— Я ваши обещания ни в грош не ставлю.
— Это почему вдруг? Или не сделали тебе чего обещали, не снабжали тебя контрабандой, не свели с кем надо?
— Не верю, — упрямо стоял на своем Иван Артемович. — Теперь тем более. Знай я раньше, что у вас подвизаются такие, как ты, за версту бы обошел.
— Ну вот, — нервно рассмеялся Виктор. — Нельзя же из-за ревности…
— Мне и прежде-то, — прервал его Иван Артемович, — в голову не приходило ревновать к тебе. К неудачникам не ревнуют. Ты — неудачник. Оттого и зачислил себя в революционеры — думал там отыграться. Ан нет! Ты же вечный неудачник.
— Тоже мне… психолог. Нам бы с тобой не тут беседовать.
— Так выйдем. Хоть на Ангару. Кстати, у меня и пистолеты есть. Настоящие, дуэльные, из таких еще во времена Лермонтова стрелялись. Даю слово, не промахнусь, хоть и нет навыка!
— Дуэль предлагаешь? — рассмеялся Виктор, этаким мерзким, ехидным смешком, от которого Елену Павловну покоробило: точно так иногда смеется Иван Артемович.
— Уметывайся! — Едва сдерживаемая ярость прозвучала в голосе супруга. На одно мгновение Елене Павловне даже почудилось, что это произнес не он, а кто-то третий, до этого молчаливо присутствующий там.
— Дешево же ты хочешь отделаться. Да если бы мы и вышли с тобой на лед, как два идиота, и ты бы укокошил меня из своего антикварного пистолета, так денежки с тебя все равно спросятся. Будешь артачиться — в полиции станет обо всем известно. Ты ведь не мальчик, знал, на что шел. Лишнего с тебя не просят — только долю с дохода, который тебе же помогают получить.
— Я и без вашего посредства доходами не обижен.
— Зачем же впутался?
— Ты в карты играешь?
— Избави бог.
— Тогда тебе не понять.
— Нервы пощекотать захотелось?
— Ничего ты не понял! Думаешь, риск в том только — попался не попался? — Теперь уже Иван Артемович смеялся приторно ехидным смехом.
— Ну что ж. Своего ты достигнешь — нервы тебе пощекочут. Это я обещаю! — Пригодин цедил слова сквозь зубы, а Иван Артемович продолжал заливаться почти беззвучным смехом.
— Вон! — Выкрик был столь неожиданным, что поначалу Елена Павловна снова не узнала голос мужа.
Опять гулко прозвучали шаги и скрипнула отворяемая дверь. Должно быть, Виктор на мгновение задержался:
— Пожалеешь, Ванечка. Еще как пожалеешь, — издали донеслись его слова, и дверь захлопнулась.
— Врет, все как есть врет, — бормотал Иван Артемович, зачем-то выдвигая столешницу, слышно было, как она стучала. — Нету других. Нету! Кто бы стал с таким дураком путаться.
Быстрые шаги Ивана Артемовича встрепинули Елену Павловну: она поспешно затворила шкаф, вышла из каморки и скрылась у себя в спальне. И только тут вспомнила, что забыла запереть замок и положить ключ на место, он так и остался торчать в замочной скважине. Но возвращаться не стала. Не Ивану Артемовичу судить ее за бесчестье.
Время текло, а муж все не поднимался наверх. Сердце у Елены Павловны давно перестало стучать как бешеное, и все звуки в доме она слышала отчетливо.
Неизвестно, сколько прошло времени — ей же казалось, вечность, а наверху по-прежнему было тихо. Елена Павловна вторично поднялась с постели. В каморке все осталось нетронутым: неплотно прикрытая дверь, ключ, торчащий из замка. Она машинально заперла и положила ключ в тайник на притолоку.
Подошла к спальне мужа, прислушалась: оттуда не было ни звука. Открыла дверь. И хотя ей уже было ясно, что мужа нет, она все же вошла, ощупала постель, удостоверилась — пусто.
Вспомнила последние слова, лихорадочно произносимые Иваном Артемовичем, когда он рылся в столешнице. Внезапно догадка озарила ее. Она негромко вскрикнула и едва не упала в обморок.
Наверное, суть подслушанного разговора во многом осталась бы для нее тайной, если бы ей не вспомнились давние рассуждения Виктора, его теория действия. Это он сам называл так свою сумасбродную идею. Мечты о новом обществе, в котором все люди будут счастливы, останутся утопией, если… если не приложить усилий, не начать действовать. И не когда-то в будущем, а сейчас — сегодня. Его план был фантастически прост. Террор! Нет, не такой, как у народников. Их террор не может привести к результату. Они охотятся только на царя, на представителей самодержавия. Усилий затрачивают много, а результат мизерный. Террор должен быть всеобщим. Нацеленный не против кого-то, а просто — террор! Необходимо вызвать всеобщую панику, хаос. Когда люди теряют голову, они становятся неуправляемы. Ни полиция, ни армия не в состоянии будут поддерживать порядок. Власть станет бессильна. Ясность и трезвость ума сохранят лишь сами организаторы террора, поскольку им будет ведома причина хаоса и нити управления обстановкой будут находиться в их руках. Они и возьмут власть. Вопрос — как организовать массовый террор — Виктор разрешил так: привлечь уголовников — людей, наиболее сподручных для такой цели. Обучать их не нужно — обучены. Им даже и переквалифицироваться не потребуется — будут заниматься своим привычным делом. Единственное условие для них: действовать по указке, подчиняясь центру. Нужны деньги, большие деньги — купить их, уголовников. По своей нравственной сути это самые продажные люди. Но платить надо хорошо. Вопрос упирался, где добыть деньги, заполучить хотя бы начальный капитал. И эту проблему Виктор разрешил. Деньги даст купечество. А кто еще может дать деньги? Только они — самая состоятельная часть населения. Добровольно не дадут. Брать силой, обманом, хитростью, устрашая, запугивая, терроризируя, с помощью все тех же уголовников.
Уголовники же на первых порах помогут удержать власть. Ради этого раздать им руководящие посты в новой полиции.
А потом, когда власть утвердится, прочная и незыблемая, начинать строить общество по образцу классических утопий, подновляя и перестраивая их по ходу дела.
Весь этот дикий бред в ту пору она воспринимала без протеста. Не потому, что согласна была с жестокостью, которая содержалась в планах, — не замечала жестокости. Воображение перескакивало через террор и хаос, о котором шла речь, и устремлялось в будущее, где рисовалось идеальное общество счастливых людей.
«Господи! Да неужели же это была я? Как же я могла слушать весь этот бред и не возмутиться, не протестовать?»
Воспоминания и мысли мелькали у нее в уме с непостижимой быстротой, а сама она тем временем бежала по ночным, пустынным улицам к дому, где жил брат. Угловое окошко, запертое на ставень, вело в его спальню. По нему она и начала барабанить изо всей силы, как будто надеясь силой ударов предотвратить беду.
Михаил Павлович еще не ложился. Ему не нужно было объяснять подробностей: он сразу поверил — случилось нечто ужасное, едва только увидел сестру.
— Он замыслил убийство, — только и смогла произнести она.
Мороз был трескучий, обычный в конце зимы, когда днем уже бывает оттепель. Воздух сделался шершавым от мороза, казалось, им можно подавиться, если невзначай глотнуть ртом.
— Лена, ради бога, укройся шалью, дыши только через нее. Тебе опасно.
За себя он не беспокоился: с этого мгновения собственная жизнь и здоровье совершенно утратили цену для него, думал только о ней.
Удивляла тишина, город спал, облитый лунным светом, красуясь синими и золотистыми сугробами, которые искрились крохотными, призрачными звездами.
Заспанный Никифор отворил калитку, сообщил, что Иван Артемович еще не возвратился.
— Я знаю, где он. — Михаил Павлович был убежден: искать Ивана Артемовича нужно в доме на окраине Глазковского предместья.
Лишь когда они вышли на берег, ему пришла здравая мысль: сестре не нужно идти с ним. Будет даже неприлично выглядеть, как будто она затем и бежала среди ночи через город, чтобы застать своего неверного супруга в постели у любовницы.
— Лена, тебе нужно вернуться. Туда нельзя! Я провожу тебя.
Перед ними лежала Ангара в ледовых торосах, озаренная луной. Та уже прошла большую половину небосвода, повисла над Кайской горой, светя им в лицо. Некоторое время они препирались, стоя наверху откоса. В лунном свете хорошо просматривалось начало санной колеи, проложенной через реку в торосах. Позади ледяной пустыни на другом берегу виднелись ближние строения, дальше них склон горы казался пустынным. Обочь санной дороги с крутизны сбегала пешая тропа, ведущая к проруби. Она была здесь не круглой, как часто, а продолговатой. Зимой, когда вода подступала к самому срезу, бабы в ней полоскали белье. Михаил Павлович всегда поражался их выносливости. Руки у них ныли от ледяной воды, время от времени они прерывались, отогревали их собственным дыханием, кутали в концы пуховой шали и снова принимались за свою каторжную работу.
Внимание Михаила Павловича привлек крупный предмет, чернеющий поверх льда в нескольких шагах от проруби. Вначале он бегло скользнул по нему взглядом, но затем встревоженно возвратился к нему.
Теперь ему уже и вовсе нужно было немедленно увести сестру дальше от берега, раньше, чем и она увидит мертвое тело. Почему-то он сразу решил — мертвое. Но было уже поздно.
— Что это?!
Лучше было не подпускать ее к трупу, но для этого пришлось бы употребить силу.
Труп лежал навзничь, голова была откинута назад так, что клинышек бороды торчал кверху. В убитом оба сразу опознали Виктора Пригодина. И что мертв, почти окоченел, тоже очевидно: незрячие остекленелые глаза и поза, в которой лежал, говорили сами за себя. На припорошенном льду немного в стороне от места, где лежал труп, натекла кровь. В лунном свете она поначалу показалась не красной, а зеленой и фиолетовой. Уже потом он заставил себя увидеть кровь алой.
Елена Павловна вскрикнула, он подхватил ее, не дал упасть, помог взойти на берег. Сестра подчинялась ему, не сопротивляясь. В молчании дошли до дому. Михаил Павлович разбудил прислугу, велел поднять Пахомку и послать за доктором. Глаше наказал никуда не отлучаться, ни на секунду не оставлять Елену Павловну одну. Девка насилу продрала глаза, но, увидев, в каком состоянии находится хозяйка, тотчас очухалась, жадным, нетерпеливым любопытством загорелись ее глаза. Теперь уж, если и позволят, не заснет, пока не проведает, что случилось.
Пришлось поднять еще конторщика, который с семьей занимал крохотную жилую пристройку к лабазу в глубине двора. Михаил Павлович черкнул несколько слов и велел ему отнести записку в полицейскую часть. Глашиного любопытства, сколько та ни крутилась вокруг него, ни заглядывала ему в лицо, он так и не удовлетворил.
Собрался было пойти к Мирошину, но раздумал. Набережная улица по-прежнему оставалась безлюдной. Сон иркутских обывателей не был еще потревожен. Молчали и дворовые собаки, прячась от лютого холода в своих конурах. Луна опустилась еще ниже, равнодушно лила мертвенный свет на ледовое поле, там и сям стеклянно взблескивали расколы ледяных торосов, не припорошенных снегом. Покрытые густым инеем кущи тальника на острове бусыми клубами светлели над береговыми приталинами.
Теперь ему никто не мешал. Он не спеша обошел вокруг места, где лежал труп и где растеклась кровь. Ясно было, что смерть настигла Пригодина мгновенно в том месте, где осталось кровавое пятно. Убийца волочил его к проруби и почему-то не исполнил задуманного до конца, оставил труп в нескольких шагах от ее края. Слышалось, как там, в подледной темноте, ровно шумела текущая вода.
Невдалеке меж торосов почудился металлический взблеск. Михаил Павлович подошел и увидел нож. Нельзя было уверенно сказать, есть на нем кровь или нет. Михаил Павлович обернул лезвие носовым платком и спрятал находку в карман. Если нож запачкан в крови, она растает и может запачкать подкладку кармана. Лучше пожертвовать носовым платком.
Теперь нужно было проверить, что интересного находится в карманах убитого. Ничего особенного не обнаружил: носовой платок, портсигар и небольшую записную книжку в изящном кожаном переплете, к которому на торце приделан специальный футляр для карандаша. Он пролистнул книжку, в ней были какие-то записи, которых при лунном свете невозможно прочесть. Книжку он также положил себе в карман. За пазухой у убитого в нагрудном кармане обнаружил заряженный револьвер. Находка наводила на размышления. Виктор Пригодин был вооружен, а тем не менее позволил убийце приблизиться и нанести удар ножом. Значит, не ожидал подобного исхода.
Судя по тому, что ему рассказала сестра, убийцей был не кто иной, как Иван Артемович. Скорей всего он совершил злодейство в одиночку: где бы ему среди ночи в считанные минуты сыскать сообщников?
* * *
Привычка подниматься чуть свет взяла свое. Навряд ли он спал больше двух часов. Но делать нечего: недосуг ему сегодня нежиться в постели.
По обыкновению, выпил свою утреннюю чашку крепкого чая со сливками. На этот раз она не взбодрила его. То была не усталость. Он и в обычные дни спал помалу и никогда не мучился от этого: достаточно было ему выпить утренним чай, как необходимая бодрость возвращалась к нему. Нет, не физическая усталость угнетала его. В его жизни это была не первая бессонная ночь. Прежде в подобных случаях у него удваивалась энергия: утром его охватывало нетерпение, хотелось действовать. Сегодня он непроизвольно тянул время.
Да, собственно, и некуда было сейчас приложить энергию, будь она у него: дело было ясным. Преступник известен, изобличить его задача не сложная. Остальное: установить мотивы убийства и степень виновности не входит в задачу полиции.
Вспомнил про нож, подобранный на льду. Даже испугался: мог ведь выронить невзначай. Вчера эпизод с находкой ножа каким-то непостижимым образом выпал из памяти. Будто затмение нашло. Очень странное, необъяснимое затмение. Нож, может быть, главная улика. Все остальное можно опровергнуть, объяснить стечением обстоятельств…
Находка лежала в кармане шинели. Платок, которым он обернул нож, присох к лезвию, запачкался в крови. На металле крови совсем не осталось, вся впиталась в ткань, только на рукоятке немного присохла. Рукоятка из черного дерева, резная, с мелкой насечкой, кровь залипла в пазах. Вчера Михаил Павлович не ошибся, нож знаком ему, хотя опознать его в темноте было трудно, да он и не разглядывал. С одной стороны на лезвии у основания клинка в обрамлении узорчатого рисунка изображена сельская церквушка на берегу пруда, на другой стороне наискось и изгибом надпись «Златоустъ». Тот самый охотничий нож, которым Иван Артемович не однажды похвалялся, заявляя, что хотя он и не любитель, а все необходимые принадлежности для охоты у него имеются: по случаю приобрел охотничье снаряжение. До сих пор оно служило ему только лишь как украшение. Второго такого ножа в Иркутске навряд ли сыщешь — штучная работа.
Окровавленный платок Михаил Павлович выбросил в помойное ведро, предварительно испачкав сапожным кремом. Нож вымыл под рукомойником, потом долго, трижды намыливал руки, умывался, не жалея воды. Еще и одеколоном протер пальцы и почистил под ногтями.
Не найдя подходящей тряпицы, завернул нож в кожаный лафтак, который у него остался с прошлого года, когда ему чинили седло, и хранился в столе не столько для возможной надобности, сколько по забывчивости. Насколько он помнит, ножны к охотничьему ножу были деревянные с оковкой из серебра.
Обвязав кожаную укладку тесьмой, чтобы не развернулась, положил свой трофей обратно в карман шинели. Он еще не решил, как ему поступить.
Вначале нужно было навестить сестру. После уже наведается в часть, займется делами.
Город неузнаваемо переменился. Вернее сказать, у Михаила Павловича возникло такое чувство — город переменился. А что именно переменилось, он не смог бы сказать. Во всяком случае, глазом этого не заметишь. Никогда прежде не улавливал он сытного запаха из пекарни Митиных, смешанного с приторной вонью из прачечной мадам Кухляевой — непереносимая смесь. Да еще сюда же накладывалась гарь из трубы дома Медведевых. Черт знает что они там жгут! Все эти разные запахи то смешивались, то достигали обоняния Михаила Павловича каждый раздельно. Под ногами похрустывало не столь громко, как накануне, без истошного визга. Но было холодно и ветрено. Ветер врывался в лабиринты дворов и улиц с Ангары, взвихривал редкий мусор и снежную пыль, вылизывал затверделые сугробы и зеркально оглаженную колею посреди улицы. Кажется, никогда прежде он не замечал в Иркутске такой погоды: не весна еще, но и не зима уже.
В знакомом обличье домов и заборов неожиданно проглянула не замечаемая прежде душа города. И была она на редкость неровной, пестрой, как душа раскаявшегося грешника — ничто еще в ней не определилось окончательно. Уж куда как привычный глазу дом Валежиных предстал чуждым, словно увиденным впервые. Поразило несоответствие его составных частей: боковая, выходящая во двор бревенчатая стена с угрюмыми кирпичными выступами не увязывалась в одно целое с нарочито игривой формой парадного крыльца, бесстыдно выпятившегося в улицу.
Поэтому ему удивительно было встретить в прихожей обрадованно улыбающуюся Глашу: девка вела себя так, как будто ничего не произошло, как будто особняк Валежиных продолжал жить своей обычной жизнью. Приняла у него шинель и папаху, торопливо горячим полушепотом известила, что Ивана Артемович дома, внизу, вернулся только утром, отлучался по делам, Елена Павловна в детской с няней и малышами, как всегда в это время.
Вот эта обычность происходящего более всего и ошеломила Михаила Павловича. Зачем же он торопился сюда, а не направился в часть, где ему надлежало сейчас находиться?
В зале пусто, дверь в бутафорный кабинет хозяина чуть приотворена. Михаил Павлович машинально шагнул туда. Кабинет бестрепетно принял его в свою чинную обстановку. Единственное, что отличало его от присутственного места в приличной конторе, так это два семейных портрета. В конторах тоже случаются портреты, однако ж не такие. Впрочем, разница не очень и велика. Стол, стулья подле него будто застыли в ожидании хозяина и посетителей.
Михаил Павлович машинально обошел вкруг стола, как бы примериваясь, на который из стульев ему сесть. За дверью раздались шаги, по звуку узнал своего зятя. Иван Артемович, по-видимому предупрежденный Глашей, не выказал удивления, застав гостя. Михаил Павлович, не скрывая любопытства, пристально наблюдал за ним. Пожалуй, даже до неприличия пристально. Ничего особенного, никаких чувств, подобающих человеку, несколько часов назад совершившему убийство и проведшему ночь в постели любовницы, не отразилось на лице Валежина. Улыбка показывала радушие, слова произнес обычные:
— Рад видеть.
Прежде Михаил Павлович всегда отвечал: «Я так же».
На этот раз медлил. И даже затянувшаяся пауза, похоже, ничуть не насторожила, не обеспокоила Ивана Артемовича.
— Так уж и рад? — усмехнулся Михаил Павлович, не отводя глаз от лица зятя.
— Видит бог.
Лицо вроде бы безмятежное, но взгляд настороженный, бегающий; глянул на Михаила Павловича и тут же отвел глаза, сделал вид, будто его внимание привлекли карты, разбросанные на столе. Они так и лежали со вчерашнего, своей неуместностью искажая чинную обстановку рабочего кабинета.
— Это я вчера раскладывал пасьянс. Интересная комбинация выпала. Просил Глашу не трогать. Ты уж ее извини — моя вина. Зайти вторично, закончить расклад, позабыл.
— Сроду не раскладывал пасьянсов. Кроме как игры на деньги не признаю карт. Баловство. А на деньги играешь — риск, азарт, смелость. Смелому бог помогает.
— Как знать. Не во всякой поговорке правда.
— Вот как ты о народной мудрости. Свысока?
— Народ из людей состоит. Люди разные — встречаются и людишки. Одним поговорка люба, другим претит. Да полно! — оборвал он себя. — Разве об этом должна сейчас голова болеть?
— Да моей вроде бы не с чего болеть, — деланно рассмеялся Иван Артемович. — Давно не прикладывался. Это у вас сегодня, слышал я, большие хлопоты?
«Неужто и в самом деле с него как с гуся вода?»
Пристально впился глазами в Ивана Артемовича. С долей злорадства подумал: «Болит, болит у тебя головка. Притворяешься, что не болит! Вон как глаза прячешь, в лицо не взглянешь. Не такой уж ты железный, каким хотел бы представиться самому себе».
Вспомнил про нож, оставленный в кармане шинели.
— У кого-то и помимо нас болит головка. Должна болеть!
— Загадками говоришь. У кого же?
— Неужто непонятно у кого? У того, кто убил Пригодина.
— Ну… Его ведь сначала изловить надо. Потом доказать, что он убил. Думаете, сам придет и сознается?
— Бывало и так. Редко, верно. Здесь не такой случай. Уж больно хладнокровно убил. Пригодин до самого последнего момента не заподозрил убийцу.
— А это откуда известно?
— У убитого в кармане заряженный револьвер был. Заподозри неладное, так не дал бы приблизиться. Чтобы убить ножом, надо рядом стоять.
— Заряженный револьвер… — пробормотал Иван Артемович.
Михаил Павлович изучающе смотрел на него: какая-то мысль не давала Ивану Артемовичу покоя.
— Заряженный револьвер, — повторил он сомнамбулически.
— Да, да, заряженный. Во внутреннем кармане. Достать его секундное дело. Револьвер все же надежней ножа, хотя бы и самой искуснейшей выделки, штучной работы.
Взгляд Ивана Артемовича на мгновение скрестился с взглядом шурина. Похоже было, какие-то слова вертелись у него на языке, но он так и не произнес их. Отвел глаза.
— Ты погоди, не уходи. Через секунду вернусь, — предупредил Михаил Павлович. — Вещицу одну занятную покажу.
В прихожей никого не было. Быстро извлек из кармана нож, обернутый в кожаный лоскут. Иван Артемович стоял на прежнем месте, завороженно глядел на Михаила Павловича.
— Должна у злоумышленника болеть голова, — добивал его тот. — Нож, на весь город другого такого ж сыщешь. Улика!
— Так полицейские нашли нож? — вдруг встрепенулся Иван Артемович. Ожившим взглядом уставился на руки Михаила Павловича.
Прежде чем развязать тесьму, Михаил Павлович рукавом мундира сдвинул карты на край стола. Нож выпал из свертка, прежде чем он развернул его. Лоскут, оставшийся в руках, Михаил Павлович скомкал и швырнул в мусорную корзину под стол.
— Где его нашли? — негромко, чуть ли не шепотом спросил Иван Артемович.
Сейчас только Михаил Павлович как следует пригляделся к нему, до этого замечал одни глаза. Против обыкновения, борода была причесана не аккуратно, топорщилась на одну сторону. И то, что он был в домашнем халате, небрежно подпоясанном, — все это, хоть и незначительные отклонения, невольно разрушало привычный облик внешности — не таким Михаил Павлович видел его прежде.
— Между торосами, в трех шагах от тела нашли. Убийца хотел в прорубь бросить, да промахнулся.
— Невзначай выскользнул из руки. Я хотел обтереть, а он выскользнул. Как раз почудилось — булькнуло в проруби. Подумал, нож.
С минуту оба молчали. Потом Иван Артемович осторожно потянулся к рукоятке, тронул ее кончиками пальцев, но взять не решился.
— Он, когда говорил со мной, руку держал за пазухой. Я думал, пальцы отогревает: у него на правой руке не было перчатки.
— Перчатку нарочно снял, без перчатки удобней. Ему проще было убить.
— Зачем я ему мертвый? С мертвого взятки гладки. Ему деньги были нужны.
— Ты ему обещал? Долг за тобой был?
— Был должен. Сказал: пойдем на ту сторону, там у меня тайная квартира, в ней наличными держу. Он поверил.
— А там только любовница молодая. Если и есть у нее наличные, так мелочь: на побрякушки да на наряды.
— С чего взял: любовница?
— Так ты же у нее ночевал. Глафирой звать.
— Выслеживали?
— Сообщники твои по контрабанде на след привели. Рано или поздно должно было случиться.
— Теперь что? В тюрьму? Сестру и своих племянников позорить!
— Не я же опозорил.
— О, разумеется, не ты. Я! — выкрикнул Иван Артемович, его лицо вдруг сделалось бледным. — Я, — повторил он чуть слышно.
Михаил Павлович глядел на него изучающим взглядом. Ни жалости или сострадания, ни ненависти или презрения не испытывал. Никаких чувств к своему зятю не возникло у него.
Как давеча Иван Артемович, так теперь и он кончиками пальцев дотянулся до ножа, легким толчком пихнул его к Ивану Артемовичу.
— Можешь забрать. Не хочу зорить твою коллекцию. Другого такого ножа не найдешь.
Выходя из кабинета, Михаил Павлович в зеркале вскользь увидел, как Иван Артемович молниеносно схватил нож и спрятал в столешницу.
Выйдя из дому, недолго постоял на крыльце, раздумывая. Только что он совершил поступок, которому не будет прощения никогда. Покрыл своего зятя. Да нет, не только что, а еще ночью, когда подобрал нож и завертывал его в платок. Уже тогда, еще не осознавая, он готовился совершить подлость.
Ну а если бы он поступил как должно? По совести? Тогда что?
Вдоль Харлампиевской несколько мальчишек и женщина торопились в сторону Ангары. Разговаривали громко, возбужденно. Звонко на всю улицу разносились мальчишеские голоса:
— Кровищи! Аж дух заняло, как глянул.
— В прорубь хотели, а тут полиция — едва ноги унесли!
Женщина молодая, востроглазая, бегло скользнула взглядом по фигуре полицейского пристава, застывшей на парадном крыльце, что-то негромко сказала мальцам, те как по команде обернули к нему возбужденные любопытные лица.
«Пойду, гляну: что там».
Молодуха, шедшая в компании подростков, то и дело озиралась на него. О чем-то они все время судачили, невольно понижая голоса.
Вдруг представил, как он войдет в церковь, прихожанки обернутся на него, начнут шептаться промеж собой:
— Сестру родную и племянников не пожалел — зятя в тюрьму спровадил.
— Этакий ни отца, ни мать не пощадит.
— Чин ему за это прибавят.
И ведь точно так бы и было, поступи он, как велит ему долг. Его бы и считали злодеем, а Ивана Артемовича жалели.
Где же выход?
Выхода он не видел.
Эпилог
Прошло четыре года.
«Четыре года, один месяц и…» — в уме подсчитывала Елена Павловна, стоя на берегу.
Ангара вот-вот вскроется. Утренники еще бывали студеными, дорожная колея за ночь леденела, но на санях по городу уже не ездили. В сани запрягали, только когда нужно было за город.
По льду с той стороны шли две санные подводы. Хотя всем известно, какая опасность подстерегает сейчас на реке, но неймется — рискуют. А ведь чуть ли не каждую весну гибнут во время ледохода. Пешего или конного застанет ледолом посреди Ангары, спастись можно только чудом. Лед взламывается с пушечным гулом и начинается светопреставление. С берега с безопасного места наблюдать и то сердце цепенеет от страха.
Лошади трусили быстрой рысью. Возница бежал поперед саней рядом с конем и беспрерывно крутил вожжами у себя над головой. Стегать лошадь надобности не было: видно, и она тоже сознавала опасность, стригла ушами, прислушиваясь, не прогремит ли с верховий предостерегающий залп, которым всегда сопровождаются разрывы ледяного покрова.
На сей раз обошлось, подводы благополучно достигли берега. Лошаденки сразу перешли на тяжелый медленный шаг. Взъезд уже оголился от снега, сани заскрипели по галечнику.
Мужика распарило; пока бежал чрез реку, он по-рыбьи хватал воздух ртом, из-под шапки пот бежал струями, даже с бороды капало. Затуманенным взглядом окинул барыню, наблюдавшую за ним. Хотел крикнуть на лошадь, но изо рта вырвался только сиплый звук.
Больше Елену Павловну ничто не отвлекало от цели, ради которой она пришла, ради которой приходит сюда ежегодно каждую весну. Для нее это стало потребностью, ритуалом. Возможно, сегодня река вскроется, и больше ей нечего будет делать здесь до следующей зимы, когда Ангара снова станет. Злополучная прорубь каждый раз появлялась на том же самом месте. Или ей только так кажется, а на самом деле место, где вырубают лед, чтобы можно было брать воду, перемещается? Никто же ведь не вымеряет, когда начинает долбить лед. Несколько раз она нарочно приходила смотреть. Мужики с ломами и пешнями спускались на застывшую реку, немного медлили, потом один из них ударял ломом. И вмиг начиналась дружная работа. Не проходило и получаса, как прорубь бывала готова.
Картину гибели брата Елена Павловна составила только в воображении. Как это случилось, она знала лишь в пересказе. С очевидцами не разговаривала и не стремилась к этому, напротив, избегала. Более всех ее донимала Глаша: той просто необходимо было поплакать и поговорить. Елене Павловне приходилось одергивать ее:
— Глаша, не смей говорить про то, чего не видела!
Девка с простодушной искренностью вскидывала глаза на рассерженную барыню. Она настолько вжилась во все подробности, столько раз повторяла их, что ей уже самой казалось, что она видела все воочию.
Но как бы там ни было, свое дело Глаша сделала: воображение Елены Павловны работало по ее подсказке.
К тому времени, когда на берегу появился помощник пристава, там уже собралась толпа. Городовые с трудом удерживали любопытных, не подпускали к проруби и к месту, где на льду растеклась кровь.
— Господа. Господа, нельзя так, — увещевали они солидных горожан. Мальчишек прогоняли, не брезгая тумаками, мужиков и баб из простонародья гнали в шею. Словом, поддерживали порядок.
Михаил Павлович спустился на лед, полицейские почтительно расступились, околоточный отдал рапорт. Праздная публика на время затихла, нетерпеливо ожидая, какие же действия предпримет прибывший к месту происшествия полицейский чин. Михаил Павлович не спеша обошел вкруг кровяного пятна, приблизился к проруби, заглянул туда, в подледную глубину. Сквозь полуторасаженную толщу воды можно было разглядеть каменистое дно, и поэтому казалось, что глубина не столь велика. Более минуты стоял он у края проруби при наступившей тишине. Потом — видевшие только ахнули, так внезапно все произошло — вдруг пошатнулся, теряя сознание, вскинул руку. Околоточный надзиратель, бывший неподалеку, не успел подскочить. Михаил Павлович сделал один неверный шаг и — потерял равновесие. Стоявшие поблизости услышали, как булькнуло. Даже брызг не вылетело из проруби на лед.