Околоточный самолично принялся обрабатывать задержанных, поочередно предлагая им сотрудничать с полицией. В два счета добился согласия замухрышечного мужичонки, на которого и метил помощник пристава.
Утром, младенчески гордый собой, победоносно сияя улыбкой, Мирошин известил своего начальника, что дело исполнено, осведомитель заполучен.
— Болван! — не сдержался, вспылил Михаил Павлович.
— Что? — опешил Мирошин.
— Вы — болван!
Михаил Павлович был готов избить Мирошина. Сгоряча сам совершил непростительную глупость: распорядился отпустить задержанных. Злость и досада завладели им настолько, что он не в состоянии был обдумывать свои поступки. Чтобы невзначай не пустить в ход кулаки — руки у него просто чесались, — вышел на улицу охладиться. Подумал: хорошо бы хватануть чего-нибудь горячительного. Направился к дому сестры. Не в кабак же было идти ему.
Морозный воздух охладил его, возвратилась ясность мысли. Какую же чудовищную глупость совершил он сам, отпустив контрабандистов! Недотепа Мирошин не только сорвал тщательно задуманную акцию, но еще и поставил под топор чужую голову. Правда, не ахти какую ценную — голову труса. Михаил Павлович не дал бы сейчас и ломаного гроша за сохранность жизни завербованного Мирошиным. Бежать, скрыться от своих сообщников у того не хватит ни ума, ни ловкости. А пощады ему не будет. Свои не щадят.
Но ведь в этой смерти будет повинен не один Мирошин. С него какой спрос? Мальчишка! Опыта еще не имеет. Сам он, помощник пристава, и виноват.
В этом тягостном настроении он и появился в доме сестры. Прислуга ему благоволила, любое его желание исполнялось быстро и с охотой, усердствовали не напоказ, а из чувства расположения.
Он не был любителем горячительных напитков, но тут был особый случай, и Михаил Павлович распорядился подать водки. Выпил, не дождавшись, когда Глаша принесет закусить. Хотелось скорей одурманить мозг, чтобы не терзаться покаянными мыслями. Водка огненным жгутом прокатилась в утробу, но одурманивающее действие еще не оказала, голова оставалась ясной — лишь опалило внутренности. В этот момент и нагрянула Лена, чем-то сильно раздосадованная, обиженная, излила на него свой гнев.
Обида захлестнула его. Лишь выскочив на улицу на холод, он одумался: ведь и у сестры произошло что-то неладное. Не из-за того же она вспылила, что он осквернил бутафорный кабинет ее супруга.
Он не отошел далеко, когда услышал Глашу, окликающую его. Девка выбежала из дому голоушей, мороз остервенело набросился на нее, она не успевала оттирать нос, щеки, уши; прихватывало также и кончики пальцев, и она пыталась согреть их, дыша на них изо рта.
— Они не в себе, приказали воротить вас, — сквозь морозную одышку выговорила она.
Михаил Павлович, ни о чем не расспрашивая горничную, повернул назад. Глаша, пританцовывая на бегу и как бы продолжая отмахиваться от жгучих укусов стужи, едва поспевала за ним.
— Лена, ради бога, что с тобой? — выпытывал он у сестры, когда, вволю наплакавшись, она понемногу приходила в себя.
Они уединились в том же пустом кабинете. Глаша не решалась войти, убрать со стола графин с водкой и ненужную теперь посуду. Все это вперемешку с разложенными картами оставалось на столе.
Рыдания больше не сотрясали Елену Павловну, тихо бегущие слезы она вытирала трясущейся рукой.
— Это пройдет. Ты не волнуйся. Не понимаю, что со мной, — бормотала она, избегая встречаться с его взглядом.
Он кликнул Глашу, велел подать горячего чая.
— Чай успокаивает, — сказал он, не вспомнив точно, от кого он слышал это.
— Только не чаю! — энергично воспротивилась Елена Павловна. — Скажи Никифору, пусть приготовит кофею.
— Кофею так кофею, — уступил он.
Пить кофе перешли в столовую.
— Кого ты убил, Миша? — глядя на него влюбленными глазами, болезненно улыбнулась она. — Разве ты можешь убить!
Полагая, что ее припадок вызвали его давешние неосторожные слова, которые она поняла буквально, он поспешил успокоить сестру, рассказал ей, что произошло на самом деле.
— Навряд ли и кровь прольется, мне это сгоряча вообразилось.
Его рассказ пробудил у Елены Павловны неожиданный интерес.
— Чай прятали под сеном! — воскликнула она.
— Не хитрая, но самая распространенная уловка, — объяснил он. — У таможенников нет возможности выслать наряды на все дороги, досматривать каждый обоз, каждую подводу. Контрабанду везут и по правой стороне через Оёк, через Ключи, и по левой через Кузьмиху, Смоленщину — контрабандистам пути не заказаны.
— Ну а после… Куда они девают чай?
— Разными способами: либо, миновав Иркутскую таможню, везут дальше в Россию, либо сбывают местным лавочникам. Те распродают в розницу. Ко всякому не приставишь следить, из опломбированного ящика вешает он или из приобретенного нечестно. Бывает, ловим, изымаем — несут убытки. Однако неймется: уж больно заманчив легкий барыш на контрабанде.
— Так разве ж их не в тюрьму, не на каторгу?
Михаил Павлович улыбнулся. В глазах у сестры было недоумение, такое же точно, как в давние наивные годы, когда она верила, что в жизни всегда торжествует справедливость.
— Скользкий народец торговцы. Никак его под жабры не ухватишь — налимом выскользнет. Если бы все было так просто, как думалось в детстве… Увы! Остается уповать что там, — большим пальцем он указал на потолок, — все зачтется. Мне, однако, пора.
Пристально глянул в лицо сестры: хотел убедиться, что успокоил ее, она не будет больше тревожиться за него понапрасну.
Уже выйдя на улицу, вспомнил ее прощальную улыбку — была в ней какая-то надломленность.
«А ведь ее тревожит еще что-то. Непременно зайду вечером. Нужно поговорить с ней начистоту».
Подлинную, как ему показалось, причину душевного расстройства сестры Михаил Павлович выведал нежданно. Подходя к зданию полицейской части, он увидал Мирошина, идущего наперерез. Шинель строго и ладно облегала юношескую фигуру. Снег под сапогами околоточного скрипел с особенной яростью, подчеркивая силу и устремленность его походки.
«Старательный, исполнительный малый. Напрасно я его обидел», — признал Михаил Павлович.
Мирошин поднял голову и увидал помощника пристава. Даже морозный румянец на его щеках притушился выступившей внезапно бледностью.
Сейчас Михаил Павлович корил себя за недавнюю вспышку. Он хорошо понимал состояние Мирошина, вынужденного подавлять свои чувства. Движимый раскаянием, окликнул околоточного. Мирошин, подойдя к нему, машинально сделал под козырек. Сухой взгляд был нацелен в пространство поверх головы Михаила Павловича.
— Полно, голубчик, не гневайтесь на меня, — поражаясь мягкости своего голоса, проговорил Михаил Павлович. — Я был несправедлив и, поверьте, искренне сожалею. Ради бога, простите мою несдержанность.
Взгляд Мирошина с необычайной живостью пробежал по лицу помощника пристава. Неожиданное извинение произвело на него сильное впечатление: потребовалось немедленно удостовериться в искренности произнесенных слов. По-видимому, доброжелательная мягкая улыбка Михаила Павловича подействовала на него убедительней слов: он весь радостно вспыхнул, в темной синеве глаз блеснули слезинки.
«Мальчик не лишен чувствительности», — подумал Михаил Павлович, довольный своим поступком. Не много чести обидеть подчиненного тебе человека, но повиниться перед ним в совершенной бестактности требуются мужество и твердость характера.
— Да, да, Мирошин, забудьте обидные слова, вы их не заслужили.
Околоточный, должно быть опасаясь, как бы у него и впрямь в порыве чувствительности не брызнули слезы, поспешил отвернуться, сделал вид, будто ему необходимо высморкаться, извлек из шинели платок и на мгновение закрылся от чужих глаз.
Нельзя было далее мучить его своим благородством.
— Вы, кажется, устроились в нумере? — спросил Михаил Павлович.
— На подворье в нумере, — с готовностью ответил Мирошин: перемена предмета разговора облегчила его положение. Хотя его глаза все еще оставались чуть влажными, теперь он мог уже не опасаться, что из них брызнут непрошеные слезы. — В соседнем нумере поселился весьма подозрительный субъект: присматриваюсь к нему и никак не могу сообразить, что он собой представляет.
— Чем же он подозрителен? — не из любопытства, а только лишь поддерживая беседу, поинтересовался Михаил Павлович.
Они уже почти приблизились к входу в полицейскую часть.
— Уверяет, что выслан из Петербурга за участие в беспорядках, живет под жандармским надзором.
— Он что же, сам об этом распространялся? — на сей раз в самом деле удивился Михаил Павлович.
— В этом и загвоздка, — улыбнулся околоточный.
— Знавал я одного, — с неохотою припомнил Михаил Павлович. — Тот субъект мог на себя и не такое наговорить из желания произвести впечатление. Так кто его заметит, а назвавшись политическим, — он персона. Есть много доверчивых простаков, на которых это действует.
— Вы думаете, я ему поверил? — легкая обида прозвучала в голосе Мирошина.
— Я не вас имел в виду, — успокоил его Михаил Павлович. — Наших любезных обывателей. Был тут некто Виктор Семенович Пригодин…
— Так и этого Виктором Семеновичем Пригодиным звать! — воскликнул Мирошин.
Что и говорить, неприятная новость. Опять его нелегкая занесла в Иркутск. Неужто сестра расстроилась из-за этого вертопраха? Вот к кому Михаил Павлович не испытывал ни сочувствия, ни жалости. Будь его воля, так, не моргнув глазом, спровадил куда подальше — в рудник его на цепь приковать, чтобы и свету белого не видел. Самые отъявленные преступники, изверги, замышляющие цареубийство, не вызывали у него столько неприязни. Пригодины хуже цареубийц! Среди тех попадались совестливые люди, сбитые с толку, искренне полагающие, что действуют на пользу, история будет благодарна им. А Пригодин, сам ни к чему не способный, тем только и занимается, что совращает молодые неискушенные умы, жаждет прослыть борцом за справедливость, но только не рядовым, а непременно главою движения. Славы он жаждет, а вовсе не ищет дела, где бы мог принести пользу. С работой простого письмоводителя не справился — вытурили. Где уж такому возглавить движение.
Эти ядовитые мысли приходили Михаилу Павловичу, когда он в сопровождении двоих нижних чинов ехал через Ангару.
С низовий гнало поземку, меж торосов змеились белые струи. Плотные снежные наметы продольными горбами пересекали колею. Низовик был не сильным, но жгучим. Михаил Павлович невольно отворачивал лицо, оберегая щеки и нос от нахлестов ветра. Под копытами норовистого серого жеребчика, по кличке Леший, гулко отзывалась подледная пустота, которая всегда возникала на исходе зимы. Полицейские следовали, чуть приотстав от него. Старый чалый мерин то и дело поскальзывался, бренчала подкова, плохо державшаяся на изношенном копыте.
— Сухарев, — не оборачивая головы, сказал Михаил Павлович. — Чалку перековать надо — подкову потеряет.
— Слушаюсь, вашбродь, — донеслось невнятное бормотание: видно, Сухарев произносил слова сквозь варежку, которой прикрывался от леденящего ветра.
Поднялись в гору на окраину Глазковского предместья. Немного проку ожидал Михаил Павлович от своего наезда: бесспорно, что адрес, названный контрабандистами, липовый, но ничего другого не оставалось, это была единственная зацепка. Побывать в доме крестьянки Спиридоновой, расспросить жильцов, известны ли им некие Иван Артемов и Артем Иванов. Уже само то, что задержанные назвались сходными именами, вызывало недоверие. Михаил Павлович в который раз казнился: не нужно было отпускать мужиков. Установить их настоящие имена рано или поздно удалось бы. Надо было удержать хотя бы эту ниточку.
И еще все время из ума не выходило, почему в своих наспех придуманных именах контрабандисты использовали имя и отчество зятя Михаила Павловича. Случайность это, или же им известны его родственные связи? Очень сомнительно. А если случайность, то настораживающая случайность. Скорей уж им было назваться Иваном Петровым и Петром Ивановым.
Он в который раз припоминал, как это происходило.
«Чей будешь? — допытывался Мирошин у перетрусившего жидкобородого мужичонки. — Имя, фамилия!»
«Так это самое, — бормотал тот, поглядывая на своего напарника, точно и впрямь запамятовал собственное имя, и вдруг выпалил: — Иван Артемов».
Молодой зыркнул на него и, не дожидаясь вопроса, поспешил назвать себя:
«Артем Иванов буду».
Михаил Павлович и тогда ни на миг не поверил плутам, но и не придал значения их быстрому переглядыванию. А переглядывались они неспроста. То, что жидкобородый назвался Иваном Артемовым, было промашкой. Иначе чем еще объяснить, что молодой — а главенствовал явно он — вдруг этак озлобился на своего компаньона: тот весь передернулся и как бы скукожился. Нечистое дело. Несложно было уличить их во лжи. Стоило только допросить по одиночке, не дать им сообщаться друг с другом. Но Михаил Павлович был занят другой идеей.
Дом крестьянки Спиридоновой, названный местом проживания жидкобородого, на самой окраине. Улочка здесь была однорядной, дома стояли по одну руку, по другую вплоть подступал сосновый лес. Санная колея, сейчас наполовину зализанная поземкой, отделяла заплоты от лесной опушки. Ближние дворы, сколько ему видно из седла, пустынны, нигде ни души. Там и сям из труб шел дым, который то поднимался столбом, то его разрывало на клочья ветром. Печной дым указывал, что окраина не вымерла, что за бревенчатыми стенами домов течет повседневная жизнь.
Отсюда с горы хорошо открывалась взгляду правая сторона Ангары. Просквоженные ветром городские улицы стыли под зимним солнцем. Сверкали десятки церковных куполов, их почти все можно было пересчитать, начиная от храма Знаменского монастыря до Крестовской церкви. Слева близ берега в тесном окружении нескольких белоглавых церквей возвышался громадный Тихфинский собор. Меж храмов, казалось, в беспорядке грудились деревянные дома, и средь них вразброску каменные особняки. Заснеженные кровли золотились в лучах полуденного солнца, которое хотя и скупо грело город, зато светило щедро, слепяще. Лесистые сопки вольным полукружием охватили пойменную излучину, где разместился центр Иркутска. Михаилу Павловичу неожиданно подумалось, что в прошлом веке лес еще теснее обступал небольшой город: там, где сейчас пролегли улицы, где живет его сестра, и там, где находится полицейская часть, был лес, вместо церковных маковок, увенчанных крестами, в сизое зимнее небо вонзались островерхие ели и осыпанные куржаком нагие лиственницы.
Спешились возле крайней избы. Михаил Петрович отдал поводья Сухареву, другому солдату велел идти с ним. Кудлатая дворняжка издали облаяла их, не отваживаясь на более решительные действия. Позади Сухарев увещевал непокладистого жеребца:
— Идол ты непутевый, не спортит он ее. Али не видишь: мерин. Все тебе, Лешему, достанется.
Буланая кобылица и чалый мерин содержались в общей казарменной конюшне, их стойла находились рядом, и между ними давно установились приятельские отношения. Бестолковый жеребец Михаила Павловича, живший в отдельном сарае, не хотел признавать сантиментов, установленных между кобылой и мерином, злобно оскаливал зубы, норовил цапнуть смиренного Чалку, предостерегая, чтобы тот подальше держался от Буланки.
В окошке сквозь изморозь неразличимо мелькнуло чье-то лицо: обитатели дома любопытствовали, кто к ним пожаловал. Только полицейские ступили на крыльцо, дверь в избу предупредительно распахнулась. Хозяин, лупоглазый рыжебородый здоровяк в заношенной поддевке, кланялся и что-то невнятно бормотал. Нечасто здесь появляются люди в мундирах полицейских, нежданный визит задал переполоху. Делать в чужом доме им нечего, Михаил Павлович не стал заходить.
— Скажи-ка, любезный, — обратился он к вышедшему мужику, — где тут дом Спиридоновой?
Услышав вопрос, хозяин обрадовался:
— Зараз провожу. Фенька, кинь мне шапку! — крикнул он в избу.
Все же удивительный народец наши простолюдины: даже если ему и нечего бояться, никаких провинностей за душой у него нет, он при одном виде форменного мундира затрепещет. Клятвенно заверь его, что невиновного перед законом не дадут в обиду, полиция же его и защитит, — он только усмехнется. Убежден: коли у тебя сила и власть, так обязательно и неправая. Верно, оснований к подобному заключению предостаточно, сами же полицейские и дают повод так думать. Беззакония, чинимые охранителями власти и порядка, более всего способствуют разложению нравов. Хочешь расплодить воров и разбойников, так действуй не по справедливости, а по произволу. Если тюрьмы и каторга переполнены, так это в первую очередь свидетельствует о безнравственности чиновников, которым поручено соблюдение законов, — они расплодили преступность.
Несбыточная мечта Михаила Павловича — навести порядок, пресечь злоупотребления чиновников. Тогда и полиция не нужна будет: воров и контрабандистов помогут извести всем миром. Увы — утопия. Ну, да ведь всякий идеал, созданный в уме и воображении, тоже утопия, однако же стремиться к идеалу нужно. Иначе жизнь станет бессмысленной.
От провожатого Михаил Павлович отказался: дом, который искали, видно было с крыльца.
— Вона, — толстым тупым пальцем указывал мужик. — Печь топится, окошко вполовину досками зашито.
Дом Спиридоновой стоял на отшибе. От соседнего его отделял пустырь, посреди которого из сумета торчали обугленные столбы и печная труба. Недавно на этом месте тоже была усадьба, по-видимому сгоревшая.
«Самое подходящее место для воровского притона», — подумал поначалу Михаил Павлович, но вскоре отверг такое предположение; все постройки во дворе Спиридоновой пребывали в запустении: амбарная крыша порушилась и просела, из стен завозни напрочь выдрана половина досок, внутренности сарая издали просвечивали насквозь. Не то что воз сена, сноп соломы не спрячешь. И видно, давно уже никто не въезжал в ограду. Ворота почти развалились, скособоченные створы утопали в сугробе. К крыльцу вела тропка, промятая сквозь неширокий распах ворот. Люди, обитавшие в доме, пользовались ею — другого пути не было.
Хозяйку застали на кухне у печи. Собственно, сразу, как вошли не обнаружили никого: в избе держалась полутемь, несмотря на слепящее солнце за стенами. Окно в кухонной клети более чем наполовину забито, а остальные стеклины затянуло пухлым слоем куржака. Раньше чем глаза приноровились к полумраку, услышал тихий переступ чьих-то ног по полу и бренчание печной заслонки. В кухне держалось угарное тепло и сильно пахло мясной похлебкой. Запах был на удивление дразнящий, вкусный. Вошедший с ним солдат причмокнул.
Немного спустя возможно стало разглядеть кой-какую обстановку и старую ведьму, жгучим взглядом смотревшую на вошедших. Ведьма, было первое слово, пришедшее Михаилу Павловичу на ум. Да и как еще иначе назвать старуху с провалившимся носом, раскосмаченными седыми буклями, опирающуюся на кочергу. Тут же рядом с ней было и помело, прислоненное к печному боку. Хитрая усмешка скользнула по старушечьим губам. Она уже около минуты наблюдала их растерянные лица с глазами, полуослепшими после яростного снежного блеска на дворе. Страха, столь обычного для простолюдинов, при виде полицейских не проявила. Ничего помимо ожидания и любопытства не отразилось на ее лице. В подобных обстоятельствах не робеют только люди искушенные, побывавшие в переплете не однажды. Именно так и должна держаться хозяйка разбойничьего вертепа, в его представлении.
Первые вопросы ничего ему не дали: ни про Ивана Артемова, ни Артема Иванова хозяйка слыхом не слыхивала. И разве лишь беглый старухин взгляд, брошенный на него, выказал, что названные имена не проскользнули мимо ее внимания. Необычайно живые глаза и усмешка на губах странным образом молодили ее. Во взгляде светилась вовсе не старушечья заинтересованность. Острые, внимательные, все еще не потускневшие глаза необычайно оживляли ее лицо. Мелькнула мысль: а ведь в прежние годы она была далеко не дурна.
Спрашивать, заводили в ее двор на временный постой возы с сеном или каким другим товаром, надобность отпала. Все как будто свидетельствовало, что адрес указан случайно, и делать им здесь больше нечего, но чутье подсказывало Михаилу Павловичу — ключ к разгадке где-то тут. Глаза наконец привыкли к скудному свету, и стало возможно подробней изучить обстановку. Несуразная смесь несоединимых предметов предстала взгляду. В переднем углу на киоте стояла небольшая иконка божьей матери в медном окладе, рядом с ней на стене прибито католическое распятие, а тут же, по другую сторону, висела фривольная картинка — аляповатое изображение голых нимф. Михаил Павлович хоть и не считал себя ревностным прихожанином — в церкви бывал, соблюдая долг христианина, а не по зову сердца, — но и его покоробило при виде столь откровенного кощунства.
Столь же дикое смешение представляла собой и прочая обстановка: рядом с деревянной лавкой и пустым курятником, заменяющим кухонный стол, находились добрые венские стулья, каким не зазорно стоять в приличном особняке. На стене, на вбитых в нее деревянных штырях висела одежда: драный шубур, заношенная бумазейная лохмотина и — модная шубка, отороченная куньим мехом, совсем еще новая, почти не надеванная.
Михаила Павловича привлекла толстая книга, лежащая на столешнице курятника рядом с глиняной кринкой и хлебной горбушкой. Он взял книгу и с изумлением прочел на обложке имя автора — Джон Милль.
Что же все-таки являет собой жилище Спиридоновой: разбойничий вертеп, притон контрабандистов или же место тайных сходок политических заговорщиков?
— Чья книга?
— Моя.
— Читаешь Милля?!
— Давненько уже ничего не читаю, — криво усмехнулась старуха. — В прежнюю пору студентик один подарил, Христом богом молил, уговаривал прочитать: глаза, мол, раскроешь свои.
Неожиданное искреннее чувство прозвучало в ее словах, как будто не ему ответила, а своему давнему воспоминанию. Нечто знакомое мелькнуло ему в ее усмешке, вдруг показалось: вот-вот и вспомнишь что-то нужное, значительное. Но ничего не вспомнил.
Подал знак сопровождающему солдату идти из избы.
— А книгу я заберу — запрещенная, — сказал он, собираясь уйти следом.
— Оставил бы. Никто ее тут не читает — некому. А мне память, — взмолилась старуха. — Уступи, а, Миша Ротмистр.
Он вздрогнул и стал на пороге вкопанно. Медленно обернул к ней голову. Откуда ей известно его прозвище? Оно ведь совсем недолго и подержалось за ним. Он уж сам давно позабыл. Было это еще в гимназические годы. Как то в споре со сверстниками он вступился в жандармерии, заявив своим вольнодумно настроенным приятелям, что служба сия полезна, не позволяет расшатывать государственные устои.
— Неприятие жандармов не указывает на прогрессивность взглядов. А с вашей стороны так просто бравада, — обвинил он своих одноклассников.
— Ротмистр. Миша Ротмистр! — выкрикнул один из обиженных.
На некоторое время кличка Ротмистр пристала к нему.
Когда же это было? Никак не меньше пятнадцати лет назад! Так кто же это явился ему из прошлого в образе ведьмы?
Дверь за ушедшим затворилась сама собой, а Михаил Павлович все стоял на пороге, впившись взглядом в лицо старухи. Медленно созревала догадка: вовсе перед ним не старуха. Дурная болезнь прежде времени иссушила ее, изувечила лицо. Да неужто же она! Пятнадцать лет назад она гляделась восемнадцатилетней, хотя на самом деле ей было уже двадцать пять. Выходит, теперь сорок.
— Василиса… Шалая? — не очень уверенно произнес он.
— Она самая и есть, — со скрипом рассмеялась женщина.
— Господи! — только и мог воскликнуть он.
— Так ты оставь книгу, Миша, — все-таки память.
— И это тоже? — указал он на распятие и на безобразных нимф.
— И это, — подтвердила она. — Только книга — дороже. Он был такой забавный… Искренний.
— Возьми, — вернул ей книгу. — Только спрячь. Господи, Василиса Шалая, — все еще не придя в себя, пробормотал он, с изумлением обнаруживая все больше и больше сходства безобразной старухи с тем давним обворожительным созданием из заведения.
Уже выйдя во двор, казалось, все еще слышал позади себя какой-то скрипучий злоядный Василисин смех. Оглядывался на окна, хотя ничего невозможно было увидеть сквозь оледенелую стеклину.
Все три конские головы повернулись в сторону вышедших из ворот. Лошади томились на привязи порознь. Жеребец вынудил Сухарева прибегнуть к этой мере, иначе бедняге Чалому было несдобровать.
— Погоди еще, — сказал Михаил Павлович Сухареву, который собрался отвязывать поводья. — Заглянем еще вон туда, — указал он на дом, выглядевший поухоженней соседних, опоясанный добротными надворными строениями и высоченным заплотом.
Посредине сверкающей зимней колеи навстречу им вприпрыжку шла девка — этакое легконогое юное создание, про каких говорят «кровь с молоком». Румянец на ее щеках аж светился. Глаза, сверкнувшие посреди опушенных инеем ресниц, напомнили Михаилу Павловичу не то собственное детство, не то сладостную картинку из позабытого сновидения. Невольно обернулся вслед девке.
Солдат, сопровождающий его, шоркнул вязаной варежкой по своим не успевшим заиндеветь усам.
— Ух, язва! — сорвалось у него. — Огнистая девка.
Молодица свернула к тому самому дому, откуда они только что вышли. Немного задержалась, озирая стоявших поодаль лошадей и Сухарева, который хотя и окоченел на морозе, но тоже враз подтянулся, взбодрился, завидя красотку.
Разрумяненное морозом молодое лицо, промелькнувшее мимо, высветило в памяти другую картину.
Предзакатное солнце освещало рощу, в которой прятался загородный ресторан «Северная Пальмира». С берега Ушаковки виднелся конек крыши, да сквозь колышущуюся густую листву взблескивало одно из окошек на втором этаже. Звук шуршащей под ногами гальки сливался с тихим плеском текущей воды. В середине знойного лета речка пошла на убыль. На быстрине течение дробилось о мелкий валунник, солнечные блики плясали на частых волнах. Вечерняя свежесть полнилась запахами луговых цветов и речной отмели, пропитанной невидимыми отложениями рыбной мелочи и созревающих икринок. Запах был приятен и действовал возбуждающе. Позднее, в зрелые годы, любое напоминание этого запаха наполняло его душу сладостным чувством тоски и неисполнимого желания.
Тогда им владело другое чувство. Наверное, слово влюбленность не передаст состояния, в котором он находился. Было нечто большее — духовный взлет, который определял, каким ему быть человеком: жить ли ему и дальше с искрой благородства в сердце, никогда не запятнав себя бесчестием, или же стать на путь легкого и быстрого удовлетворения собственных желаний, не пренебрегая при этом никакими средствами.
На берег они вышли вдвоем с Василисой. Она была юной и свежей, как только что встреченная девица. Нет, он не был настолько наивен, чтобы не догадываться об истинном назначении Василисы при ресторане. Развлечься в «Северную Пальмиру» наезжали бравые офицерики, румяные отпрыски иркутских богатеев, не брезгали заведением и их дородные, бородатые папаши. Василиса служила не единственной приманкой, но главной. Как ни строги были мерки, по которым в заведение отбирали девиц, но соперниц у Василисы среди них не было. Не сказать, чтобы ее красота была совершенной, но было в ее облике нечто, придающее неотразимость ее чертам, некий свет, озаряющий ее изнутри. Остальные красотки служили фоном, их могло быть сколько угодно, сколько понадобится для развлечений клиентов. А второй Василисы не найти. И потому была она на особом счету, на особом положении, и обращались с нею иначе, не как с остальными.
В девицах, служащих для утехи состоятельных мужчин, никогда не бывало недостатка. Павел Онисимович Немилов, преподававший историю в гимназии, уверял, что и Вавилон и Древний Рим пали не под ударами варваров, а от того, что нравы были развращены, юноши, которые в прошедшую героическую пору мечтали о воинских подвигах, стали изнеженными и ратному делу предпочитали легкомысленные развлечения в обществе соблазнительных, но легко доступных блудниц. Старый учитель употреблял только это слово — блудница.
Впервые Миша Требесов очутился в загородном ресторане в компании гимназистов из старшего класса. Он сильно гордился, что был допущен в их среду почти как равный. Одно огорчало: новые Мишины приятели взяли в привычку подшучивать над его неискушенностью, самих себя выдавая за многоопытных, давно познавших женскую ласку.
Броская и загадочная красота Василисы поразила воображение пятнадцатилетнего подростка. Увлечение было бурным, наивным и безумным. В ту пору он был неисправимым идеалистом: верил, что внешняя красота непременно отражает благородство души. Будучи для своих лет немало начитанным, Миша про себя сочинил историю падения Василисы — романтическую историю, в которой ей выпала роль невинной жертвы. Стечение роковых обстоятельств сделало ее блудницей. Мысленно он пользовался только этим словом, поскольку более привычное проститутка звучало некрасиво. Он настолько уверовал в сочиненную им историю, что разубедить его не смог бы никто, даже сама Василиса, расскажи она ему правду. И первое, что пришло ему на ум, — спасти падшую, предложить ей руку и сердце. Разница в летах не пугала, да он и не знал тогда, какова эта разница на самом деле. Выглядела Василиса столь свежо, что в этом пункте обманывались и куда как более искушенные люди.
Мишино предложение чего-то стоило: в его жилах текла благородная кровь. Семейное предание, завещанное ему и сестре от матери, свидетельствовало, что их предки, польские шляхтичи, служили еще при дворе несчастного Сигизмунда Вазы. Едва ли кто из Мишиных одноклассников мог похвастаться столь древней родословной. Это обстоятельство позволяло ему свысока глядеть на сверстников, которые напрасно кичились перед ним положением и богатством своих родителей. Польского языка он не знал, в их семье только мать могла объясняться по-польски. От нее Миша узнал одну поговорку, как нельзя более подходившую к нему: «Хоть пинензы нима, но гонор мам». Мать употребляла ее не в насмешку, а с достоинством.