Алексей НебыковДайко в саду Вадупак
Ранним утром, в тридцать первый день декабря, двенадцатилетний Дайко делал то, что удается детям его возраста лучше всего – он спал. Сон его был необычным, холодным и беспокойным, но всё равно приятным развлечением, одним из немногих, которые он мог позволить себе в канун Нового года. Дайко был сиротой, ни друзей, ни близких. Три дня назад он потерял работу в порту из-за того, что задержался всего на несколько минут на недавно залитой ледяной горке. А вчера он остался и без жилища. Хозяин грязной коморки, которую он снимал, выволок его за волосы на двор, рассердившись за отсутствие очередной платы. Идти ему было некуда, деньги закончились, и пришлось Дайко ночевать на лавке под звёздным небом сада Вадупак.
Праздник был всего в одном дне на календаре, а зима до сих пор так и не приоткрыла свой белый занавес. Жители города Грубретеп, сгибаясь от сырости и холода, желали, чтобы снег скорее заполнил собой закоулки и улицы, тосковали по его приятному хрусту и мягкому свечению. И вот с неба упала снежинка. За ней ещё и ещё одна. Нарядные и сверкающие они танцевали, вращались, летели, разглядывая город, улицы и витрины. Будто старые приятели примечали знакомые им углы и дома. Пролетая мимо сада Вадупак, они устремились внутрь, в надежде увидеть любимые аллеи, покрыть собой их одинокие пустоты и безлюдные линии, удивились, увидев Дайко, и, налетев на него, начали перекатываться по его лицу и носу, хватать за брови и за уши.
От этого новогоднего волшебства Дайко и проснулся. Всё вокруг было теперь покрыто белыми бабочками, они искрились, мелькали и забавно таяли, попадая в облако его дыхания. За ночь мальчик продрог. В это холодное время одет он был совсем по-осеннему: легкое короткое полупальто, старая линялая тряпка вокруг шеи, закрывавшая ночью и голову, шерстяные дырявые брюки, ботинки на стёртой подошве и рабочие перчатки, выданные ему в порту. Солнце приятно согревало ему лицо, и он подставил его лучам свои замёрзшие ладони.
Город теперь рядился к празднику, повсюду были волнение и беготня. Дайко собирался пойти на центральную площадь к господину Тику – большим круглым часам на городской башне. Сначала через торговые улицы мимо съестных витрин, раскрашенных огоньками свечей, со всевозможными хлебами, сырами и колбасами, накормить глаза и воображение. Потом через вокзал вдоль рабочих столовых, полных в этот утренний час, напитать слух звоном тарелок, стуком ножей, представлениями о сытом и лакомом завтраке. Далее, подходя к площади, искупаться в ароматах кондитерских и пекарных лавок. А потом до самого вечера слушать вместе с господином Тиком новогодний концерт, составленный из мишуры песен, смеха, криков, топота и цокота, наблюдать за счастливыми картинами праздничного вечера, лицами спешащих прохожих – озабоченных, восторженных и влюблённых, заглядываться до головокружения на карусель, на смеющихся и покачивающихся в так её кружению детей. А в полночь будет салют, и будут крики и поздравления, и господин Тик будет петь ровно в двенадцать, и все станут поздравлять и угощать друг друга, и Дайко, конечно, кто-нибудь угостит. И это будет настоящий пир, что-нибудь тёплое, не остывшее и очень-очень вкусное. И два «обужина» будут в один день, так Дайко называл одновременные обед и ужин. А потом он проберётся в натопленный, тёплый вагон и заснёт там до утра. Время у контролёров теперь хлопотное, не до него им будет, не до него.
Снег стал сыпать сильнее, погода стояла тёплая, и он таял. Дайко боялся, что его пальто промокнет и решил поскорее покинуть сад. Уже наступило время завтрака, но Дайко давно перестал иметь привычку регулярно подкрепляться с утра. Денег у него совсем не было, и он решил не заботиться пока о еде, ждать до обеда. Мысли его были заняты воспоминаниями о прежних сытых днях, и он шёл, не замечая ничего вокруг. Внезапный окрик остановил его. Навстречу ему спешил какой-то запыхавшийся старик. В руках его сотрясалась трость, полы опрятного пальто были расстёгнуты, лицо было подавленным и взволнованным.
– Здравствуйте, юноша. Меня зовут Орбод, несчастный Орбод, я очень прошу, вы можете мне помочь? Ведь у вас быстрые, быстрые ноги. И для вас это будет совсем не сложно, совсем не составит труда.
– А в чём собственно дело? – нахмурившись, спросил Дайко.
– Видите ли, моя собака, моя непослушная Кусака, бросилась в погоню за белкой. А она всегда возвращается очень скоро, боится оставаться одна. И вот я жду её тут уже целый час, а её всё нет. Я стар и совсем ослабел. Не могли бы вы отправиться на её поиски? Она должна быть тут, в саду, где-то совсем недалеко, – и он с надеждой посмотрел на Дайко.
– Ну, я даже не знаю? Мне совсем не до того сейчас. А куда нужно идти? А сколько дадите?
– Сколько я дам?.. – и Орбод стал мять карманы, пытаясь нащупать монеты. – Видите ли, мы вышли на прогулку рано утром, и я, по обыкновению своему, не взял с собой кошелёк, так как часто терял его прежде. Но если вы отправитесь потом со мной, я смогу вас отблагодарить. Хотя вы могли бы просто помочь мне, угодить старику в честь праздника. Что скажете?
– Вот ещё! Лазить по кустам, по снегу, по грязи, да ещё и даром! Нет, это не для меня. Прощайте, – и Дайко хотел уйти, но старик остановил его.
– Постойте! Нельзя так! Вы должны мне помочь, просто обязаны! Я стар, взволнован, теперь Новый год, и нам всем стоит быть добрее и отзывчивее друг к другу! Если вы не понимаете этого, то вы очень скверно воспитаны. Где живут ваши родители, я непременно должен увидеть их?
– Никому я ничем не обязан! А родителей и сам бы с удовольствием увидел! Да только не знаю, где их найти. Незаконносложенный я! Привёз меня отец однажды к жене своей из дальних странствий, оставил и снова в путешествие отправился. А она меня ненавидеть стала с первых дней, растила, чтобы отомстить, всё против отца настраивала. Да только не вышло ничего у неё. Украл меня нищий дохающий музыкант, когда сидел я на террасе своего дома. Сунул в мешок, хотел руки-ноги обломать, чтобы через них возбуждать в проходящих жалость и так набивать карманы свои. Да помешало что-то ему, бросил меня одного скитаться. Давно это было.
Испуганно посмотрел старик на Дайко, замешкался, а тому только того и надо было, развернулся и пошёл прочь.
Подходя к выходу из сада, Дайко услышал какой-то тихий писк, доносящийся из-за кустов где-то совсем недалеко. Он остановился, сошёл с дороги и углубился по снегу в сторону звуков. Через некоторое время рядом с забором он увидел небольшую яму, обнесённую рабочей лентой. Внизу обтрёпанный и грязный скулил щенок. Дайко попытался вытянуть его за ошейник, но не смог. Края ямы размокли от свежего снега и могли обвалиться в любой момент, утянув и Дайко за собой.
– Вот ты какой, Кусака, – обратился он к щенку. – А твой хозяин ищет тебя. Ты уж прости, что не могу отвести к нему. Края очень скользкие. Ты продолжай скулить, и тебя скоро найдут… – Дайко хотел уйти, но что-то остановило его. Он склонился над ямой и вскоре радостный и довольный покидал сад. В руках его блестел прекрасный мельхиоровый ошейник.
«За него у Паука Гревзи можно будет выручить несколько прекрасных монет. Много он, конечно, не даст, но на обужин точно должно хватить…» – размышлял, ускоряя шаг Дайко, а в саду по-прежнему раздавался жалобный писк.
Паук Гревзи был ростовщиком. Он вымогал всё до последней мелочи у своих жертв, попавших от него в зависимость. В его подвале, расположенном в рабочем районе города на площади Агутан, был устроен магазин старых, бывших в употреблении вещей, полученных от бедняков за бесценок по причине острой нужды и крайней необходимости. Вернуть отданные Гревзи в залог вещи было очень непросто, цены он просил за возврат чудовищные. За эти хваткие и беспощадные обыкновения его и прозвали «Пауком».
По дороге к ростовщику Дайко наслаждался прекрасной и умилительной картиной готовых к встрече Нового года, чистых и счастливых жилых домов города Грубретеп. Повсюду стёкла намытые и окна украшенные, а за ними хвойные красавицы, все в огнях, золоте и конфетах, а на входных дверях лапы еловые разных форм и объёмов, колокольчиками увешанные, блёстками обсыпанные. И кто-то ведь живёт в таких нарядных домах. Играет в солдатики, катается на деревянных лошадках, бегает по комнатам, смеётся и безобразничает. Ах, как это здорово, и что может прекрасней. А вокруг Дайко трещат и шумят повозки парадные, а навстречу ему бегут визитёры взволнованные. Они сталкиваются, извиняются и поздравляют друг друга. И Дайко тоже хочет столкнуться с ними, ищет их участия, надеется, что счастливый случай ещё больше преобразит его сегодняшний день. Но им всем словно некогда, будто совсем не до него. Они лишь отворачиваются, видя его скромный, неопрятный наряд. Прилично одетому мальчику, чистому, в дорогом платье всегда поверят, сами подойдут и даже накормят. Чумазому же никто не поможет, скорее, постараются не заметить его, даже могут испугаться. Но где найти сироте богатое платье, и как сохранить его, ночуя на улице…
«Вот это я проголодался», – думал Дайко, живот его теперь подвело и скрутило, но площадь Агутан была уже совсем близко, и Паук Гревзи будет рад его вновь увидеть. Всего несколько по пути витрин. Да каких! Идти мимо них – одно удовольствие.
Вот мастерская фотографа. Всё стекло усыпано воспоминаниями – фотокарточками людей семейных, улыбающихся, детей смешных и непоседливых, модниц легкомысленных и пар влюблённых и много всяких других снимков, на которых жизнь людей изображена яркая и красивая. И Дайко сделает себе когда-то такой же снимок, и на нём он будет смеяться и потом, разглядывая его, будет вспоминать, как здорово и забавно это было. А вот и булочная, восхитительная ароматная булочная, сюда он вернётся сразу после Паука и возьмёт самый большой хрустящий багет, вот этот – за десять монет. И, может быть, останется ещё на кусочек сыра, и это будет чудесная трапеза.
В центре площади Агутан располагался фонтан. Дайко отправился к нему, чтобы выпить воды, а ещё привести себя в порядок. Он смыл грязь с ботинок, намочил колени брюк, стараясь придать им вид штанов новых, неношеных, умыл лицо, шею и руки. Всегда нужно быть опрятным и аккуратным, направляясь к Пауку. Иначе, мало того, что оберёт и высмеет, так ещё может и прогнать без разговоров.
Как хорошо он знал мрачный тесный подвал ростовщика. Помнили о нём и остальные бедняки и несчастные города Грубретеп, чьи тёмные судьбы сумел на миг озарить тусклыми, скудными подачками Паук, приютивший почти даром их последние вещи, самые дорогие и самые памятные. Перед входом в подвал ростовщика сидел большой чёрный доберман Ревузи, который облаивал всех, кто спускался к Пауку в подвал и поднимался оттуда. Гревзи всегда любил шутить на его счёт, рассказывая посетителям, что родом его пёс происходит из страны самой прекрасной и изумительной, окружённой тёплыми морями и ветрами ласковыми, усеянной скалами, лесами и водоемами живописными, но населённой, дабы не возбуждать в соседях чувств злости и зависти, людьми и созданиями самыми скверно характерными и безмерно чванливыми. Увидев Дайко, Ревузи злобно зарычал, потом рык перешёл в лай, мальчик проскочил мимо пса и бегом спустился по лестнице.
Паук Гревзи стоял за длинной грязной стойкой, подпирая толстой покатой спиной ящики и коробки, в которых хранились разнообразные тряпки, вещи и прочие пожитки, попавшие в его ненапасные руки. Лицо ростовщика было не бритым, волосы на голове блестели, он всегда изрядно намасливал их и укладывал назад, намекая на своё неаполитанское происхождение. Крупные зубы его размалывали апельсин, сок капал на стойку, брызги разлетались во все стороны, обдавая и просителей, стоявших перед ним.
На «сеансе» у Паука сегодня были женщина и её маленькая дочка. Ростовщик всегда называл свои торговые операции «сеансами». Во-первых, потому что старался запугать, обмануть и обобрать просителей, во-вторых, потому что стремился направить бесталанных на путь подлинный, обвинял и наставлял, осуждая пагубность их поведения. Визитёры тихо стояли перед Пауком, вздрагивая каждый раз, когда он выдавал раскатистым голосом очередное неодобрительное высказывание.
– Так вот, пока не умер ваш муж, госпожа, и не случилась самая отвратительная, как вы говорите имущественная плутня, вы действительно могли жить в нашем досточтимом городе. Теперь же такое излишество вам не по карману. Зачем вы стесняете пречестных людей, бродя по улицам со своим порождением? Не лучше ли вам отправиться в места более тихие, уездные? К родителям, например? Туда где таких девочек, как вы не обижают?
– Родителей моих давно нет. А девочек, к сожалению, обижают повсюду…
– Займитесь тогда делом. Просите подаяние или устройте себя в какой-нибудь притон, дочь ваша подрастёт и ей тоже там найдётся дело, – и Паук разразился смехом, показывая пальцем на девочку, закрывшую от страха глаза.
– За кого вы меня принимаете, господин Гревзи? Когда-то я преподавала частным образом литературу и языки. Не подобает благородной женщине попрошайничать, а работать в грязных кабаках в порту – противно моему воспитанию!
– Нищему не должно быть зазорно просить милостыню! Стыд – это роскошь, которую он не может себе позволить. Но раз уж вы такие у меня забалованные, то за ваши срезанные с пальто пуговицы ничего вам не дам. А хотите кушать, давайте что-то другое в заклад, что-то уж вы точно припасли, – и он рассеял маленькие перламутровые пуговицы на немытой поверхности стойки.
Дочка взяла маму за руку и стала тянуть к выходу, но женщина медлила, не спешила уходить. Она погладила ребёнка по голове, шепнула что-то на ухо и, подойдя ближе к стойке, сняла с шеи небольшой серебряный кулон с изображением своих родителей и передала его Пауку, а тот ненасытно стал изучать украшение, рассматривая его со всех сторон. В конце концов, он прикусил кулон своими мощными зубами, впился ими в портрет мужчины и, не сумев разломить, обратился к визитёрам:
– Что ж, похоже, действительно серебро. Потёрто, правда, со всех сторон, застёжка разъехалась, а потом, как я понимаю, здесь портреты ваших родителей, людей скудоумных и неудачливых, что малым пользуется сейчас спросом. Хотя попробую выдать их образины за дальних родственников знаменитых торговцев, так и смогу возместить свои потери. Пятнадцать монет будет более чем достаточно! И прошу, не надо меня благодарить, – проговорил с вызовом ростовщик.
– Благодарить! Вас! Всего пятнадцать монет! За кулон, который стоит не менее сотни. А в прежние времена такая работа, выполненная на заказ, стоила нам не менее трёхсот! Господин Гревзи, вы же прекрасно знали моего мужа, он много раз выручал вас по-соседски и теперь, когда его нет с нами, вы откровенно грабите меня. И происходит всё это под Новый год!
– Глупости! Тоже мне праздник. Я не балую себя в такие дни и не имею желания баловать бездельников. А потом, госпожа, наше соседство давно в прошлом! Лично с вами я дел никаких не имел и ничем вам не обязан! Забирайте, что вам дают, или не появляйтесь более на пороге моего славного дома, – и он высыпал пятнадцать монет на стойку, убирая кулон в небольшую коробку позади себя.
Женщина не спорила, она ссыпала монеты себе в ладонь, хотела также забрать и пуговицы, но ростовщик прикрыл их крупной ладонью и, протянув несчастной апельсиновую кожуру, ехидно прошептал:
– Раз уж мы такие соседи, примите за ваши ничтожные пуговицы этот прекрасный фрукт! В нём все витамины, соки и аромат. Всё равно обратно вы их не пришьёте. И не смейте отказываться! Дочь ваша, наверное, так давно не ела фруктов, что и эта свежая кожура могла бы доставить ей огромное удовольствие, – и он загоготал, ссыпая пуговицы себе в карман.
– Эта вещь очень дорога мне. И я обязательно выкуплю кулон обратно, – ответила ему женщина, убрала кожуру и направилась с дочерью к выходу.
– Да-да, конечно, только не менее чем за сто монет! – кричал ей вслед Паук. Ответом ему был звук хлопнувшей громко двери, потом лай добермана и крик двух испуганных женщин. Толстяк продолжал хохотать, с интересом разглядывая своего нового посетителя.
– Ну, подходи ближе, парень. Слыхал, Новый год! Все вокруг только и ждут этот Новый год! А он будет таким же дрянным, как и старый, или даже хуже. Ведь с каждым годом все мы ближе к костлявой старухе! Она ждёт нас у последнего края! А что вспомнят мои просители, замерев там, на краю? Ничего! Ни одной счастливой минуты! Лишь тяготы юности, безнадёги зрелости и стоны старости! Не доживай, парень, до старости. Она всегда бесправна, стыдна и позорна! Немощь всегда обирают, обижают и оскорбляют. Смотри на меня и перенимай. Мой удел – это лучшее, что может статься с тобой. Но и тогда, на склоне лет, будет ходить вокруг тебя внучка, вздыхая и сокрушаясь о твоей не приходящей кончине. А добившись своего, будет она лопать поминальные блины и распускать слухи на твой счёт, что, мало, мол, шкура, денег ей оставил, – и Паук снова захохотал, довольный своим наставлением.
Дайко несмело подошёл к стойке, положил на неё ошейник и с расположением спросил:
– Сколько дадите?
– Так, посмотрим. Отличная вещь, очень дорогая! Ага, – с улыбкой сказал ростовщик, вывернув ошейник наизнанку. – Видишь ли, тут имя и адрес хозяина. Господин Орбод. Дом его находится в центральном квартале города Грубретеп, очень дорогом квартале. Вряд ли такой оборванец, как ты, проживает в подобном месте, и уж точно ты у нас не господин Орбод, – и он вновь закатился гоготом. – Где живут твои родители, парень? Нужно спросить у них, откуда это у тебя, – и он поднял высоко над стойкой ошейник.