Некоторое время, тупо уставившись на торчавший из порванного носка палец ноги спавшего на второй полке какого-то гражданина и прислушиваясь к стуку колес, Иван Петрович думал о том, что и как ответить Сталину, но сообразив, что сон уже кончился и отвечать теперь не обязательно, облегченно вздохнул и стал думать о другом.
Почему он видел Сталина, и что значит этот сон? Будет ли сон иметь какие-нибудь последствия в будущем, и как его толковать — буквально, в обратном смысле или как-нибудь по-другому? Раньше значение любого, даже самого запутанного сна, можно было разгадать. Стоило только взять популярный толкователь снов — «Сонник», и там все было сказано. А как быть сейчас? После революции сны стали другими, значение снов изменилось и изданные раньше «Сонники» сильно устарели. Насколько мне известно, наши ученые занимаются изучением причин сновидений, и даже придумали всякие сложные приборы, но почему-то до сих пор не опубликовали ни одного «Сонника». Следует признать, что в этом отношении они безнадежно отстали от некоторых зарубежных коллег.
Бесполезно продумав минут пять, Иван Петрович перешел к новой теме. Почему он не сказал правды, а подхваченный каким-то восторженным порывом, взвился под облака и даже во сне говорил совсем не то, что хотел и что нужно было сказать? Почему не сработал открытый им на берегу озера закон? Неужели ему не дороги интересы и процветание государства? Неужели он закоренелый лицемер, больше того, враг, которого устраивает такое положение в совхозе?
«Нет, нет! — с ужасом отмахивался Иван Петрович от возникающих в голове упреков. — Просто я не хотел „выносить сор из избы“, не хотел подводить начальника управления, — оправдывал он себя. — Если сказать правду, отвечать пришлось бы Алексею Николаевичу, как ответственному, номенклатурному работнику».
Пришлось искать другую причину.
«Нет. Конечно, дело не в Харитонове, — думал он. — И не надо щадить себя. Просто я боялся за свою шкуру. Испугался мести со стороны Куликова».
Но и этот довод рассыпался сразу, как только он вспомнил Угрюмова.
«Разве дал бы тот меня в обиду…»
В конце концов Иван Петрович, так ничего и не поняв, успокоил себя тем, что решил: «Если я и не сказал правды, то только потому, что совещание происходило во сне. А во сне человеку трудно управлять собой. И это я докажу наяву. На первом же собрании».
Покончив с этим вопросом, Прохоров снова вернулся в исходное положение. Почему же все-таки он видел во сне Сталина?
Вряд ли наш герой сам разберется в этом, еще более сложном вопросе. Надо ему помочь. Мне кажется, что сон Ивана Петровича явился своего рода отзвуком… Дело в том, что не только Иван Петрович, но и многие другие патриоты, встречаясь с каким-нибудь безобразием: бюрократизмом, жульничеством, очковтирательством, мысленно думали: «Вот если бы об этом узнал Сталин?..» Ну, а от мечты до сна один шаг.
А ведь находились и такие, которые, отчаявшись добиться справедливости или укрощения самодуров своими силами, не только мечтали, но и писали Сталину. И даже получали ответ. Правда, ответ, как правило, приходил от того самого самодура, на которого человек жаловался, потому что письма пересылались ему без всякой задержки.
Ну что ж. Это вполне понятно. Надо полагать, что писем было немало, и не мог же Сталин сам разбираться во всем. С другой стороны, пересылая письма по адресу виновника, он был уверен, что руководитель узнает о своих безобразиях и, само собой разумеется, постарается их исправить.
Когда поезд подошел к Финляндскому вокзалу, Иван Петрович совершенно успокоился и, не спеша, снял свой чемодан с полки.
В первый момент ему показалось, что чемодан почему-то стал тяжелей. Но мало ли что может показаться после такого сна…
21. Возле будки
Выйдя из вагона, Иван Петрович внимательно оглядел всех стоявших на перроне людей, надеясь среди встречавших увидеть Сергея Васильевича, но сообразив, что они не условились о дне и часе возвращения, направился к телефону-автомату, чтобы предупредить о своем приезде. Возле будки стояло два человека.
— Вы последний?
— Гражданин, я попрошу вас не оскорблять меня! — сухо ответил мужчина в фетровой шляпе. — Я никогда не был последним.
— Извините, но я ничего плохого не хотел сказать. Вы стоите в очереди к телефону последним?
— Не последний, а крайний! — с раздражением поправил его мужчина.
Иван Петрович невольно вспомнил язык своей соседки, с которой никогда не связывался, но здесь решил не уступать, тем более что делать в очереди было нечего.
— Позвольте! Что же получается? — с наивным недоумением спросил он. — Стоят в очереди два человека, и оба крайние…
— А почему оба? — живо заинтересовался второй.
— Вы крайний спереди, а он крайний сзади.
— Правильно, — подумав, согласился крайний спереди. — Я первый, он второй… И можно сказать — оба крайние.
— Ничего не значит! — упрямо заявил крайний сзади. — Но последним я никогда не был и не буду.
— Последним вы были, пока я не подошел, — не отступался Иван Петрович. — Сейчас я последний.
— Пожалуйста! Если вам нравится быть последним… Пожалуйста! Ваше дело.
— Не последним, а последним в очереди. Вы плохо знаете русский язык.
Мужчина повернулся к плановику, сдвинул шляпу на затылок, оглядел его круглыми глазами с ног до головы, но ограничился только одной фразой:
— Дурак ты и больше ничего!
Иван Петрович почувствовал, как у него внутри начинает закипать, но сдержал себя, тем более что дальнейшее развитие спора призывало к действию. Словесные доказательства были грубо исчерпаны последней фразой.
Из будки автомата вышла молодая женщина с каракулеподобными, плохого качества волосами, и ее место занял крайний спереди.
Затем пришла очередь мужчины в шляпе. Поставив туго набитый портфель на пол, он плотно затворил дверцу и достал из кармана записную книжку.
Наблюдая за ним через стекло, Иван Петрович вспомнил весь разговор, и как бы посмотрел на себя со стороны. «Что со мной произошло? Откуда такая воинственность?» — с удивлением спрашивал он себя, и как все занимающиеся самоанализом люди, ответа не находил. И не найдет.
Когда происходят какие-то изменения в человеке, сам он их почти не замечает. Узнает он о своих изменениях со стороны. Знакомые при встрече говорят: «О-о! Как вы изменились!» Не убедительно? Согласен, знакомые могут преувеличить в ту или другую сторону, чтобы сделать человеку приятное или наоборот. Ну, а приборы? Ведь они беспристрастны. Весы, например, показывают, что человек прибавил на пять, а то и больше килограмм. Шутка сказать! Прибавить пять килограмм и не почувствовать… Измерения показывают, что человек вырос на три, а то и больше сантиметра, и тоже не заметил, как рос.
Такая же история произошла и с Иваном Петровичем, он явно изменился, но не почувствовал, когда изменился, почему изменился и в каком направлении произошли эти изменения. На первых страницах повести он бы никогда не решился спорить в очереди, да еще с человеком, в руках которого портфель.
Занятый самоанализом, Иван Петрович забыл, что для разговора по телефону нужен пятиалтынный и спохватился, когда мужчина вышел из будки. Нужной монетки в карманах не оказалось, но к счастью, «крайний» оставил в кабине не только густой воздух, но и монетку в телефоне. Распахнув дверцу, чтобы проветрить кабинку, Иван Петрович набрал номер.
— Сергей Васильевич! Здравствуй, дорогой! — нарочито развязным тоном прокричал Прохоров, когда услышал голос капитана. Спиной он чувствовал, что кто-то подошел к будке, а значит, надо маскировать разговор так, чтобы никому и в голову не пришло, что он говорит с сотрудником органов госбезопасности. — Сергей! Это я! Ванюшка Прохоров! Узнал теперь? Здоро́во! Вернулся, понимаешь. Прямо с вокзала звоню. Ага! Надо отметить. У меня, понимаешь, гроши остались командировочные. Сила! Договорились! Домой я успею заскочить. Да, чемодан заброшу. Спрашиваешь! Пока…
Не успел Иван Петрович повесить трубку, как услышал женский голос:
— Вот уж никогда бы не поверила!
Оглянувшись, он увидел агронома управления Галину Владимировну Евсееву, она же и председатель месткома. Раньше Иван Петрович, зная особенности характера этой женщины, пришел бы в ужас, но сейчас, если и растерялся, то совсем не потому, что она слышала его разговор. Ему казалось, что кабинка еще недостаточно проветрилась, и Галина Владимировна могла подумать на него.
— Здравствуйте, Галина Владимировна. Очень рад, что встретил вас, — сказал он, загораживая проход в будку. — Вы с поезда или на поезд?
— Я ездила дачу снимать! — вызывающе ответила она, но сейчас же спохватилась и, уже в другом тоне, пояснила: — Не для себя, конечно. Мы решили летом наших детей на лоно природы вывезти. Так сказать, претворяем в жизнь лозунг счастливого детства. Ваш сын, кажется, вышел из этого возраста?
— Да. Он уже почти взрослый.
— А куда это вы сейчас собирались… «отметить»?
— Не отметить, а отметиться после командировки, — нисколько не смущаясь, поправил он профсоюзницу.
— Извините, но я ясно слышала: вы сказали «отметить».
— Ну, если вы так слышали — спорить не буду, при желании можно услышать что угодно. Впрочем, может быть, я оговорился.
— Под этим словом мужчины обычно подразумевают что-то такое… нетрезвое.
— Возможно. Вам это лучше знать.
На какой-то момент Галина Владимировна замолчала, не зная, как отнестись к этим явно дерзким ответам плановика, но его безупречная репутация сыграла свою роль, и она решила не обострять разговора.
Очень может быть, что мы еще встретимся с Галиной Владимировной, а поэтому о ней следует сказать подробней.
Председатель месткома держалась со своими сослуживцами управления, как строгая воспитательница или вернее — надзирательница. Так она понимала задачи профсоюза. Правда, воспитывала она и надзирала только за сотрудниками Главсовхоза. Все остальные люди не входили в орбиту ее деятельности, и с ними она вела себя, как обыкновенный человек. Окончив сельскохозяйственный институт бригадным методом, Галина Владимировна, как активная общественница, имевшая навыки обращения с массами, была оставлена сначала при институте, затем перекочевала на работу в земельный отдел. Оттуда ее перевели в трест, позднее еще куда-то, пока, наконец, она не оказалась в Главсовхозе. Галина Владимировна имела диплом агронома, но давно забыла, чему училась. Ценилась она главным образом за то, что работала в различных учреждениях, имеющих отношение к сельскому хозяйству, и ее знали все, от самых маленьких до самых ответственных сельхозработников. Само собой разумеется, что знала всех и она. Причем знания ее были не только анкетного характера. Память Галины Владимировны хранила такие подробности быта, семейной и внесемейной жизни, каких ни одна анкета не предусматривала. Она могла точно ответить, какие взыскания, за что, когда и от кого получил любой из сельскохозяйственных деятелей. Знала кого и почему снизили, повысили, передвинули или перебросили на другое место. Знала наклонности, слабости, помнила все сплетни и ярлыки, которыми обрастает репутация человека. Одним словом, она была незаменимым, живым справочником, и могла «заткнуть за пояс» любую, самую полную картотеку отдела кадров.
22. Водевильная ситуация
На лице Надежды Васильевны не появилось ни изумления, ни радости, когда она открыла входную дверь и увидела на площадке лестницы мужа.
— Вернулся? — подозрительно спросила она.
— Здравствуй, Надюша! — с улыбкой сказал Иван Петрович, прикладываясь носом к щеке жены. — Вы уже обедали?
— Нет. Коля еще не пришел.
— Колю я ждать не могу. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, и я побегу.
— Куда?
— По делам. Ну, как вы тут? Все в порядке? — говорил он уже в комнате, снимая галоши, пальто, шляпу. — Я тороплюсь, Надюша. Поговорим потом. Через полчаса у меня назначена встреча.
— С кем?
— С одним человеком. Деловая встреча. Не беспокойся, в ресторан мы не пойдем. Ни пива, ни коньяку пить не буду… И вообще, я тороплюсь. Есть у тебя что-нибудь поесть?
— Нет. Во-первых, я не ждала тебя. Ты даже не соизволил предупредить. Хотя бы позвонил на службу.
— Ну хорошо, — добродушно остановил ее Иван Петрович. — Не ворчи. На нет и суда нет. Забегу в автомат и там позавтракаю.
— Новое дело! Ты будешь по автоматам ходить, а потом я буду с твоей язвой желудка мучиться!
Надежда Васильевна любила преувеличивать, но какая-то доля правды в ее словах всегда была. Дело, конечно, не в язве желудка, но Иван Петрович действительно мучился изжогой после того, как заходил в столовую. Странно, не правда ли? Ведь в столовой работают люди, окончившие специальные учебные заведения, блюда изготовляются по научно разработанным рецептам, закладку, раскладку производят по утвержденным свыше нормам, и прежде чем утвердить рецепт какого-нибудь блюда, лаборатория предварительно делает анализ и точно определяет количество калорий, жиров, белков, углеводов, витаминов и всего того, что полагается для полноценного питания. Ученые даже разрабатывают внешний вид подаваемых блюд. И казалось бы, откуда взяться изжоге. Единственно, чего не могли предусмотреть ученые кулинары — это запахи и вкус. О вкусах, как известно, не спорят, а значит, бесполезно их и изучать. Ну, а запах зависит от разряда столовой.
Нет, конечно, Надежда Васильевна сильно преувеличивала, пугая мужа язвой желудка и, тем самым, лишая не только его, но и себя всех прелестей общественного питания. Она, как какая-нибудь знахарка, пользовалась допотопными рецептами и не признавала кулинарной науки. Ясно, что у нее было чем покормить Ивана Петровича, но, прежде чем отправиться в кухню, она спросила:
— Скажи, пожалуйста, за что тебе причитаются деньги?
— Какие деньги?
— Немалые.
— Не знаю, Надюша.
— И ты ни от кого не ждешь?
— Нет.
— Я так и думала. Разве ты сумеешь подработать для семьи на стороне? Хоть бы какую-нибудь полочку выпилил и продал… Возьми на этажерке, за книгами деньги. Я надеялась, что ты их заработал…
— Кто их принес? — спросил Иван Петрович, вытаскивая пакет.
— Твой друг. Я не знаю, кто он такой, твой Виктор Георгиевич! Знаю только, что нахал!
Услышав имя «Короля треф», плановик почувствовал, как все в нем напряглось, словно у спортсмена на старте перед выстрелом.
— Почему он нахал, Надюша? — медленно спросил Иван Петрович. — Что-нибудь позволил лишнее?
— Что значит лишнее? Если муж пустил такую славу про свою собственную жену…
— Какую славу?
— Ты же сам знаешь, какую славу. Кроме тебя…
— Не болтай чепухи! — сердито перебил ее Иван Петрович. — Ничего я не знаю.
— Вот, вот… «Не болтай». Значит, я по-твоему болтушка и у меня язык без костей. Так и он сказал. Твои слова.
— Фу! Прекрати, наконец! — строго прикрикнул Иван Петрович, чем поставил Надежду Васильевну в довольно сложное положение.
Спорить и доказывать она не могла, потому что не о чем было спорить и нечего доказывать. С другой стороны, ей даже нравилось такое «мужественное», как она потом определила, поведение мужа.
— Когда он приходил? — строго спросил Иван Петрович.
— Вчера.
— Ну? А дальше?
— Дальше? Оставил тебе пакет и сказал, что не скоро придет. Куда-то уехал.
— Дальше? Что он еще сказал?
— Сказал, что я болтушка и у меня язык без костей. Сказал, что ты не умеешь жить, не предприимчивый и поэтому мы живем в тесноте, и вообще неудачники.
— Так. И все?
— Все.
— Я надеюсь, что ты никому не говорила об этом? — спросил Иван Петрович, вынимая из конверта деньги.
— Новое дело! Кому я могла сказать?
— А почему пакет распечатан?
— Я распечатала.
— Напрасно, в следующий раз категорически предлагаю не трогать. Запомни!
Надежда Васильевна вытаращила глаза, потому что в голосе Ивана Петровича, как говорится, зазвенел металл, словно в горло ему вставили стальную пластинку.
— Ваня, но ведь эти деньги не нам? — с робкой надеждой спросила она.
— Конечно, нет. Что за мысли. Кто мне будет платить также деньги? И за что?
— Да! Я так и подумала, — со вздохом проговорила Надежда Васильевна, и ушла на кухню.
Вернулась она с поджаренными макаронами, среди которых можно было заметить кусочки мяса.
— Странная сумма, — проговорил Иван Петрович, принимаясь за еду. — Две тысячи девятьсот…
— Ты плохо считал. Там ровно три тысячи.
— Сосчитай сама. Я два раза пересчитал.
— Я же считала…
— Значит, не я, а ты плохо считала.
Надежда Васильевна медленно пересчитала пачку.
— Действительно. Две тысячи девятьсот. Неужели, я обсчиталась? — задумчиво проговорила она. — А сколько должно быть?