Товарищи, прослышав о его намерении, просмеяли восторженного юношу. Насмешки не охладили Мишу. Он таки добился свидания с Василисой наедине: она согласилась с ним на прогулку. Он сказал ей все, что надумал, хотя и сбивчиво, но с горячностью искренней страсти.
— Спасибо, мальчик, — сказала она и дотронулась до его шевелюры. — Какие у тебя славные кудри, как у девочки.
Миша вспыхнул. Но в тоне Василисы вовсе не прозвучало издевки, как он мог бы заключить из ее слов.
Рандеву закончилось ничем. Невинность он сохранил, дворянскую честь не запятнал связью с блудницей. Но как же он тогда переживал, страдал, хотел даже покончить с собой… Однако время шло, он был молод и жизнелюбив, вскоре от его недавнего увлечения не осталось следа. Разве что изредка в сновидениях вдруг появлялся берег Ушаковки, всплывали волнующие запахи вечерней реки, и он ощущал неслышное, но тревожащее прикосновение невесомой женской руки.
Мог ли он тогда вообразить, что пройдет всего лишь пятнадцать лет и красавица, обвораживающая юнцов, сводящая с ума благообразных отцов семейств, превратится в пугало.
Выходит, в ту пору у Василисы была дочь! Неясно только, кто же ее воспитывал, нянчил? Не Василиса же, проводившая время в беспрестанных кутежах. О малютке мог позаботиться владелец ресторана: в его интересах было освободить Василису от ухода за дочерью. Во всяком случае, кто-то заботился о девочке — выросла. Но неужто и она пойдет по той же дорожке?
Похоже, усадьба, куда они направились, содержалась добрыми хозяевами. Даже дворовый кобель сознавал это, вел себя владыкой. Ни форменная шинель, ни хлыст в руке Михаила Павловича, которым он угрожал псу, не устрашили того, только пуще разъярили. Пришлось им ждать, когда из дому выбежал долговязый подросток и загнал кобеля в будку. Высокое крыльцо и просторные сени указывали на то, что живут здесь люди обстоятельные, рачительные. Михаил Павлович ничуть не удивился, когда, отворив дверь, ступил в хорошо освещенную солнцем переднюю. Хозяин в бордовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком с блестящими наклепками на кончике, держался с достоинством, без признаков раболепия. Пригласил пройти в горницу. Здесь было прибрано, все находилось на своих привычных местах. В красном углу в застекленных створках сияли образа, чистое расшитое полотенце обрамляло их. Хотя стульев с гнутыми спинками не было, зато лавки и табуреты были покрыты домотканой цветастой холстиной, возле стены между окнами стоял фасонный буфет, разбитый на мелкие отделы и ячейки, застекленные рисуночным стеклом. Сквозь стекло виднелась праздничная посуда. Невысокая раздвижная ширма отгораживала один угол. За ее ситцевыми стенками слышалось чье-то присутствие, судя по хриплому дыханию, больного или старика.
Кроме хозяина и подростка, встретившего их во дворе, в доме были немолодая женщина и девка годов шестнадцати.
На вопросы Михаила Павловича сперва отвечал только хозяин. Говорил он толково, по делу, не топчась на мелочах, как бывает часто. Хозяйка при этом живо перебрасывала взгляд с одного на другого, вникала в суть разговора и, видимо, старалась угадать, какая такая причина привела помощника полицейского пристава в их дом. Парень и девка также слушали разговор навострив уши, хотя и старались не выказывать своей заинтересованности. У девки отменная коса, почти до колен. Светлые волосы слегка золотились на свету.
Из ответов на вопросы, какие задавал Михаил Павлович, получалось, что дом Спиридоновой и сама хозяйка пользовались в околотке дурной славой. Что разговор зашел именно о ней, хозяев ничуть не удивило.
— Бывает, по неделе пустует изба, и труба не дымится. А то вдруг посреди ночи ровно на шабаш соберутся — шум, гам, гармошка, пьяные орут…
— Сама Василиса такая, — не удержалась, вставила слово хозяйка. — Сама, если не колдунья, так уж на одном помеле с ведьмой каталась.
— Кто к ней приходит? Что за люди?
— Известное дело кто. — Хозяин немного замялся, бросил сердитый взгляд на деваху, которая тут же исчезла с глаз. Михаилу Павловичу видно было ее в дверной проем, наполовину лишь задернутый пологом. Девка нарочито громко бренчала печной заслонкой, показывая свое усердие в домашней работе.
— Завелась коза во дворе, так козлы через тын прискачут, — пояснила женщина.
— Сватаются?
— Нут-ка, кыш! — точно на кошку, прикрикнул хозяин на девку. — Сколько раз говорено — марш за водой!
Та, не прекословя, накинула шубейку, мгновение спустя загромыхала ведрами уже в сенях.
— Срам один, — женщина прочно перехватила нить разговора — она теперь отвечала на вопросы. — Кабы холостые бесились, а то — женатые. Прикатит на извозчике — ящик конфет, шампанского — и пошла писать губерния. Всю ночь напролет — собакам уснуть не дадут.
Словоохотливая хозяйка многое рассказала Михаилу Павловичу, чего он и не выпытывал. В бытность, когда Василиса была еще молодой, за ней купцы и офицеры на тройках приезжали. От возка до сеней дорожку бархатом устилали. Была бы с умом, озолотилась на всю жизнь.
— Дурными деньгами богатства не составишь, — не согласился хозяин.
— Так она и просвистела все — голые стены остались, — не то споря с мужем, не то соглашаясь, сказала женщина. — Красота, она ненадолго дадена. Износилась, так кому нужна стала? В ту пору и дитя прижила, сказывали — от офицера заезжего. Тот жениться сулил, а после одумался — укатил к другой, настоящей невесте, про Василису думать забыл. Теперь вот дочь Глафира подросла — по материнской дорожке покатилась.
— Ну, а приезжие из деревень, кому нужно дрова, сено продать или по какой другой надобности приедут, у Спиридоновой не останавливаются? — спросил Михаил Павлович, уже просто так для порядку, заранее предвидя ответ хозяев.
— Нет. Кому охота в голые стены. На постоялом ночуют у Саввы Рябинина. Тоже, бывает, загуляют, до полуночи дым коромыслом. Только народ там другой — им бы напиться да подраться, у кого кулаки чешутся.
Сквозь двойные окна послышалось, как во дворе взлаял кобель. Но гавкал не злобно, как давеча на полицейских, а приветливо, радостно. Михаил Павлович подумал: то воротилась хозяйская дочка. Однако хозяйка с хозяином молча переглянулись, а подросток вдруг оживился, и лицо у него вытянулось. Отворилась дверь, запустив в переднюю облако морозного пара. Когда оно рассеялось, на пороге объявилась встреченная ими на улице дочь Василисы Глафира — та самая коза во дворе, до которой так охочи козлы.
— Здрасте, любезные, — поздоровалась громко, озорно, с вызовом.
— Здравствуй, коли не шутишь, — чуть помедлив, отозвался хозяин, однако не без приветливости в голосе.
Хозяйка неодобрительно фыркнула, окинула гостью придирчивым взглядом.
Подросток, молчаливо сидевший на лавке в дальнем углу кухни, невидимый сейчас ни отцу ни матери, заблестевшими глазами впился в девку, которая не торопясь выпростала голову из-под платка. На сей раз на ней была надета та самая шубка, отороченная куньим мехом, которую Михаил Павлович приметил в доме Василисы.
— О, да у вас важные гости, — притворившись удивленной, воскликнула Глафира. — Этакие без заделья на посиделки не приходят.
По обращению, по повадке видно, ей случалось бывать и не в таком обществе, цену себе знает. Платок мешал ей, скинула его с плеч на лавку. Густые темные волосы отливали старинной бронзой. Очень стала похожей на свою мать. Но вместе с тем явственно обнаружилось, что в ее красоте не было какой-то малости, этакого завершающего штриха. Все черты лица по отдельности хороши, пожалуй даже совершенней, чем у Василисы: прямой нос с крутыми крыльями, глаза с чистейшей просинью, открыто и смело глядящие, чуть приоткрытые губы, перламутрово поблескивающие ровные зубки. И все же чего-то недостает. Неизвестно только чего. Или это сам он изменился, смотрит на Глафиру не теми глазами, какими в пятнадцать лет смотрел на Василису? Тогда он своим романтическим воображением дорисовывал недостающее, наделял Василису духовностью гораздо большей, чем было на самом деле. Если и было в ней что-то возвышенное, так среда, в какую ее завлекло, все подавила. Были его глаза зорче в ту пору или же, напротив, теперь приобрели способность провидеть? Будущее Глафиры он мог безошибочно предсказать, не нужно и на картах гадать: вон оно ее будущее — в избе, где они недавно побывали.
Сколь ни привычна Глафира к мужскому вниманию, а изучающий взгляд Михаила Павловича смутил ее. Потому, наверное, и смутил, что не таким вниманием она избалована.
— Зачем это господин полицмейстер в наш околоток пожаловал? — сразу на две ступени повысив Михаила Павловича в чине, спросила Глафира. — Уж не убийцу ли Степкиного ищете?
— Нешто ли Степку убили? — обернулась к ней хозяйка. — Не бреши!
— Зачем мне врать? Часу, поди, не прошло, как его из полыньи напротив городской бани выловили.
— Чего это его в баню-то привело?
— Может, вши заели, — рассмеялась Глафира. — Не в бане его ухлопали, — растолковала она, — а рекой принесло к полынье. Где-то выше на Ангаре пристукнули и в прорубь спихнули. А река возьми да точнехонько в полынью вынеси. Бабы увидели — коромыслом выудили. Народу сбежалось. Я тоже на лед сошла. Глянула и обомлела — Степка!
— Пошто говоришь, убили? — хозяин опередил Михаила Павловича: задал вопрос, который у того вертелся на языке.
— Не сам же он в прорубь нырнул. Голова у него проломлена — об лед этак не зашибешься.
— Какой он из себя Степка? — Новость заинтриговала Михаила Павловича: не вчерашний ли контрабандист?
— Непутевый мужичонка, — ответил хозяин. — Недоумок и шалопай, хотя давно уже не мальчик.
— Ко мне сватался, — залилась смехом Глафира и вся раскраснелась — сияла как куколка.
Но хотя и непутевым считался покойный Степка, а столь уже явная веселость показалась неприличной не только хозяйке; хозяин, строго глядя на гостью, неодобрительно покачал головой.
— Какой ни на есть — над покойником грех смеяться, — осудила женщина незваную гостью. — Ты бы лучше над купцом смеялась, который к тебе от жены бегает.
Действие, какое эти слова произвели на Глафиру, поразило Михаила Павловича: не ожидал он, что так вот мгновенно может она посерьезнеть и смутиться. Отчего-то это открытие неприятно обеспокоило его, но задуматься над своим чувством было не время — другое заботило его сейчас.
— Опишите, какой он собой, — обратился он к женщине и, не дожидаясь ответа, начал подсказывать: — Щуплый, бороденка редкая, чуть рыжеватая, с виду лет тридцати, суетливый, рукам все время места не находит…
— Он! Он самый, — подтвердила хозяйка. — Вылитый Степка! Якшался бог знает с каким отребьем. Добрые люди упреждали — добром не кончишь. Не послушал.
— Где он жил?
— Тут, неподалеку, в родительском доме — пятистенок на соседней улице. Да вот же, — сунулась было к окошку, — кабы на стекло не намерзло, так видать избу: их огород в аккурат за нашим через прясла. Одно слово — непутевый. Дурочку ему сосватали в Грудинине, на днях ездил смотрины устраивать. Умная за него не пойдет. Летось его отец занедужил, с печи не встает. Степке нет бы хозяйством заняться, так он все запустил. Деньги у него завелись. Хвастал, мол, в деле торговом состою, Иван Артемович хорошо платит.
— Иван Артемович? — невольно вырвалось у Михаила Павловича.
— Купец, Валежина Артема сын, — пояснил хозяин. — Степка набрешет, что было и чего не было. Купец в наши края по другой статье наведывается.
— Так видели Степку, от Валежиных со двора выходил, — оспорила хозяйка.
— Кто в торговом деле состоит, тот через парадное ходит — не со двора, — не согласился хозяин.
Хозяева продолжали еще судачить между собой, но Михаил Павлович уже не вникал в разговор. Внезапная испарина выступила у него на висках. Нет, неспроста покойный Степка назвался Иваном Артемовым.
Рассеянно глянув в раскрасневшееся лицо Глафиры, Михаил Павлович торопливо распрощался с хозяевами: не терпелось ему скорее увидеть убитого Степку, удостовериться, что он и есть вчерашний бедолага, которого Михаил Павлович думал завербовать в доносчики.
Когда поравнялись с домом Спиридоновой, на крыльце неожиданно появилась Василиса. Выскочила из избы в чем была, на дневном свету еще больше похожая на ведьму.
— Голубчик! Мишенька! — скрипуче кричала она, расплывшись безобразной косоротой улыбкой.
Кудлатая дворовая собачонка в присутствии хозяйки преобразилась: яростно кидалась на проходивших мимо ворот полицейских.
— Уси! Уси их, Мышка, — ненормальным смехом заливалась Василиса.
Внезапно она поскользнулась и съехала вниз по ступенькам.
В ту же секунду мимо полицейских, обгоняя их, во двор вбежала Глафира. Собачонка, взвизгивая радостно, прыгала на нее, но девке было не до собаки, пинком отшвырнула ее от себя.
— Не срамись, мама! — сердито набросилась на Василису, которая тщетно пыталась подняться на ноги.
— Доченька моя, радость моя, — лепетала та.
И только тут Михаил Павлович сообразил, что Василиса пьяна — вдрызг пьяна. Должно быть, давеча Глафира бегала за водкой или самогоном для нее.
Прежде чем сесть в седло, Михаил Павлович потуже подтянул подпругу и немного укоротил стремена: им теперь предстояло ехать под гору. Лошади, предвидя скорое возвращение в конюшню, шагали резво.
То ли они нагрелись в избе, то ли на дворе потеплело: все же февраль не январь, солнце не только светит, но и пригревает. К вечеру мороз обратно возьмет свое, но сейчас, после полудня, чуток отпустил. Знобкий низовой ветер утих. Над Ангарой разливалось белесое сияние. Солнце уже начало клониться к закату, но сумерки наступят еще не скоро.
Мысли Михаила Павловича недолго держались на участи злосчастного Степки. В воображении живо рисовалось лицо Глафиры, то сливаясь, то разнясь с лицом Василисы, каким оно помнилось с давней поры. Нет в мире ничего более несправедливого, чем красота, которая вводит в обман. Страшно не то, что из-за нее юные души вовлекаются в разврат, куда как пагубней другое — человек теряет веру в разумность и справедливость божественного устройства. Является сомнение, которое подтачивает веру. И что это такое особенное сквозит в изгибе стана у легконогой Глафиры, что пробирает вожделением не только его, а вон и Сухарев облизывается?
Глава третья
Весь день Елена Павловна изыскивала себе занятия, лишь бы отвлечься, забыть про то, что мучило. Вечером после обеда надумала пойти к модистке: пора, дескать, позаботиться о наряде к предстоящему балу. Иван Артемович предложил заложить в кошевку любимую ею мухортую кобылу.
— Не нужно, — удержала она его, когда муж хотел распорядиться. — Пройдусь пешком — всего-то два квартала.
— В этакую стужу! При твоем состоянии…
— Напротив, полезно. Утром я выходила из дому, мне только лучше стало от этого, — заверила она.
— Ну, если так, — не возражал больше супруг.
В воздухе еще витал едва ощутимый запах недавнего полуденного потепления — первое в эту зиму напоминание о приближающейся весне. Но заметно уже приморозило. Солнце повисло над Кайской горой, вот-вот скроется за ней. Небо в той стороне сделалось предзакатно палевым, но еще не начало багроветь. Холодные тени от домов наискось пересекали улицу.
Пройдя немного, Елена Павловна оглянулась. Особняк смотрелся мрачным, кирпичные выступы, озаренные косыми лучами с одной стороны, разлиновали бревенчатую стену сверху вниз. Крохотные оконца в углублениях между контрфорсами наводили на мысль о тюрьме. Недоставало только решеток. Впервые в глаза ей бросилось несоответствие парадного крыльца с навесом, самодовольно выступающего в улицу, с видом стены, обращенной во двор, как будто подставили одно к другому из разных зданий.
Особенно дом Валежиных проигрывал в соседстве с двухэтажным особняком Бабаевых, карнизы и наличники которого изукрашены затейливой резьбой, а по углам на скате крыши стояли причудливые башенки. Сейчас, под снежными шапками, они напоминали клетки для канареек, когда их закрывают накидкой, чтобы птицы уснули. Казалось, имей она возможность жить вот в таком праздничном, светлом доме, все ее беды сняло бы как рукой.
Рукам в енотовой муфте было покойно и тепло. Утреннего ветра не стало, но дым не поднимался кверху, а оседал, обволакивая улицы пахучим туманом. Про цель, с какой она вышла, Елена Павловна позабыла, а когда спохватилась, увидела, что идет в другую сторону. Возвращаться не захотела. Дойдя до Баснинской, машинально свернула направо и вышла на Амурскую, и лишь тут сообразила: ноги сами несли ее к знакомым местам, где прошло ее детство. Во всякую трудную и печальную для нее минуту ее тянуло туда. Одноэтажный дом окнами на Ангару, вернее, на прибрежный пустырь между двумя каменными церквами, по-прежнему стоит там. Каждый раз, когда она проходит мимо его высоких окон, сердце у нее обмирает от щемящей и сладостной тоски.
Над обширной площадью перед новым собором призрачным маревом скопилась морозная мгла. Сквозь нее едва проступало основание храма, и только центральный купол, вознесенный в блеклое небо, сверкал, озаренный закатными лучами. Справа от него тщетно рвался ввысь тонкий шпиль костела: тягаться с собором ему не по силам, тень накрыла его полностью.
В костеле Елена Павловна бывала лишь в раннем детстве, а после их с Мишей по настоянию отчима крестили в православную веру и больше не позволяли ходить в костел. Она смутно помнит одну музыку, которая рождалась в подкупольной вышине готического храма. При взгляде в костел ей всегда вспоминалось звучание органа и ее ненадолго охватывало состояние, подобное сновидению. Со службами в православном храме не связано отрадных чувств: в детстве ее принуждали ходить в церковь, требуя неукоснительного исполнения обрядов, не давая никаких объяснений. Она полюбила слушать пение хора во время служб, но при этом никогда не испытывала молитвенного трепета.
Елена Павловна медленно обошла собор слева. Солнце к этому времени спустилось за сопку. Спасская церковь, которую заслонял собор, предстала окутанная жидким туманом. Призрачно белела церковная стена, из оконных ниш немо гляделись сгустки багровой тьмы — стекла отливали меркнущим светом заката. Невдалеке справа чернел остов знакомого дома. В нем прошло ее детство. Слышалось, как там лязгали железом: кто-то, неразличимый издали, переходил от окна к окну, закрывал ставни. Круглые болты с прямоугольным вырезом на конце для чеки хорошо памятны ей. Глубокие и узкие пазы, через которые пропускалось железо, пронизывали всю стену. Почему она так боялась этих отверстий? Помнит, как, пробудившись среди ночи, со страхом прислушивалась ко всякому шороху, особенно к тому, что доносилось от окон: ведь через сквозные отверстия в спальню могли заползти злые существа неведомого облика. Как же ей хотелось сейчас хотя бы ненадолго вернуться в ту пору, снова пережить те наивные страхи. Несбыточное желание минутной болью пронзило ее.
Назад шла по Тихфинской улице: если будет настроение, завернет к модистке, а нет, по Троицкой вернется домой.
Минуя гостиный двор, непроизвольно замедлила шаги: из номера на втором этаже через раскрытую форточку доносились мужские голоса, похоже спорившие о чем-то, раздавался женский смех…
Чуть ли не в этом номере и собирались тогда. Плавали облака табачного дыма, непримиримо взблескивали глаза яростных спорщиков. Словесные схватки представлялись ей подобием рукопашного боя, только что бескровного. Но в них были побежденные и победители. Последние легко познавались по торжествующему сиянию лиц, по раскованности и уверенности жестов.
Елена Павловна представила себе точно таких же восторженных институток, какой была сама семь лет назад. Они молча сидят по углам, суть разногласий им не всегда понятна, но исход словесных поединков их занимает необычайно. Их глаза восторженно светятся в сумраке скудно освещенного номера, вдохновляя местных карбонариев…
А может быть, она заблуждается: вовсе не на такую сходку собрались сейчас в гостинице — кутят и веселятся, не ведая никаких других забот.
Задерживаться дольше под окнами неприлично, Елена Павловна ускорила шаг. Не вздумалось бы Ивану Артемовичу послать Глашу к модистке, чтобы встретить ее. Вот поднимется переполох, когда выяснят, что Елена Павловна не заходила к портнихе. Чего доброго, под впечатлением давешнего происшествия, кинутся на Ангару. Рассказывали, будто в полынье напротив бани выловили утопленника. Глаша говорила, что у него проломлена голова, уверяла с такой страстью, будто видела своими глазами, хотя Елена Павловна доподлинно знает, что горничная не отлучалась из дому.
Слово «полынья», лишь возникнув в уме, обдало ее ознобом. Представилось, как ледяная вода проникла под одежду, смертельными судорогами перехватила дыхание. Бр-рр!
Позади, настигая ее, все громче раздавались чужие шаги. Судя по твердости и резкому скрипу, мужские. Внезапное предчувствие охватило ее. Она шла, обострив слух, и держалась чуть напряженней, чем хотелось. Человек, настигавший ее, был уже за спиной: уличный фонарь бросал его тень на заснеженный тротуар рядом с ее собственной тенью. Они удалялись от источника света, их тени стремительно удлинялись, и от этого казалось, что движутся они много быстрей, чем на самом деле. Елена Павловна отступила на обочину. Но шедший позади нее не захотел обгонять — замедлил шаги. Так они прошли еще немного. Теперь уже Елена Павловна стремилась скорее приблизиться к освещенному перекрестку.
Незнакомец держался позади нее не далее чем в трех шагах. Елена Павловна приготовилась вторично уступить тротуар, как только они достигнут освещенного места. Нужно будет сказать ему что-нибудь, дать понять, что он ведет себя неподобающим образом. Но он заговорил первым.
— Лена, — негромко произнес он, она сразу узнала голос, — целую версту иду за тобой. Я, как влюбленный гимназист, торчал под вашими окнами, надеясь на чудо — увидеть тебя.
— Зачем? Мы не должны видеться.
— Не говори так. У тебя не хватает мужества признать правду.
— Правду? Какую правду? — Минутная растерянность охватила ее, в уме судорожно пробежала мысль: откуда Виктору известно то, что мучает ее? «Да нет, он не может ничего знать».
Виктор поравнялся с нею, в зыбком свете она узнала удлиненный овал его аккуратно подстриженной бороды. Меховая папаха наполовину скрывала высокий лоб мыслителя. Других подробностей разглядеть было невозможно, поэтому сказать, сильно ли он изменился за прошедшие годы, она не могла. Но глаза сверкали давними искрами неугомонного спорщика.
— Какую же правду я не смею признать? — спросила она, с облегчением осознав свою независимость от него. До этого мига она все еще опасалась за себя.
— Ты сама искала встречи со мной, только не признавалась себе.
Елена Павловна усмехнулась. Услышь она эти слова несколькими минутами раньше, пожалуй, сочла бы их за истину.
— Прости, ты либо нахал, либо ясновидец.
— Почему либо-либо? Нельзя быть ясновидцем, не будучи нахалом. Будешь скромным, никто не узнает о твоем даре. Все библейские пророки нахалы. Поэтому их и побивали каменьями. Большинство обывателей подобны скотам: покой им дороже счастья. Поэтому они и ненавидят возмутителей. Так было, и так есть.
— А ты бы хотел, чтобы возмутителей покоя любили? Но ведь ты презираешь людей, называя их скотами, а в то же время жаждешь их любви, признания.
Говоря эти фразы, Елена Павловна про себя удивлялась, что способна на это, удивлялась одновременно и тому, что когда-то подобное пикирование казалось ей проявлением остроумия и самостоятельности. В ту пору ей льстило внимание Виктора и других, таких же, как он, ряженных под карбонариев. Все, что тогда казалось остроумным, на деле было столь же претенциозно и банально, как и то, что они произносили теперь. Что-то уж очень легко вошла она в прежнюю роль. Верно, смотрела и слушала себя теперь как бы со стороны.
— Я презираю их — какими они стали, какими их сделала наша подлая действительность…
Он говорил еще что-то — она перестала слушать. Безвозвратно прошло время, когда она завороженно внимала каждому его слову, — теперь до слуха доносились только произносимые звуки, ее сознание оставалось глухо.
— Близок день, который рассечет время на «до» и «после», — уловила она фразу, знакомую ей издавна.
— И тебя это нисколько не пугает?
Он молча с ожиданием глядел на нее, глаза светились искрами отраженного света недалекого фонаря.
— Ведь по твоим представлениям день, который разделит время на «до» и «после», разделит и людей на своих и чужих. Значит, прольется море крови. Сколько при этом пострадает невинных, просто порядочных, которые не захотят участвовать в кровавой распре.
Послышался хриплый смешок, тоже хорошо памятный ей.
— Уж не благотворителей ли, жертвующих на нужды обездоленных, называешь ты порядочными?
— Хорошо, — уступила она. — Помню, этих вы не щадили: ведь по-вашему, все они жиреют на чужих бедах. Но пострадают и их дети.
— Жертвы неизбежны…
— Господи! — воскликнула она. — Все то же.
— Что? — не понял он, к чему относилось ее восклицание.
— Какой я была наивной и глупой.
— Ты не была глупой. Никогда и никто не мог сказать этого.
— Не нужно — я знаю.
— Лена, мы не можем вот так посреди улицы.
— Ты полагаешь, я пойду к тебе в нумер?
— Зачем же. Я понимаю — в гостиницу невозможно. Я снял комнату, это недалеко. Эй, извозчик! — крикнул он, завидев подъехавший к подворью экипаж.
Рысак, негромко всхрапывая, сдерживаемый удилами, приблизился к ним. Елену Павловну покоробило. Хорошо, что в темноте извозчик не может видеть ее лица.
— Ты… — Гнев душил ее. — Ты и верно нахал!
Он молча взял ее под руку, пытаясь силой усадить в санки. Елена Павловна вырвалась.
— Я сейчас закричу, позову людей!
Извозчик, немного, помедлив, отпустил вожжи.
— Слышь, барин! — обернулся он. — Ты поначалу барышню уломай, посля извозчика кличь.
Одна-единственная мысль не отпускала ее, пока она шла домой: что же содержалось такого заразительного для нее в словах Виктора в то, прошедшее время? Или же причиной было совсем другое: она была молода и жаждала дела.
«Так неужто же каких-то семь лет состарили меня? Состарили мою душу?»
Уже подходя к дому, увидала Никиту, вышедшего из калитки. В темноте старик не узнал ее. Не за ней ли послан Никита? Иван Артемович отправил его встретить ее. Хотя для этой цели лучше было направить более шуструю Глашу. На всякий случай окликнула старика, спросила, не за ней ли он послан. Нет, оказывается, никто в доме не спохватился ее.
— Иван Артемович ушли в лавку на Дегтяревскую — там неприятности.
Ничуть ее не заинтересовало, какие неприятности возникли в лавке, не придала значения известию. Из слов Никиты почерпнула одно: мужа нет дома, он отлучился по делам в мелочную лавку, которая на Дегтяревской, неподалеку от почтамта.
Еше в парадном, поднимаясь по лестнице, услыхала наверху голос брата. Неожиданный визит. Вечерами Михаил Павлович избегал бывать у них в доме. В первый год замужества она обижалась на брата, что он пренебрегает дружбой с Иваном Артемовичем, мечтала сблизить их. Ее воображение рисовало идиллическую картинку: сидят на диване Иван Артемович и Михаил Павлович, увлеченно беседуют, она, улыбаясь, смотрит на них, радуясь тихому и мирному счастью в доме. Увы, ее мечте сбыться не суждено: брат был не просто холоден к Ивану Артемовичу, а не любил его активно, тот в свою очередь не питал ни малейшей симпатии к своему шурину. Единственное, что, не сговариваясь, соблюдали оба, так это не выказывали своих чувств. Обычно брат наведывался днем, когда муж либо находился в отлучке, либо не мог уделить внимания родственнику по причине занятости. Обоих такое положение устраивало. Встреч наедине они избегали, откровенных разговоров не затевали.
Елена Павловна сообразила, что привело Мишу в такое неурочное время — беспокойство за нее. Ее болезненная вспышка утром сильно встревожила его. Она уже и позабыла про свою истерику, а брат весь день помнил и мучился.
— Ну, слава богу! — воскликнул он, увидев ее. В глубине матово-карих глаз искристо вспыхнули две черные точки. Как бы хорошо он ни владел собой, глаза выдавали его чувства. Он умел погасить улыбку, заставить окаменеть свое лицо — глаза не подчинялись его воле. Сейчас он, напротив, улыбался, старался выглядеть беззаботным — взгляд выражал озабоченность и сильное волнение. Он мог обмануть кого угодно, только не ее.
— Собралась к модистке, а вышла из дому, про все позабыла, — рассмеялась Елена Павловна, поражаясь тому, сколь естественно прозвучали ее слова, будто не было на душе у нее никакой тяжести. — На дворе прелесть — этакий чудный закат! Прошла мимо собора, мимо нашего старого дома…
Пока Глаша пособляла ей раздеться, она продолжала говорить безумолчно. А ведь скрывать ей совсем нечего. То была совсем невинная ложь, вернее, игра, оберегающая ее от возможного подозрения. Наивно требовать от людей полную правду. Искренность до конца невозможна даже между самыми близкими людьми. В жизни человек постоянно вынужден балансировать между правдой и ложью.
Ей стыдно было вспоминать утреннюю сцену. Брат, конечно, простил ее, не помнит обиды, но сама-то она долго не позабудет. Потом разговор зашел о постороннем, впрочем для нее, а не для Миши. Известие про утопленника, принесенное Глашей, оказалось правдивым во всех подробностях. Совершено злодейство. Брат видел труп и мог подтвердить. Не завидная у него служба: постоянно иметь дело с самыми мрачными и грязными сторонами жизни. В первые года она пыталась повлиять на него, отговорить от службы в полиции, придумывала ему другой род занятий, где бы он мог проявить способности, найти свое призвание. Но брат установил себе твердые правила: жизненную дорогу избрал раз и навсегда и, надо сказать, достиг уже не малого — вышел в старшие помощники пристава, а в скором времени его, возможно, назначат приставом. Самойлов, числящийся на этом посту более пятнадцати лет, ни во что уже не вникает, полностью все передоверил своему старшему помощнику: годы и здоровье принудили его отстраниться от дел. Брат на хорошем счету у начальства. Единственное, что может помешать его назначению, то, что он холост. Хотя тут она, может быть, и не права. Ей почему-то кажется, что полицейскому приставу не подобает быть холостым.