— Язва с гривой. Тебе не с добрым мужем, с чертом в обнимку на болоте жить. И что за судьбица клятая досталась, господи! Сидишь в дамках, а слывешь пешкой. И надо же случиться такому! В девках нормальная, как все, была, а вышла замуж и будто опоили ее чем: пошла и пошла расти. Вымахала, колокольня ходячая. Я и глядеть-то на нее порой боюсь: взглядом убить может. Хоть плюнь и вон со двора беги.
Обида сосала душу. Сам дед хоть и был с рукавичку, гордости в себе носил воз и, пока не было жены рядом, грозил ей и обзывал словами, какие только приходили на ум. И тут он увидел, что Любава в конуре не одна, напустился на нее, облегчая душу:
— Щенками, гляжу, обложилась? На моих потовых хлебах вздумала растить свое собачье племя? Не выйдет! Убыточить себя не позволю. Если мне, так и капель нет, а если вам, так и с кобелями блудить можно, щенков нагуливать?
Дед принес из сеней толстый крапивный мешок, посовал в него щенков, всех посовал и одного на племя не оставил.
Любава суетилась рядом.
Лизала руки его.
Поскуливала.
Дед отталкивал ее локтем, шипел:
— Чтобы я работал на вас, горб ломал, нате-ка, выкусите! Как же, стану я тратиться на пустое. Мне и тебя одной хватит набрехать в уши. С кем нагуляла, милая, тот пусть и кормит, а не хочет кормить, так — в речку, вниз головой, к лягушкам.
Дед вбросил мешок с кутятами в телегу, уселся сам, разобрал вожжи, загремел по улице на другой конец села к речке. Крутил над головой кнутишко, понукал, торопил чалого мерина, словно вез на расправу жену. Любава, высунув язык, бежала следом, а по кустам, оврагом, невидимо крался Серый.
Подкатив к речке, дед сдвинулся с грядушки, достал мешок, подошел к воде и пошел кидать в нее щенков, приговаривая:
— Я не дурак, чтобы гнуть на вас спину за будь здоров. Если мне, так и капель нет, а если вам — так подавай хлебушко, а водички похлебать не хотите?
Сзади что-то лязгнуло.
Дед оглянулся.
Икнул.
Глаза его выкруглились, вокруг розоватой лысины торчком поднялись светлые жиденькие волосенки, пустой мешок вывалился из рук и, разворачиваясь, поплыл по воде.
Из оврага на деда шел волк.
Седой.
Весь в рубцах и шрамах.
Мерин, завидя его, рванул в сторону, телега опрокинулась, вывернулась из передка. Всхрапывая, мерин поскакал к селу, распугивая кур и гусей и вызывая истошный брех собак.
Дед отступал к речке, взмахивал левой рукой, как бы отталкивая волка от себя:
— Ты чего это? Ты шел и иди своей дорогой. Чего ты?
И, пятясь, заходил все глубже и глубже в речку. Он уже был по шею в воде.
А волк все надвигался на него.
Большой.
Лобастый.
И в красных мстительно нацеленных глазах его дед видел свою смерть.
— Караул! Помогите! — завопил он.
Но помочь ему было некому.
Конец уже был близок: Серый подошел к самой воде, присел, готовясь прыгнуть.
И тут заголосила у него сзади Любава.
Серый повернул к ней голову. Сквозь красные клочья тумана в глазах увидел летящего по селу мерина. От колодца с истошным криком бежала к речке баба и била в ведро коромыслом.
Выскакивали из домов люди.
Выла у берега Любава.
Вопил в речке позеленевший дед Трошка.
Серый повернулся и напрямую через луг побрел к Лысой горе, чтобы от нее, оврагом уже, подняться к лесу.
Перетрусивший дед Трошка оставался стоять в речке, не осмеливаясь подступить к берегу. Прибежавшая от колодца баба подала ему коромысло, дед ухватился за него и, стуча зубами, полез из воды.
Он добежал до первой от речки избы, разнагишался и, весь дрожа, залез на печь. Хозяйка бросила ему туда одеяло. Дед закутался в него с головой, только нос да борода остались снаружи. Сидел кулем у пыльной трубы, жаловался:
— И откуда он взялся, этот волк, Еремеевна? Ить не было его, когда я подъехал, не было... И-их, все на меня, даже волки.
Хозяйка достала из шкапчика початую поллитровку, налила в стакан, подала деду на печь:
— Согрейся, святитель: освятил речку-то. Теперь пойдут ребятишки сигать в нее. Коль старикам, скажут, можно, то нам и подавно. Нашел какой пример детворе показывать.
Дед выпростал из-под одеяла тонкую, всю в жилах руку, принял стакан:
— Да разве я, Еремеевна, сам? Кабы не волк, разве я по своей воле полез бы? У меня ить ревматизм... И что я ему дался, волку этому? Ить по самую бороду загнал в речку, злыдень.
Дед, стуча зубами о стекло, выпил водку, зажевал соленым огурцом, привалился щекой к трубе и затих. На кольях плетня сохли развешенные хозяйкой его штаны и рубаха, возле них покорно сидела и ждала старика преданная ему Любава.
К вечеру деду стало плохо.
Григорьевна привела мерина, наладила телегу, переодела деда в теплое сухое белье и повезла в больницу. Дед лежал на спине, глядел в небо, шмыгал носом:
— Все против меня — даже волки. А за что? Разве я кому вред делаю? Ну выпиваю иногда, но ведь на свои, в чужой карман не лезу и у соседей не клянчаю, за что же меня в речку?
Дед уже не отделял волка от жены и в горькой обиде ругал их заодно.
В больнице Григорьевне сказали, что у деда ее воспаление легких, и оставили его у себя. Целую неделю его кололи, поили микстурами, заставляли глотать таблетки.
Дед покорно терпел все.
Молчаливо переживал случившееся.
Только после укола, подтягивая полосатые больничные штаны, вскидывал на молоденькую сестричку узенькие щелки глаз и горько вздыхал:
— Все против меня, — и, потирая ягодицу, замолкал до следующего укола.
Случай с волком потряс деда Трошку.
Но он был еще более потрясен, когда, вернувшись из больницы домой, узнал от жены, что его мерина, на котором он столько лет возил сельповские товары, задрали в овраге за избой волки, задрали в ту же ночь, когда деда положили в больницу, но Григорьевна, приезжая наведать деда, не говорила ему об этом, чтобы не волновать его.
Дед стал белее тех яиц, что била о его лысину жена. Захлюпал красноватым носом:
— Это что же они пристали ко мне, Григорьевна? То в речке выкупали, то вот теперь мерина прикончили.
— Тебе лучше знать, — сказала Григорьевна, — ставя на стол самовар. — Они не меня, тебя за штаны хватают, значит, есть у тебя вина перед ними.
— У меня?.. Перед волками? Скажешь тоже. Я что с ними гуляю вместе? Уж молчала бы, коли сказать нечего.
Дед погрел живот чаем.
Вышел во двор.
Постоял у засиженной курами осиротевшей телеги, прошел под лапас, сунул по привычке руку в поленницу и тут же отдернул: в разоренном гнезде птенцов не ищут... Но рука снова потянулась к упрятке. Дед щупал дрожащими пальцами и не верил самому себе: коробушка с каплями была на месте.
Дед даже прослезился: значит, есть у его жены сердце. Поняла она, что в такой день ему, потерявшему мерина, без капель не обойтись, и вернула «аптечку». Дед аппетитно занектарился эвкалиптовой настойкой, прошел к крыльцу. Сидел, слушал, как щелкает скворец на скворечнике, и с болью думал о волках: сгубить такого мерина!
— Да он меня, пьяного, откуда хошь домой привозил. Ну погодите, вот придет зима... Если уж меня достали врачи с того света, то я еще повожу в лес охотничков, а вас из леса.
И грозил лесу маленьким неопасным кулачком.
9
Зря грешил дед Трошка на волков: их в лесу больше не было, всех перебили охотники. В живых остался только Серый, он-то и прирезал мерина деда Трошки.
Убивать мерина Серый не собирался.
В полночь он, как всегда, шел к Любаве. Стреноженный мерин пасся в буераке за садом. Зачуяв волка, он поднял большую мосластую голову, захрапел, застриг ушами.
Серый остановился.
Стоял и тяжело смотрел на мерина.
В глазах его вспухала ненависть.
Он понял вдруг, что все его беды, все потери его связаны с мерином деда Трошки. Память оживила все и подытожила:
Мерин привозил охотников в лес.
Мерин увозил из леса убитых волков.
Мерин свез в речку щенков Любавы.
Все в мерине, все от него — это Серый понял, глядя на мерина, а мерин понял, глядя на него, что ему больше не жить, а жить хотелось, и он, храпя, запрыгал по оврагу. Но где ему, стреноженному, было ускакать от волка. Серый в три прыжка настиг его, перекусил жилу левой задней ноги и тут же отскочил прочь, не давая мерину нанести удар копытом.
Мерин жалобно заржал.
Левая нога его беспомощно повисла.
Но жить хотелось.
И он поскакал дальше, надеясь спастись на трех. Ему бы только выбраться наверх: там — дома, там — люди, они помогут, они не дадут волку убить его.
Ему бы только выбраться наверх.
Но он не выбрался.
Серый снова настиг его и перекусил жилу правой задней ноги. Мерин осел сразу всем своим грузным телом на дно оврага. Опираясь на спутанные передние ноги, он вытягивал шею, отчаянно задирал голову, все еще надеясь спастись, но Серый повис у него на горле, добрался зубами до жилы, по которой течет кровь, перекусил ее, освобождая дорогу жарко хлынувшей струе.
Мерин захрипел.
Покачался, сидя.
Дернулся и с парким выдохом рухнул на холодную землю.
Серый, весь дрожа от напряжения, поднялся. Он стоял меж
крутых склонов буерака и со смертельной злобой глядел на тушу
теплого мяса. И вдруг, забыв, что он один, вскинул голову и завыл, по давнему обычаю волков созывая на пир братьев по крови.
Он выл молодо.
Выл победно и страстно.
Выл с полной убежденностью, что волки откликнутся на его призыв и придут разделить с ним его трапезу.
Но на вой его прибежала только Любава.
Серый гордо стоял над трупом поверженного им мерина.
Он был весь в крови и был горд этой кровью.
Любава попятилась от него. Она еще никогда не видела его таким лесным, таким торжественно кровавым. С ужасом и визгом унеслась она по склону буерака наверх, нырнула в лаз на погребицу, спряталась в темноте, забившись в дальний угол.
Серый остался в овраге один.
Сорвалась и прочертила по небу огненную линию отгоревшая звезда. За лугом в речке что-то крякнуло и отдалось в тальниках.
Волков нет.
И звать некого.
Серый вспомнил вдруг об этом и, вскрикнув как-то всем телом сразу, оставил мерина нетронутым, обессиленно побрел в лес. Он отыскал свое первое логово, в котором жил когда-то с Волчицей, присел у корня дуба, у которого любила сидеть она, и сидел всю ночь. Думал о Любаве.
Ушла.
Испугалась крови.
И он ждал, что она нарожает ему волков!
Ну ей ли, выглядывающей куски, живущей подачками с хозяйского стола дать жизнь гордому независимому ни от кого волку? Пусть уж лучше его дети лежат на дне речки, чем выросли бы возле нее и стали собаками.
К утру в темном котле неба выварилась гроза.
Засверкали молнии.
Загремели громы.
Все в страхе разбегалось, пряталось, и только Серый был ко всему безразличен. Он не замечал ни начавшейся грозы, ни бури. Рот его был жестко сомкнут, глаза горели презрением.
Здесь, в старом логове, и нашла его Любава.
Она подползла к нему.
Заглянула в самый ужас его глаз.
Страх охватил ее, но она пересилила себя и лизнула Серого в губы, готовая любить его и такого.
Серый не звал ее.
Сердцем своим почуяла она, что нужна ему.
И — пришла.
Мокрая, прихваченная обрушившимся ливнем, она подползла к нему и, простая, бесхитростная, положила к его ногам кусок раскисшего под дождем хлеба.
Лил дождь.
Вспарывали небо молнии.
Обвально падали грома.
Любава сидела возле Серого, смотрела на мокрую траву, на деревья.
Просто сидела и смотрела.
Но она была рядом, и Серый медленно оттаивал возле нее.
Теплел.
С него будто что-то сползло, отшелушилось. Он задышал спокойнее, ровнее и даже наклонился к хлебу и откусил от него, и тогда Любава прижалась к нему, греясь с ним общим теплом.
Любава и в этот раз пробыла в лесу неделю.
По ночам они с Серым уходили в степь на охоту. Любава научилась ловить зайцев и убивать их по-волчьи, по древнему обычаю своих предков: одним хапком. Она даже ходила с Серым один раз к колхозной кошаре.
Нет, она не входила к овцам, она осталась у изгороди.
Серый вошел один, а она осталась и ждала его и когда появился он с ягненком, обрадованно взвизгнула и кинулась навстречу.
Они неслышно уходили в лес.
Серый нес на спине теплую тяжесть, а Любава бежала рядом и испытывала счастье. Из прокушенного горла ягненка ронялись на траву капли. Любава приостанавливалась, слизывала их и бежала дальше. Голова ее была седая от росы.
Через неделю Любава ушла.
Ей было хорошо с Серым, но она уже не могла жить без людей. Она выросла среди них, срослась с ними, в ней даже было что-то от человека.
И она ушла.
Ей хотелось увести с собой и Серого.
Но Серый вырос в лесу.
Серый был сыном леса, Серый был волком, и он не пошел с ней.
Через день утром Любава навестила его. Через день она навестила его утром еще. Она стала бывать у него и по ночам. Они вместе охотились. И не только на сусликов и зайцев, но и делали набеги на села, на колхозные овчарни.
Их видели.
Любаву узнали пастухи.
Сказали деду Трошке:
— Любава водится с волком.
Дед обиделся:
— Не клепите на собаку. Любава — с волком! Да она от одного волчьего духа в лесу забирается ко мне в повозку.
Любава давно уже перестала бояться леса, но дед не замечал этого, он помнил былой страх ее перед лесом и, сворачивая цыгарку, покачивал бородой:
— Любава водится с волком! И скажут же такое.
Но слухи росли. В округе в открытую стали поговаривать, что с волком блудит чья-то собака. Делали засады, залегали в ночь с ружьями у околицы.
Любава выросла в деревне.
Она хорошо знала людей.
И уводила Серого от опасности, уводила туда, где их сегодня не ждали.
Пришла и прошла зима.
Любава затяжелела и готовилась стать матерью.
В лес она теперь к Серому не ходила, Серый приходил к ней и оставался у нее под лопасом всю ночь. На заре он уходил в сад и прятался там в кустах смородины.
В саду и наскочил на него однажды дед Трошка.
Дед шел вдоль кустов и срезал с них лишние ветки, когда Серый поднялся вдруг в трех шагах от него и, полыхнув красным тяжелым взглядом, пошел к изгороди.
Дед остолбенел.
Румянец сошел с его лица.
Он даже перестал пахнуть настойкой боярышника.
Волк на глазах у деда не торопясь подошел к изгороди, подлез, прогибаясь в спине, под жердину, оглянулся на деда и спокойно, как-то даже привычно пошел к оврагу, и тогда старик сорвался с места и побежал к избе, взмахивая руками и крича визгливым бабьим голосом:
— Ружье, Григорьевна! Ружье!
На крыльце поскользнулся на свежем курином шлепке, упал, вполз на четвереньках в сени, сдернул у порога в избе с гвоздя ружье с патронташем, выскочил за сарай и пошел палить в сторону оврага.
В сад больше дед не вернулся, убрел в магазин, разжился четвертинкой и загулял. Бродил по селу веселенький, красноносый, жаловался сочувствующим ему сельчанам:
— Совсем одолели меня волки: то в речке выкупали, то мерина прирезали, а ныне уж и по саду моему начали разгуливать. И что я им дался? Скоро на печку буду с опаской влезать. А что? Полезешь, а там уж волк у трубы греется. Выпустит кишки и поминай, как звали.
И вздыхал обреченно:
— От жисть досталась: то от жены столько лет терпел всякое, то вот теперь волки со всех сторон обступают, в пору иди и... еще на четушку раскошеливайся.
В ночь Любава ощенилась.
Шестерых кутят родила!
Серый принес ей на радостях ягненка, но Любава была еще так слаба и так измучена родами, что даже не прикоснулась к нему, только благодарно поглядела на Серого добрыми с грустинкой глазами и постучала по подстилке хвостом.
На заре Серый прикопал ягненка у конуры и ушел в степь, а дед Трошка вышел из избы, выпустил на проулок овец и, страдая похмельем, прошел под лопас к поленнице.
Увидел свеженарытую землю.
Разгреб ее.
Нашел прирезанного ягненка.
Все понял.
Присел у конуры. Любава, виновато поскуливая, подползла к нему, лизнула пропахшую хлебом и табаком руку. Дед, не прикасаясь к ней, укоризненно покачал головой:
— Как же это ты, а? От родного корня оторвалась, в чужой след ступила... Ну что ж, на что шла, знала, не суди, милая.
Дед сходил на погребицу, принес вожжи, продернул их через перекладину, сделал на конце затягивающуюся петлю, позвал Любаву:
— Иди-ка сюда, блудня.
И когда подошла она, поскуливая, взял ее за загривок, надернул на шею петлю, подтянул к крыше сарая.
Любава захрипела.
Задергала задними ногами.
Из теплых розовых сосцов забрызгало молоко.
Дед подождал, пока умрет она, отпустил вожжи. За заднюю ногу он подтащил мертвую Любаву к телеге, вбросил в грядушки.