— Бывает, бывает. Но с этими случаями нужно бороться иначе, Иван Петрович. Доказывать, критиковать, разоблачать на собраниях…
— Или такой пример, — продолжал Иван Петрович. — Составляются, скажем, отчеты, сводки… и чаще всего липовые. Очковтирательством занимаются. Это у них называется «показухой». Директор мне откровенно пожаловался. Не хочется, говорит, втирать очки, а вынужден. Если, говорит, ранний картофель до десятого мая не посажу, Куликов обещал голову оторвать. Куликов, это наш заместитель начальника, — пояснил Прохоров. — И как раз через меня Куликов и пообещал насчет головы. Я сам директору передал такую угрозу…
— Ну, это образное выражение.
— Да, но картофель-то сажать нельзя. Земля-то еще не готова.
— Вот вы и скажите об этом Куликову.
— Скажу! Обязательно скажу. Теперь я, знаете ли, не боюсь. Я понял там… Много чего понял! — взволнованно говорил Иван Петрович. — Я такой материал в совхозе собрал… Представьте себе, что наше управление, например, потребовало перепахать клевер, посеянный в прошлом году, чтобы выполнить план по черному пару, да, да!.. Ну, а что делать в совхозе? Жаловаться? Кому? Перепахали. Приказ управления — дело серьезное.
Угрюмов и Сергей Васильевич слушали с интересом, удивляясь больше не тому, о чем говорил Иван Петрович, а тому, как он говорил. Сейчас перед ними сидел совсем другой человек, если и похожий на прежнего Прохорова, то только внешне.
— Вы меня простите, товарищ Угрюмов… Когда я ехал назад, то все думал, что надо сказать всю правду. Нельзя, понимаете ли, молчать. Совесть не позволяет, гражданский долг… И я хотел с вами посоветоваться… Я думал, органы госбезопасности должны как-то… Если так будет продолжаться… Ведь сельское хозяйство нас кормит! — горячо говорил он. — Железом, машинами мы не будем сыты. Хотя и говорят, что «не единым хлебом жив человек»… Не единым! А все-таки хлеб на первом месте, а потом все остальное…
Я думаю, что на пожилого и опытного в житейских делах подполковника необычная перемена, которая произошла с Иваном Петровичем, не произвела сильного впечатления. Угрюмов не только знал, но и не раз наблюдал, как меняются люди, если их поставить в другие условия жизни. Именно эти условия, и только они, воспитывают всевозможные нужные и не нужные человеческие свойства.
Сергей Васильевич никогда не задумывался над вопросом — «что меняет человека», да и вообще мало интересовался всякими воспитательными процессами. Сейчас он был просто удивлен. Что это такое? Неужели он ошибся? Давно ли он утверждал, что Иван Петрович «ни рыба ни мясо», беспомощный, робкий, безынициативный и даже равнодушный ко всему на свете, кроме своего собственного «пупа». А что оказалось? Прохоров волнуется, говорит об интересах государства, и тем самым задевает за живое и капитана.
— Иван Петрович, но что-нибудь в совхозе все-таки делается? — с улыбкой спросил Угрюмов, после того как тот рассказал о дедовских методах труда, о планетке, об удобрениях, о запасных частях, о нормах и приписках, и даже о налоге на овец. — Вас можно понять так, что там кроме головотяпства — вообще ничего не делается.
— Делается! Конечно, делается. Люди там работают, стараются. И работали бы еще лучше, и результаты были бы во много раз больше, если бы им… ну, хотя бы, не мешали. Приехала молодой агроном. Она училась, дело знает, а над ней стоят полные невежды, да еще командуют.
— Понятно… Вот об этом и не забудьте сказать на собрании, — дружески посоветовал Угрюмов. — Чиновники, бюрократы, конечно, большое зло. И Ленин предупреждал об этом партию… Но ведь есть и другие, хорошие, передовые люди…
— Ну, а если они есть, то никуда и не денутся, — возразил Иван Петрович.
— В общем-то да. Но все-таки… Как бы не получилось, что из-за деревьев вы и леса не увидели… Но я вижу, что ездили вы не напрасно. Материала собрали много.
— А мне не попадет, если я все это выложу перед собранием?
— За что? — спросил Сергей Васильевич. — За правду? За самокритику? Пускай только попробуют! Кройте, Иван Петрович. По-нашему, по-комсомольски. Не давайте пощады чинодралам…
— Ну, ну… спокойно, Сережа, — остановил своего помощника Угрюмов. — Товарищ Прохоров все-таки не комсомолец и выступать должен обоснованно… Кроме того, Иван Петрович может говорить только о Заречинском совхозе.
— А в других совхозах вы думаете лучше, товарищ подполковник? Эти приказы под копирку пишутся.
— И даже на стекле печатаются, — прибавил Прохоров.
— Да, но у нас не принято так обобщать. Можно крепко ударить по конкретному факту, по конкретным людям, называя их фамилии, но говорить вообще о всех совхозах — не следует. Для этого нужен и материал другой — пошире, — и место для выступления более значительное…
Здесь я поставил три точки, чтобы не повторяться, скажу только, что, как мне кажется, Угрюмовым не руководило чувство чрезмерной осторожности или перестраховки, когда он удерживал своего молодого помощника и советовал Ивану Петровичу предварительно все взвесить, обдумать, подкрепить, обосновать… Он понимал, что без этого выступать нельзя. Обиженные бюрократы могут все извратить, и вместо того чтобы заняться исправлением своих ошибок, начнут обвинять Ивана Петровича в чем угодно: в клевете, в злопыхательстве, во враждебной агитации…
24. На берегу Невы
В Главсовхоз Иван Петрович решил сегодня не ходить, тем более что рабочий день приближался к концу. Ему хотелось побыть одному, обдумать свои дальнейшие действия, и поэтому он направился не к дому, а в сторону набережной.
Набережных в Ленинграде много. Одетые в гранит, с решетками, они привлекают поэтов, фотографов, киноработников и, конечно, влюбленных. Некоторые отрезки набережных, вроде Зимней канавки, Горбатого мостика, до такой степени засняты и воспеты, что никакого интереса уже не представляют. Там встречались пары в разные эпохи, там назначались свидания, там и топились, несмотря на то что воды в этой канавке по колено и утонуть при всем желании невозможно.
Но есть в Ленинграде и другие набережные. Там нет ни гранита, ни решеток, там не гуляют влюбленные, зато на берегу горы песку, щебенки, бревен, досок, кирпича, дров. Там работают экскаваторы, грузовые машины, бригады разнорабочих. В воде стоят баржи, снуют буксирные пароходы, оглашая окрестности пронзительным криком своих гудков. Здесь нет асфальта, а булыжная мостовая до такой степени разбита, что Ивану Петровичу невольно вспомнилась совхозная дорога. «Скажи мне, какая у тебя дорога, и я скажу, какой ты хозяин», — мысленно перефразировал он известную пословицу.
Внизу, у самой воды, на черных деревянных сваях, торчавших у берега, сидели два рыбака. Один был в фетровой шляпе, другой в кепке. Иван Петрович не раз видел мальчишек, забрасывающих свои удочки с гранитных парапетов, видел, как весной рыбаки-колхозники ловят корюшку и миногу, но ему и в голову не приходило, что в Неве водится настоящая рыба, которая может интересовать таких серьезных пожилых людей.
К воде шел довольно крутой спуск и укреплен он был здесь не бетоном, а ярко-зеленой травой.
— Здравствуйте! Ну как клюет?
Один из рыбаков оглянулся на Ивана Петровича, чуть приподнял в ответ шляпу и пожал плечами.
— Плохо. Рано утром брала, а сейчас нет.
У рыбака было полное, загорелое лицо и совершенно белые усы.
— Буксир тут шныряет…
— А что вы удите?
— Ловим, что попадет. Окушки берут, лещ, плотва, язь.
— Мелкие?
— Разные.
— Интересно! А я, представьте, даже не подозревал, что в центре города можно рыбу удить. Всю жизнь прожил в Ленинграде и как-то не задумывался над этим.
— Ну как же… здесь много рыбы! — охотно пояснил рыбак. — Проходная из Финского залива и местная. Местная, правда, керосином воняет.
— Валерий Кузьмич, у вас клюет! — сердито предупредил второй рыболов.
— Вижу, вижу…
Наступило молчание. Раза три рыбак протягивал руку к удочке, но не брал ее.
— Мелочь. Объела наживку наверно, — проворчал он.
Почувствовав, что второму рыболову не нравится его болтовня, Иван Петрович не возобновлял разговора. Оглянувшись, он увидел неподалеку от симпатичного рыбака сделанное кем-то сиденье из кирпичей. Как можно осторожней, он перешел туда, положил на кирпичи валявшийся рядом обрезок доски и сел.
Удивительное чувство охватило Ивана Петровича. За спиной фырчали грузовики, выбираясь из ям, по мосту шли трамваи, автобусы, по реке бежали катера, буксиры… Но ничего этого он не замечал и не слышал. Ему казалось, что он еще не вернулся из командировки…
Впрочем, что ему казалось, я точно не знаю. Такого рода ощущения дело индивидуальное. Одним кажется одно, другим другое. Я могу с уверенностью сказать, что наш герой оказался на берегу Невы в поисках покоя, с намерением подумать о жизни, о том, как дальше воспитывать сына? А если мы и отправились за ним, то совсем не для того, чтобы любоваться видами на Неву.
Симпатичный рыбак, так охотно отвечавший на вопросы Ивана Петровича, был ученый педагог, и до того, как вышел на пенсию, больше четырех десятков лет проработал на ниве народного образования. Без сомнения, он бы мог много чего сказать огорченному отцу о поступке сына и дать научный совет, как поступать дальше. К сожалению, Иван Петрович ничего не знал о прошлой профессии рыбака и, как это часто бывает в жизни, даже не подозревал, какой это полезный для него человек.
Рыба и в самом деле безнаказанно объела червяка, а затем перешла к следующему крючку.
Минут пять продолжалось молчание. Вдруг сверху прилетел большой камень и шлепнулся между удилищами.
Иван Петрович поднял голову и увидел на краю откоса трех улыбающихся во весь рот подростков, с туго набитыми портфелями.
— Во какая сыграла! Это наверно щука! — проговорил самый рослый.
— Дяденька, ловите ее!
— Ребята, что вы делаете! Как вам не стыдно! — возмутился Иван Петрович.
— А ты видел? Это вовсе и не мы!
— Я вот вам сейчас уши оборву!
Угроза не произвела никакого впечатления на ребят.
— О-о! Какой нашелся! А ну попробуй! — крикнул рослый, и все засмеялись.
Иван Петрович рассердился. Он встал и сделал было шаг с намерением подняться наверх, но рыбак остановил его.
— Не нужно, товарищ. Не связывайтесь.
— Но ведь это же черт знает что!
— Ничего особенного. Так было, есть и будет. Лучше всего не обращать внимания.
Сверху прилетел еще камень, но сразу же за этим раздался отчаянный вопль. Какой-то рабочий, подошедший сзади и все видевший, схватил озорника за воротник.
— А-а-а… Пусти-и… Чего ты пристаешь… пусти! — орал мальчишка. — Мама-а!
— Я тебе, паршивец, голову оторву! Бездельники…
Мальчишка вырвался, и все трое отбежали на почтительное расстояние.
— А тебе какое дело! Мы тебя не трогаем! — донеслось с набережной.
— Чего ты к ним пристаешь, Максим? — вмешался еще мужской голос. — Пускай играют.
— Какое там играют! Хулиганят! На берегу рыбаки сидят, так они в них камнями кидают.
— Ну и пускай рыбаки сами разбираются.
— Где ж им догнать? Старики.
— А ты не имеешь права! — раздался мальчишеский голос. — Нева не твоя!
— Идите своей дорогой. Вон отсюда!
— Ладно. Оставь их. Дети же… Давай на кран!
После того как прекратилась эта сцена, а школьники ушли, прошло минуты три, прежде чем возобновился разговор.
— Вот она! Смена растет! — со вздохом пробормотал Иван Петрович.
— Это еще цветочки… И не самые худшие. Ягодки впереди, — сразу отозвался рыбак и, помолчав, заключил: — К счастью, я не доживу.
— Вот тебе и раз! — удивился Прохоров. — Где же тут счастье? Что-то я не понял?
Рыбак грустно посмотрел на Ивана Петровича, вытер лоб платком и поправил удочку.
— Счастье в том, что не увижу результатов этой, с позволения сказать, учебно-воспитательной работы. Само собой разумеется, что так не может продолжаться вечно. Спохватятся… Но сколько искалеченных душ останется на шее народа.
Все это рыбак проговорил в сторону Невы, и вся горечь неизвестной Ивану Петровичу обиды упала в воду, но он не мог остаться равнодушным.
— Искалеченные души? — переспросил он. — Извините, я не совсем понял, в каком смысле… кого вы имеете в виду? Школьников? У меня тоже учится сын и я замечаю, что воспитывают его, действительно, не качественно…
Рыбак оглянулся на собеседника, прищурив глаза пристально посмотрел на него, и улыбнулся.
— А школа и не занимается воспитанием, — спокойно возразил он. — Там учат. Так сказать, о-бу-чают!
— Ну как же! Насколько мне известно, им преподают всякие моральные нормы и вообще… У них даже есть воспитательский час.
— Не спорю. Есть. Но все воспитательные средства направлены на то, чтобы повысить процент успеваемости учащихся. У нас принято считать, что, давая детям знания, школа тем самым их воспитывает. Чем лучше ребенок учится, тем он лучше во всех отношениях: честней, смелей, отзывчивей, благородней, добрей, принципиальней. И следовательно — чем выше процент успеваемости, тем лучше учителя, тем правильней работает школа. У нас дело дошло до классов стопроцентной успеваемости…
— Правильно!
— Что правильно?
— Насчет успеваемости — правильно.
— А вы уверены, что знания и убеждения — это одно и то же?
— Да как вам сказать? — подумав, неопределенно протянул Иван Петрович. — Нет, конечно. Это разные понятия.
— Вам не приходилось слышать о высокообразованных, но очень плохих людях: лицемерах, ханжах?
— А как же… Капиталистические пережитки в сознании…
— Великий русский педагог Ушинский говорил, — продолжал рыбак, не слушая Ивана Петровича. — Вздор, что мораль переходит в детей через уста родителей и наставников… Бесконечные моральные проповеди делают негодяев, предупреждая и затрудняя нормальное развитие из собственных своих действий и действий других, которое и есть единственно прочное…
По-видимому, педагогу доставляло удовольствие высказывать такие узкоспециальные мысли. Может быть, он скучал по работе, а тут подвернулся такой внимательный слушатель…
Думаю, что и нам стоит терпеливо прослушать этот разговор до конца, потому что педагог может научно вскрыть корни многих явлений, с которыми мы встречаемся не только в повести, но и в жизни.
— Дело, видите ли, в том, что у нас в педагогике действуют два направления, — продолжал педагог, воображая себя на кафедре. — И не только в школе. Ведь школа через своих учеников передает взгляды, навыки и привычки в жизнь. Взрослые люди действуют на работе точно такими же методами, какими их учили в школе, к чему они там привыкли, видели и перенимали от учителей. Это все вошло в характер…
Сосед вытащил из воды отчаянно сопротивлявшуюся серебристую рыбку, и тем отвлек внимание говорившего.
— Ельца поймал, — пояснил Ивану Петровичу педагог. — Представьте себе, никому и никогда я не завидовал, а вот рыбакам, когда они поймают рыбешку, завидую. Ужасно завидую!
— Вы начали говорить о двух направлениях в педагогике, — напомнил Иван Петрович, которого пойманная рыбка совершенно не интересовала.
— Да… Одно направление, как мне думается, выросло и опирается на безрассудную, сюсюкающую любовь к ребенку. Как бы это вам сказать?.. Вы отец и наверно наблюдали, что некоторые родители любят не самого ребенка, а свою любовь к нему. Эта любовь доставляет радость и удовольствие им, родителям… Они не думают ни о будущем ребенка, ни о воспитании хороших свойств. Им просто приятно хвалить своего ребенка, покупать ему подарки, все разрешать, умиляться, восхищаться, как созданной ими игрушкой. Так вот… У родителей это идет от слепого чувства, от инстинкта, а в педагогике такая любовь чаще всего — показная. «Вот как мы любим детей! Вот какие мы хорошие!..» Есть и другое направление в нашей педагогике. Оно особенно развилось последние годы, но осталось нам тоже в наследство от прошлого. Это направление прямо противоположное первому. Управление детьми, дрессировка их, подавление в них всякой самостоятельности или, как выражался создатель этого направления, «подавление дикой резвости детей, кидающей их из стороны в сторону». Пять принципов этой педагогики доступны каждому и укоренились в сознании. Угроза, надзор, запрещение, приказание и наказание… Так или иначе, но педагоги обоих направлений не видят в ребенке и не уважают в нем человека.
— Да, да… Вы совершенно правы! — взволнованно подтвердил Иван Петрович. — Не уважают человека… Запрещение, приказание, угроза, наказание, надзор… Так и в нашем управлении… Это главные принципы…