В доме текла привычная жизнь: хозяйка и старшая дочь занимались каким-то делом в кухне, в угловой комнате, отгороженной от горницы заборкой не доверху, не шумно развлекались дети, изредка оттуда доносились негромкие восклицания и смех. А если шалуны увлекались, то тут же раздавался урезонивающий голос старухи:
— Не галдите, отец осердится, — и тишина восстанавливалась немедленно.
Все звуки мирной семейной обстановки Михаил Павлович впитывал с болезненным наслаждением и заботился лишь об одном, чтобы хозяин, с которым он беседовал, ничего не заподозрил. Домашние запахи стряпни, детские голоса, беззвучные шаги, негромкое бряцание посуды на кухне — все улавливал он, все, по чему так сильно тосковала его душа и в чем он не желал признаться даже самому себе. Нет, вовсе не для бивачного быта воина рожден он, как думалось ему в молодости, а истинное его предназначение — быть главою семьи, живущей в согласии.
Когда из кухни ненадолго вышла старшая девочка, зачем-то неслышно прошмыгнула в комнату, где находились ее младшие братья, и ненадолго оставила приоткрытой занавеску на двери, он мог разглядеть, чем развлекались малыши под присмотром старухи. Вырезали из старого картона фигуры всевозможных зверушек и пускали от них тени на побеленную стену, разыгрывая потешные сценки: заяц во все лопатки удирал от волка, медведь делал строгое внушение провинившейся лисе… Судя по восторженным лицам детей, игра сильно увлекла их.
Вскоре старшая девочка и старуха ушли в кухню, наказав детям вести себя прилично.
Пора Михаилу Павловичу было удалиться. Собственно от встречи с приказчиком он ничего особенного не ждал. Захар Пьянков, блюдя верность своему хозяину, чистосердечно лгал, уверял, что чай, который он развешивал для отправки в Красноярск, куплен в магазине у Хаченьи и до сегодняшнего дня хранился в паковке, опломбированной на таможне.
Возможно, Захар полагал, что помощник пристава вмешался неспроста, хочет выручить родственника, используя свое положение, и не находил в этом ничего зазорного.
— Этак, когда хошь нагрянь — сколь-то чаю найдешь не в фасовке, — высказал Захар, как бы подсказывая мысль-выручалочку.
Он все же терялся в догадках и не особенно откровенничал с Михаилом Павловичем.
— Ну, а воз кто бросил? Почему лошадь к вашим воротам отвернула?
— Ума не приложу, — без зазрения совести лгал сиделец, глядя в глаза Михаилу Павловичу.
И ведь считает себя честным, и в самом деле честен и набожен. Ему и в голову не придет назвать свое поведение греховным. Вот сказать полицейскому правду он посчитает за грех, а обмануть почтет едва ли не за добродетель.
— Может, еще объявятся хозяева лошади.
— Не объявятся, Захар Емельянович. Ты это прекрасно знаешь.
— Может, и не объявятся, — охотно согласился.
Захар исподлобья бросил любопытствующий взгляд на сидящего напротив него полицейского чина, машинально погладил бороду. Поздний гость задал ему загадку: не понимал он, чего добивается тот. Держался раскованно, не лебезил, не заискивал, ходил на грани между откровенностью и скрытностью, но ни единым словом не обмолвился, не выдал хозяина. Михаил Павлович тоже гадал: поступает ли приказчик так потому, что выполняет наказ Ивана Артемовича не раскрывать карт перед его шурином, или же Захар избрал подобную тактику на всякий случай, возможно даже рискуя навлечь на себя неудовольствие купца: ведь об истинных отношениях между ними он не знает. Нужно отдать должное Ивану Артемовичу: умеет он подбирать людей, преданных делу. Навряд ли Захар нуждается в наставлениях, как ему вести себя с полицейским приставом, будь хоть тот родным братом Валежина. И вряд ли сейчас осознает, что своим поведением выгораживает мошенника, фактически является сообщником. Убежден, что поступи он иначе, скажи правду, так сразу же покроет себя бесчестьем, и поделом, с позором будет изгнан, и ни один торговец не возьмет его в услуженье. И по мнению Захара, купец будет прав. И сотни других сидельцев и конторщиков, которые служат Валежиным, Бревновым и прочим, думают точно так же. Захар набожен и по-своему честен, он ни на йоту не отступится от жизненных правил, которые почитает справедливыми и непременными для себя. С этой удивительной особенностью порядочности Михаил Павлович столкнулся в первые же дни своей службы на полицейском поприще. В ту пору его бесило подобное отношение. Тогда бы он накричал на Захара: «Потворствуешь ворам! В тюрьме тебя сгноить мало!» И сам верил, что перед ним если и не вор, так все равно злодей, сообщник. Но теперь из своего многолетнего опыта знал, что среди таких вот захаров попадаются наичестнейшие люди, искренне набожные, соблюдающие посты. Не ведают, что творят. Вот в чем главная наша беда.
Он никогда не отделял себя от России, хоть и родился поляком — считал себя русским. Не заразился от матери неприятием русского. Отчим тут ни при чем. Не он повлиял на убеждения пасынка. Просто Миша вырос среди русских и насквозь пропитался их духом. Придерживайся он иных убеждений, так никогда не избрал бы поприщем для себя службу в полиции. И то, что давеча в разговоре с Иваном Артемовичем у него нечаянно сорвались слова «ваше дворянство», было для него самого неожиданностью. Почему он так сказал? Мысль эта не давала ему покоя, пока он не разрешил ее для себя.
Вот если бы он сам не был родом из польских шляхтичей, а был бы поляком незнатного происхождения, тогда бы он вполне мог произнести «наше русское дворянство», поскольку русским он себя признает. Но не русским дворянином, а просто русским. Так что не случайная оговорка у него получилась.
Делать ему в доме у Захара больше нечего, пора уходить. И чего ж он хотел добиться от валежинского приказчика? Заранее знал, что никаких разоблачительных показаний не получит. Лишь сейчас, собравшись уйти, понял, что привело его в дом сидельца: выяснить, все ли подручные Ивана Артемовича мошенники? Удостоверился: не все. Но легче от этого не стало. Вывод напрашивался даже еще худший, чем если бы было наоборот, Захар оказался бы мошенником под стать своему хозяину. Тогда бы можно было сказать: купцу-вору служат бесчестные люди. От них и призвана полиция очистить общество.
А что может полиция против людей совестливых, порядочных, которые не осознают преступности своих действий? Любые законодатели, любые установления бессильны. Нужно не карать, а исправлять людское мнение. В задачу полиции это не вменяется.
Действительность такова, что место делает человека вором, рассуждал Михаил Павлович. Ни сам он себя, ни другие не считают его злоумышленником. Покарай, осуди Захара, его пожалеют, будут ему сочувствовать. Преудивительная мораль! Куда только нас заведет? В России всегда возникало противоречие между установлениями закона и нравственностью простонародья. С времен Петра Великого предпринимались попытки сверху исправить дикие нравы, но все попытки были обречены на провал, поскольку не находили отклика и поддержки внизу. И потому так легко благие законы каждый раз обращались в свою противоположность — наносили вред, подкрепляя произвол, и без того чинимый властями на местах.
Покидая дом, мимоходом бросил взгляд на кухонную дверь. Старуха, вовсе уж не такая дряхлая и немощная, как ему представлялось, сидя на лавке, чистила картошку, наполняя большой ведерный чугун. Очистку срезала, не экономя, в полпальца толщиной: видно, в стайке водится своя домашняя живность, которой и предназначались отходы. Надо полагать, живность содержится в холе, хозяйство доброе, как у большинства среднего городского ремесленника и торгового люда.
Отсюда само собой вытекает, что Захар, как всякий рачительный хозяин, сторонник порядка, воров и бандитов ненавидит люто, если потребуется, постоит за себя. На ночь небось топор ставит возле двери, чтоб в случае надобности под рукой был, а то и ружье заряженное держит наготове. Врасплох его не застанешь. А вот поди ты, покрывает воров. Вот уж воистину не ведает, что творит. Запросто уживается в его набожной и совестливой душе этакая раздвоенность, которой он даже и не замечает. А что уж говорить про тех, кто, подобно Ивану Артемовичу, заведомо служит дьяволу, притворяясь честным.
С этими мыслями Михаил Павлович вышел из дому, радушно распрощался у калитки с Захаром, питая к нему невольное расположение. Вдруг мелькнуло: а не раскрыть ли ему глаза? Ведь не глуп — поймет. Но тут же сам себя и осадил: ведь этим самым поступком он не доброе дело сделает, а пустит Захара и его семью по миру. Потому что такой человек, как Захар, пойми он, что служит злу, от правды уже не отступится, чего бы ему это ни стоило.
Возможно, что Михаил Павлович сам придумал его таким, опираясь не на факты, а на одно лишь воображение, растревоженное идиллической семейной картиной, которой он был случайным наблюдателем.
Правда — она и во зло может быть обращена.
Пройти дальше вдоль забора было нельзя: ночная пурга похоронила под глубоким сугробом тротуар и пешеходную тропинку. Нужно идти в обход по санной колее посредине улицы. Недавно взошедшая полная луна озаряла пустынную улицу. Нигде не было видно ни души, лишь дворовые собаки отзывались на скрип шагов. Сугробы искрились, в свете луны отливая малахитовой прозеленью. Дом Федосовой — второй от угла, с виду неказист, особенно в сравнении со своим двухэтажным соседом, принадлежащим лавочнику Журавлеву. Но когда Михаил Павлович приблизился, то понял, что и дом Федосовой не так уж плох: окна высокие, кружевные карнизы из тени проглядывали не четко, казались не вырезанными из дерева, а отлитыми из чугуна. Ставни, как повсюду, заперты, сквозь щели кое-где пробивался свет. Навряд ли Мирошин завалился в постель в этакую рань.
Михаил Павлович поклацал запором — с той стороны примчался здоровенный пес, передними лапами застучал по калитке, норовя перескочить через нее. Лаял всерьез, злобно. Но только из двери послышался голос хозяйки, кобель замолчал.
Михаил Павлович назвал себя, объяснил, что ему нужен квартирант.
Стылый воздух в сенях отдавал заледенелой прорубью — пахло от невидимой в темноте кадки с водой. Михаил Павлович невзначай задел ведра, висевшие на стене, они простодушно звякнули. Хозяйка, шедшая впереди, отворила дверь, и керосиновая лампа высветила в прихожей бок кухонной печи, занавеску, отгораживающую куть. Пол был сплошь застлан разноцветными дорожками домоткаными.
Мирошин занимал уютную чистую комнату, окнами выходящую во двор. На ставни их не запирали, в стеклины, разделенные переплетом рам, гляделась густая непроницаемая синь. Из-под высокой кровати виднелся угол обитого жестью сундука, вызвавшего ехидное замечание у гостиничного полового. На спинку стула накинут мундир околоточного, на деревянном тычке с внутренней стороны двери повешена форменная шинель. Эти немногие предметы как-то чужеродно вторглись в комнату, обставленную на привычный манер небогатых, но состоятельных горожан: были комод, диван, кровать и японская ширма. Последняя, впрочем, за ненадобностью собрана и поставлена в закроватный угол.
Мирошин, по-видимому отужинав, прилег отдохнуть поверх неразобранной постели. Увидав вошедшего к нему помощника пристава, вскочил и стоял на полу босой, в форменных брюках и в домашней кацавейке, надетой поверх нижней рубахи.
Лицо очень молодое, несмотря на усы, которые больше подходят студенту, нежели околоточному надзирателю. Слишком он моложав, румян, небось сам мучается от этого, хотел бы выглядеть постарше, посолидней. В не столь уж и давнем прошлом Михаил Павлович сам страдал по такому же поводу. Не подозревает человек, как быстротечна юность, как скоро утрачиваются ее приметы. После и рад бы кое-что возвратить, ан нет. Непроизвольно бросил взгляд в небольшое зеркало, стоявшее поверх комода, увидал свое отражение: лицо хотя и не сильно постаревшее, но явно утратившее обаяние молодости, свою изрядно поредевшую шевелюру. Давно ли нельзя было гребень протащить сквозь густые вихры, думалось, вечно они будут такими, мучайся поутру, укладывай их, чтобы не топорщились. А вот и топорщиться нечему.
Мирошин растерянно оглядывал себя. Вид у него не такой, каким следует предстать перед начальством, но вместе с тем и нарушения устава не допущено: он у себя дома, а не на службе. Нельзя же все двадцать четыре часа в сутки находиться одетым по форме. Видимо, его тревожила мысль: что за причина привела к нему помощника пристава в неурочный час? Он бы нисколько не удивился, пошли Михаил Павлович за ним городового хоть среди ночи с наказом явиться в полицейскую часть. Визит начальника к нему на квартиру сбил его с толку.
— Садись, голубчик, садись, — сказал Михаил Павлович, стремясь мягкостью обращения внушить подчиненному, что у него нет причины тревожиться.
Михаил Павлович скинул шинель и повесил ее поверх шинели надзирателя.
Мирошин тем временем, немного поразмыслив, надел на себя стеганый домашний халат, совсем почти новый. Должно быть, посчитал вовсе уже неприличным для себя облачаться в форму в присутствии начальника. Сел на стул в почтительной позе. День ему выдался суматошный и хлопотный, он заслужил право на отдых. Но какой же отдых, если к тебе нагрянуло начальство? Молчание, хоть оно и длилось недолго, извело Мирошина, похоже, он все время порывался вскочить на ноги и выструниться.
Стулья в доме Федосовой были с претензией на роскошь, однако хлипкие, непрочные, — стоило чуть пошевелиться, нудно скрипели.
— Я пришел выяснить кой-какие подробности конфискации чая в лавке Валежина, — сказал Михаил Павлович, глядя в лицо околоточного; сейчас тот меньше всего походил на полицейского — студентик, оробевший перед профессором.
Только он заговорил, Мирошин закивал, заерзал, показывая этим, что все понимает.
— Я не знал, чья лавка, — поспешил он сказать в свое оправдание.
— А если бы знал? — все же от него Михаил Павлович не ожидал столь откровенной угодливости, внутренне покоробило.
— Я бы тогда сначала известил вас.
— Вы поступили правильно, Мирошин! А развел бы канитель, вздумал выяснять да извещать, мошенники тем временем успели бы все перепрятать. Их нужно ловить за руку. Расскажи, как произошло? Что навело на след?
Мирошин подтвердил то, что Михаил Павлович уже слышал от Ивана Артемовича, дополнив кой-какими подробностями.
Повторилась почти та же история, что накануне. Мирошин не помышлял ловить контрабандистов. Ему дали адрес мещанки Федосовой — он давно ищет подходящую комнату, — и он отправился взглянуть, подойдет ли. Шел не один, а в сопровождении городового, который и подсказал ему адрес. Только они вывернули на Дегтяревскую, как в конце улицы увидали лошадь, запряженную в сани, идущую навстречу им от Ангары. Мужик, сопровождавший дровни, внезапно всполошился, что есть мочи стегнул коня и сам пустился бежать в обратную сторону. Зачуяв неладное, полицейские кинулись за ним, но мужика след простыл. Лошаденка тем временем, немного протрусив вдоль улицы, свернула к воротам и стала в ожидании. Они осмотрели воз и сразу же обнаружили спрятанные под рухлядью и притрушенные сверху сеном паковки с чаем. Двор, у которого стала лошадь, примыкал к магазину. Направились в лавку. Там в задней комнате старуха и жена сидельца развешивали чай в бумажные картузы. Под подозрение попал и этот чай тоже. Приказчик, верно, божился, будто ни сном ни духом не ведает, чья лошадь подвернула к его воротам. Пытался сбить Мирошина с толку:
— Известное дело, без хозяина конь завернет куда поближе.
Но и околоточный не лыком шит, резонно возразил:
— Не менее того известно, что конь дорогу знает: поди, не раз бывал тут.
Приказчик руками и ногами открещивался и от лошади и от воза, где был спрятан чай, уверял, будто чай, который развешивали в лавке, давно куплен Валежиным у Хаченьи и хранился у него в кладовой.
Чай, который обнаружили в беспризорных санях, и тот, что конфисковали в лавке, взвесили и передали в таможню.
— Я не знал, что Валежин приходится вам родственником, — опять напомнил Мирошин: видимо, он не очень-то уверовал в искренность помощника пристава, который недавно похвалил его за проявленное усердие.
Вот и попробуй искоренить пропаганду, если не один Мирошин, а буквально все от городового до полицмейстера так и поступают: напав на след преступника, вначале выясняют, не приходится ли он родственником кому-либо из начальства, и только после этого действуют сообразно обстоятельствам: наказывают по всей строгости закона или идут на любую поблажку.
Теперь уже решительно никаких сомнений не осталось: Валежин связан с контрабандистами, действует нагло, без зазрения совести. Неужто он и впрямь рассчитывает на заступничество шурина? По всей видимости, занимается преступным промыслом давно. Вот ведь, поди ж ты! В голову не приходило заподозрить. Вид у него вполне благообразный. Помнится, впервые увидев изображение картины Тициана, Михаил Павлович подумал: до чего же его зять Иван Артемович похож на тициановского Христа. Только у Христа на картине волосы длинные, распущенные на плечи, а у Ивана Артемовича подстрижены и прибраны. И борода у него будет поаккуратней. А в остальном сходство несомненное.
«И тут тоже обман!» — возвратился он к мысли, пришедшей ему днем, когда он случайно встретился с Василисой.
Внешность Христа, а души и в помине нет! Невозможно представить, чтобы у существа, наделенного душой, могли возникнуть мысли, какие высказывает Иван Артемович. Дьявол ему их нашептывает? Так почему же он другим не нашептывает? Скажем, вот ему, Мирошину, или тому же Захару, сидельцу из лавки Валежина. Выбрал зятя Михаила Павловича, ему нашептывает.
«А может быть, тому и нашептывает дьявол, кто лучше способен его услышать!»
Мысленно Михаил Павлович разделял всех людей на три категории. Самая многочисленная — люди, совершенно не интересующиеся высшим смыслом жизни, озабоченные лишь тем, как бы получше использовать отпущенные им дни, успеть насладиться. Хотят прожить свою жизнь в благополучии, и только. Другой цели не знают. Одни из них преуспевают. И те и другие не бывают счастливы вполне, поскольку представление о благополучии не имеет пределов, всегда есть повод завидовать кому-либо, более удачливому. А когда человека одолевает зависть, говорить о счастье не приходится.
Другие — к их числу Михаил Павлович относил Пригодина и ему подобных, а теперь вот присовокупил своего зятя, — разрушители основ. Если первые приспосабливаются к условиям, какие уже есть, эти стремятся их разрушить, чтобы наступивший хаос использовать себе во благо. Верно, под благом они не обязательно понимают богатство и достаток, это может быть почет, известность, слава. Богатству отводят второстепенную роль. Если, разумеется, богатство само по себе не служит целью для достижения славы. Можно ведь прославиться и за счет богатства.
И наконец, третья категория — в нее он зачислял и себя — люди особые, избранные. Да, да — избранные! Только не по знатности рода, а по духовности. Люди, от природы наделенные высшей духовностью, мучимые одной всепоглощающей страстью — познать смысл жизни: есть ли он? в чем состоит? Страсть эту невозможно насытить: никакие блага не заменят истины. Однако вовсе это не означает, что эти люди беспорочны. Да, святые несомненно были из их числа. Но и еретики тоже. Поиск истины порождает сомнения, которые расшатывают устои. Последнее редко идет на пользу. Но и этот, последний, вывод тоже сомнителен. Сказать, на пользу или во вред, можно, лишь зная конечную истину — смысл жизни. Поэтому в данном случае слова «польза» и «вред» употреблены им в обиходном значении, как их понимает большинство.
Мысли эти у него зародились давно, едва ли не в гимназическую пору. Но чем больше он думал, тем больше путаницы возникало в уме. Получалось, что между второй и третьей категориями различие не столь уж и существенное, если судить по результату воздействия на общество: те и другие — разрушители основопорядка. Ищущие истину и есть первые возмутители покоя: своими сомнениями они совращают неискушенные умы. Поиск конечной истины, по-видимому, занятие безнадежное. Тысячи лет лучшие человеческие умы — или же те, кого принято называть лучшими умами, — искали, а к цели не приблизились ни на шаг. Однако люди, отдающие этому занятию все свои силы и жизнь без остатка, никогда не переводились. Симпатию вызывает то, что поступали они всегда бескорыстно. Если кому и случалось прославиться при жизни, так совершалось это без малейшего старания с его стороны. Тщеславием эти люди никогда не руководились.
Михаил Павлович сознавал, что, размышляя так, он совершает отступничество с позиции верующего. Высший смысл жизни религией определен, думать, искать что-то другое — ересь. Но избавиться от мучивших его раздумий был не в силах.
Мирошина он оставил в недоумении: тот так и не понял, зачем же к нему наведывался помощник пристава.
На улице было тихо и глухо, будто не вечер наступил, а стояла уже глубокая ночь. Луна, повисшая над Иерусалимским кладбищем, немо взирала на опустевшие улицы. Густые тени от домов и заборов четко ложились на позлащенные ее светом сугробы. Пронзительно, на весь околоток скрипел снег под сапогами.
Внезапно он остановился, насторожил слух. Сквозь отдаленный собачий перебрех услышал голоса, звучащие неподалеку. Улица была пустынна, разговаривали, по-видимому, в соседнем дворе. Что же его насторожило? Ведь в том, что, выйдя из дому до ветру, люди разговаривали, не было ничего примечательного. Но уже в следующий миг он уяснил причину своей тревоги. Голос одного из говоривших был знаком ему. Только он давно не слышал его и думал: никогда не услышит. Во всяком случае, ни при таких обстоятельствах. И вовсе не по другую сторону ограды, не во дворе находился человек, а стоял возле калитки, едва различимый в ее тени. Из-за калитки ему отвечал Захар Пьянков, с которым Михаил Павлович расстался едва ли более четверти часу назад. Сколь ни претил ему подобный способ выведывать чужие тайны, на сей раз Михаил Павлович затаился, притих. Основания заподозрить неладное у него были. Что-то же привело этого типа сюда, неспроста он появился. Разговаривали вполголоса, но стылый воздух обладал поразительным свойством доносить самые негромкие звуки.
— Иван Артемович вернется не скоро. Раньше утра не будет, — видимо отвечая на вопрос, сказал Захар.
— Влипли, стало быть, — в голосе Виктора Пригодина слышалось нескрываемое злорадство. — Следы заметает.
— Ошибка случилась. Посля разберутся.
— Мне-то у тебя какой резон брехать? Я в полиции не служу.
— А вот где ты служишь, не знаю и знать не хочу, — отрезал приказчик.
— Разве хозяин твой ничего не наказывал передать?
— Не наказывал.
— И он тоже голову потерял со страху. Этак вас всех как мух прихлопнут.
— Недосуг мне лясы точить, да и не место.
— Ну так пусти в лавку — там дождусь Валежина. Не навек же он укатил — вернется.
— В лавку не пущу. А в избе места нет: дети и матушка почивают.
— Так-то гостей принимаешь?
— Я тебя в гости не зазывал.
— Гляди, пожалеешь!
По ту сторону калитки больше не отвечали, шаги Захара раздались на крыльце. Негромко, угрожая, заурчал кобель.
Виктор Пригодин, перешагивая через сугроб, выбрался на середину улицы, торопясь, направился к центру. Поднял воротник, голову втянул в плечи: мороз давал о себе знать. Скрип собственных шагов мешал ему услышать идущего позади него помощника пристава.
У Михаила Павловича не было намерения выслеживать, тем паче преследовать Пригодина. То, что случайно открылось ему, было неожиданным. Странный альянс между купцом-контрабандистом и горе-карбонарием, брехуном и авантюристом, озадачил его. Что же их связывало?
Минуты полторы они шли так, выдерживая расстояние шагов в тридцать. Выйдя на перекресток, Пригодин обернулся. Увидя позади себя фигуру полицейского, неожиданно отвернул направо и что есть мочи припустил вдоль по Почтамтской. Первым позывом было погнаться следом за беглецом, но Михаил Павлович не сделал этого. Собственно, в чем провинился Пригодин перед законом, чтобы его преследовать? Не было к этому ни малейшего повода.
Уже подходя к своему дому, он вдруг с тревогой подумал: в той стороне, куда убегал Пригодин, находится дом купца Валежина. И в том доме живет его сестра и племянники.
Теперь эта мысль не даст ему спокойно уснуть. Но он и не предполагал в это мгновение, насколько беспокойная и тревожная ночь предстояла ему.
Глава пятая
Елене Павловне не спалось. Уже близилась полночь, а она не сомкнула глаз. Хоть Иван Артемович и предупредил, чтобы его не ждали до утра, она не поверила ему и боялась пропустить, когда послышится звук возвратившейся кошевки и Никифор пойдет отворять ворота. Его шаги и кашель она непременно услышит. Это когда не прислушиваешься, так ничего и не слышишь. Раньше она не подозревала, как много различных звуков бывает посреди ночи, считала, что с наступлением темноты в городе воцаряется тишина.
Все же она начала задремывать, когда до ее слуха наконец-то донесся скрип отворяемых ворот. Скрип показался тревожным. До чего же истошно жалобно взвизгивает скособочившийся древний створ, точно жалуется на свою горькую долю: опять его силой волокут по борозде, промятой в снегу. Нетерпеливо ступали лошадиные копыта, с легким шорохом прокатились по колее санные полозья, потом раздались гулкие барабанные удары, — то жеребчик ступил под навес на деревянный настил. Кто-то негромко разговаривал, перекрывая другие голоса, выделились слова, сказанные Иваном Артемовичем:
— В этакую пору! Другого времени не нашел?
В ответ Никифор пробормотал:
— Так Виктор Семенович… — Остальное оборвал звук захлопнувшейся двери.
Похоже, что теперь во дворе не осталось никого, только в завозне раздавались негромкий переступ и чей-то неразборчивый голос: видно, кучер распрягал жеребца.
«Кто такой Виктор Семенович? Почему это имя знакомо?»
И тут же вспомнила: Виктор Семенович Пригодин! В кругу, где она в прежнее время встречалась с ним, не принято было называть друг друга полным именем. Кто и почему вспомнил про него в столь неожиданное время?
Что-то подозрительно медлил Иван Артемович, не поднимался наверх в покои. Какие неотложные дела одержали его внизу? О чем он может разговаривать с Виктором Пригодиным? Два дня назад ей бы и в голову не пришло подобной мысли — сама встреча Ивана Артемовича и Пригодина показалась бы невозможной. Но уж коле он связался с контрабандистами…
Елена Павловна поднялась, надела халат, обулась в мягкие домашние туфли. Действовала не спеша, размеренно, еще не совсем уверенная, что исполнит задуманное. В доме тихо. Светится лампадка, по углам затаились неразличимые призраки, живущие своей особенной жизнью только в ночную пору, когда обитатели дома спят. Не сильный, сладостный страх, какой она испытывала лишь в давнем детстве, заставил трепетать ее сердце. Снимая ключ с притолоки, ощутила укол совести, но тут же заглушила его: разве не сам Иван Артемович позволил ей пользоваться ключом когда ей вздумается, и указал тайник, где его прячет.
В каморке, где и днем-то никогда не бывает достаточно светло, двигаться приходилось на ощупь. Зажечь свечу она не решилась. Наконец отыскала ручку дверцы, встроенной в стену. Как и тогда, она отворилась с протяжным лязгом. Тленом и застоялым воздухом дохнуло на нее из слухового колодца. Некоторое время ей ничего не было слышно, и она хотела уже запереть створку и поскорее вернуться в спальню. Вдруг Иван Артемович в это время как раз поднимается наверх и застанет ее на месте преступления. Но вот донеслись слова, произнесенные мужем:
— Очень занятно, — сказал он. По интонации уловила насмешку.
— Подобной щепетильности не ожидали. От вас во всяком случае. — Голос принадлежал Виктору Пригодину.
— Не ждали? — на этот раз Иван Артемович говорил с неприязнью и злобой. — Они что же, считают меня своим данником? Думают, Валежина можно потрошить!
— Так уж и потрошить, — видимо, с ухмылкой проговорил Виктор. — С тебя меньше трети прибытка берут, по-хорошему — половину надо.
— Да вы считать-то умеете ли?
— Умеем. В университетах учились.
— Значит, арифметику освоили? Ну так посчитайте, сколько я за последние два дня потерял. Впору не прибыли подсчитывать, а убытки.
— Убытки? Может, тебе суму подарить — по миру пойдешь побираться.
— Да с тобой что толковать: ты же ни бельмеса не понимаешь! У вас что, нет кого поумней послать? Кому бы объяснить можно было?
— Умней нет! Вот что я тебе посоветую, — меняя насмешливую интонацию на жесткую и властную, словно цедя слова сквозь зубы, проговорил Виктор. — Твое право считать, умный я или не умный, а заплатить обязан.
— Тебе? Не заплачу! А вот милостыню подам, если попросишь.
Надолго установилось молчание. Но теперь Елена Павловна не опасалась внезапного появления супруга наверху, знала — оба они сейчас там, впились друг в друга ненавидящими глазами.
— Сам одумаешься, — первым заговорил Виктор, — следом побежишь.
— Не собачка — не побегу. Этого не дождешься.
Что-то там звякнуло негромко, в пустоте конторы раздались гулкие шаги. Елена Павловна собралась затворить шкаф, подумала: сейчас они расстанутся, и муж поднимется наверх. Но вновь услышала голос Пригодина:
— Добром советую: не разводи канитель. Не усложняй дела. За мной уже и без того следят.
— Да за тобой как не будут следить? Тебе же неймется, на виду хочешь быть. Неужели у вас все такие? Господи, с кем меня бес попутал! С какими пентюхами связался.
— То-то что связался. Потому и предупреждаю: не разводи канитель. Мы теперь одной веревочкой повязаны. Просто ее не развяжешь. Не глянется тебе посыльный, предупрежу — в следующий раз направят другого. А сейчас не мути дела. Шутки шутить с тобой не будут.
— Ничуть меня не печалят ваши дела. Хоть завтра все погорите!
— Так ведь сообща погорим. В кандалы, может быть, и не закуют, а вот в одной камере точно свидимся. Тогда уже и потолкуем. А сейчас недосуг. Не хочешь диспута в тюремной камере, так заплати, как условлено. А больше, обещаю, оставят тебя в покое. Нам тоже не с руки с капризными иметь дело. Найдем, кто меньше чванлив.