила. Да и как можно было поверить человеку, озлобленному, обиженному, у которого Иван Артемович накануне из-под носу перехватил партию пушнины.
Муж лишь беззлобно рассмеялся, когда вечером наедине Елена Павловна рассказала ему, как о нем отозвался конкурент.
— Скупердяй он: лишнюю сотню пожалел накинуть — тысячу упустил. Теперь зубами скрипит.
Мужнино объяснение она приняла, нашла его справедливым. Но и случайные слова не позабылись. После она стала замечать: есть в них доля правды — жаден Иван Артемович. Ненасытно жаден! Жаден по натуре. Сам осознает эту черту в своем характере и старается ее утаить. Поэтому и деньги на пожертвования в благотворительных целях вносит немалые, держится в одном ряду с Бревновым и Лоскутовым, выше не метит, но и ниже не опускается. Хотя Елене Павловне видно, что деньги эти он отрывает, скрипя зубами. Но скрипит ими втихомолку, тайком — не все догадываются.
И хоть ей претила эта черта мужниного характера, с нею она примирилась и даже нашла оправдание: таково поле его деятельности. Бездумная, восхитительная щедрость прежних родовитых вельмож ему не с руки. В конце концов не один он дорожит нажитым богатством — другие тоже. Со стороны его страсть не заметна: искусством обуздывать свои чувства Иван Артемович владеет.
И никогда не допускала она мысли, что из корысти он способен поступиться честью. Если бы его действительно завлекли, принудили участвовать в грязной махинации, так он бы пустил себе пулю в висок, а не изворачивался, не пытался отвлечь подозрение. Пулю в висок, хотя это и не выход для истинного христианина, она бы простила ему.
Хотела сейчас же, немедля пойти к нему в закуток. Представила, как он изумится, увидав ее на пороге, улыбкой погасит недовольство, что оторвала его от дел, любезно справится о ее самочувствии. И вдруг оглушить его вопросом:
«Иван Артемович, ответь без утайки, что за возы вчера с вечера стояли в завозне? Что было спрятано под сеном?»
Дальнейшего она не могла представить себе, воображение отказывало ей. А вернее, не хотелось даже мысленно видеть, как он станет изворачиваться, лгать, пытаясь обмануть ее, перевести разговор на другое, отшутиться… Гадко, мерзко!
Время шло, а ничего путного не приходило на ум: с чего начать, что предпринять? Ясно одно — с сегодняшнего дня вся ее жизнь пойдет иначе. Прежнее спокойное, благостное течение невозможно. Непредставимо! Но день начался, и ничего не менялось, все текло заведенным порядком, и ей становилось не по себе. Хоть бы случилось что-нибудь внезапное, нежданное, пусть не прямо ее касающееся, например землетрясение. Такое, как было давно, до ее рождения, о нем она только слышала. Это бы всколыхнуло, взбудоражило, наполнило жизнь ощущением божьего могущества, и тогда происшедшее с нею утратило бы значимость, сделалось ничтожным, мелким.