Иван НаживинВо дни Пушкина. Том 1
От издательства. Все это может показаться
Смешным и устарелым нам,
Но, право, может только хам
Над русской жизнью издеваться
«Пушкинская библиотека» так будет именоваться программа, к выполнению которой приступило наше издательство. Надо ли говорить, любезный читатель, что фундаментальная серия книг, первая из коих в ваших руках, посвящена русскому национальному гению и приурочена к 180-летию трагической гибели поэта. Столь же, по-видимому, ясно, что Пушкин главный герой и этого, и всех последующих томов, а томов этих, уверяем, будет немало. Наконец, стоит ли втолковывать просвещенному, поднаторевшему в изучении Пушкинианы любителю словесности, что наша идея собрать воедино все лучшее из русской прозы и мемуаристики XIX и XX веков, повествующее о Пушкине, собрать, систематизировать и издать в рамках единой долговременной серии по существу, не имеет аналогов и потому, да простится нам наша нескромность, есть идея новаторская.
Итак, первая книга серии, первый увлекательнейший роман, ждет вас через несколько страниц. Наверное, ни к чему слишком оттягивать миг приятного и полезного знакомства с ним, однако на одну, на наш взгляд, важнейшую, особенность «Пушкинской библиотеки» все же стоит обратить внимание.
Наш программный замысел многогранен. Идущие к вам книги, разумеется, о Пушкине, о «солнце нашей поэзии». Но они же, эти книги, и о России, о том, что мы имели, да не сберегли, бездумно отвергли, потеряли или растратили, а теперь, прозревая, ищем, мучаемся, только обрести вновь никак не можем. Эти книги о былой русской жизни. Хотелось бы, чтобы наши читатели и восприняли их именно так, широко и глубоко, и, путешествуя от главы к главе, из тома в том, задумались, в числе прочего, и о смысле того ушедшего времени.
Да, трудно ныне жить на этом свете, господа, ох как трудно И сколь утешительно, как спасительно для души порою отвлечься от повседневной рутины и вспомнить: а ведь все-таки была некогда такая эпоха в истории России, эпоха славная, величественная и, быть может, единственная. И оживают невзначай в дремлющей памяти подробности
В те времена, теперь уже баснословные, русские разбили в честных и упорных битвах басурманов, торжественно и гордо вошли в их столицу и великодушно простили недавних неприятелей. И никому не пришло в голову извратить общероссийский подвиг, принизить значение победы, спасшей Европу от порабощения корсиканцем.
Тогда люди лучшие люди, подлинная соль земли служили не токмо ради жалованья, и служба их на любом поприще была стремлением к воплощению в жизнь высоких, завещанных предками, идеалов. Эти люди, эти труженики «числились по России», берегли и умножали ее святые ценности и не имели понятия о ценностях «общечеловеческих», что никоим образом не принижало тружеников.
И художники тогда не пытались переделать, перекроить жизнь, вдолбить современникам «низкие истины», обучить их тачать сапоги нет, художники смотрели выше и дальше, много дальше и гораздо выше, и видели многое из того, на что умудрились закрыть очи их просвещенные донельзя потомки.
А иные в ту удивительную эпоху просто жили но как они жили И пили частенько и помногу, но красиво, весело, не опускаясь, не забывая про службу-служение, не пропивая ум и честь, не отдаваясь в плен безжалостной горячке. И ели будто священнодействовали, да не обжирались до икоты, до непотребства, но легко вскакивали в седло прямо из-за пиршественного стола. И любили жен и прелестниц так, как не в силах было любить слащавым книжным героям, аркадским пастушкам всех времен и народов. И измену, сводную сестру любви, превращали в высокое искусство, коему не должно быть порицания. И повесничали так, что суровые полицеймейстеры, задохнувшись от бессильной ярости, приказывали долго жить.
А вслед за бедными чинами полиции и сами повесы складывали свои буйные русские головы кто при Аустерлице, кто на Бородинском поле, иные же в горах всегда неспокойного Кавказа И служились над ними полковые панихиды, и вырастали кресты, и забывали благодарные соотечественники о вольнодумствах и богохульствах почивших героев-грешников. Так шли и прошли годы. Заросли травою Багратионовы флеши, Наташа вышла замуж за Пьера и нарожала детей, и раздался оглушительный на всю Россию выстрел на Черной речке. И кончилась вмиг эта эпоха. Потом ее кто-то назвал пушкинской, и название осталось, освятилось традицией, и живо оно, к счастью, и по сей день. Многое и многажды в державе переименовывалось, перестраивалось, но это звучит, как и встарь, стоит незыблемо, и так уж, видно, будет до века. О той поре написано много, и написано с любовью и тщанием, талантливо и подробно. Но вот проблема: никто еще, кажется, не попытался определить основное содержание пушкинской эпохи в краткой формуле, афористично, одной емкой фразой или даже одним-единственным словом-символом, наподобие того заветного слова, что подыскала прозревшая Татьяна Ларина для Онегина. А ведь язык наш тот, исконный, великорусский, еще не опошленный настолько богат, что, мнится, вполне способен выполнить и такую сверхзадачу. Вот что в этой связи приходит на ум.
Кажется, общепризнано, что никто лучше поэта и поэзии не способен отобразить свое время, его внешний и внутренний строй, едва слышимые духовные и душевные шелесты эпохи. Но ведь та пора пора безусловного владычества Пушкина, а тот нес в российскую жизнь, нес и словом, и делом, редкостную гармонию. Впрочем, есть прекрасное и близкое по смыслу русское, почти заброшенное, слово лад. Вот его-то мы и склонны принять за искомый девиз жизнетворчества в описываемые десятилетия.
По-видимому, это была вторая эпоха более или менее устоявшегося лада в нашей многострадальной истории. Первая же пришлась на период существования Святой Руси. Но то был лад замкнутый, исключительно воцерковленный, спокойно-пренебрежительный к внешнему, временному, бытовому, в пределе своем как будто неотмирный. Пушкинский же лад базировался на иных принципах. Нет, он не был секулярным, но он был ладом светским, открытым в суетную жизнь, чутким, как эхо, примирившим в себе предания и веру предков и новые, весьма неоднозначные реалии имперского периода русской жизни.
Петр Великий, проводя свои грандиозные преобразования и разворачивая Русь лицом к Европе, произвел ломку доселе неслыханную и исключительно болезненную: с высоты трона он приказал быту доминировать над бытием. Так он прививал Запад к Востоку. И тогда Россия на реформы Петра ответила, по образному выражению Герцена, явлением Пушкина. Уточним: ответила пушкинским ладом.
Это было некое согласие, равновесие внешнего, бытового, по преимуществу рационального, с одной стороны, и внутреннего, сокровенного, душевно-духовного с другой. И недаром поэт провозгласил казалось бы, шутливо, но на самом деле более чем серьезно:
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей
И не случайно кумиром юного Пушкина был мыслитель и франт неподражаемый Петр Чаадаев.
Тогда еще был неведом России пресловутый «человек из подполья» и грядущая «двойная бухгалтерия». Не было в душах людских противоестественного раздвоения, расщепления на атомы, того надлома, который впоследствии стали считать чуть ли не добродетелью и который стал краеугольным камнем поэзии и философии Серебряного века. И дума соответствовала произнесенному слову, а слово поступку. И люди были цельными, многогранными, но монолитными, и не требовалось их, как позднее, «сузить», а державу «подморозить».
Какая несравненная галерея встает перед глазами неленивыми и любопытными К примеру, ладен по-своему был лихой гусар Петр Каверин, равно преданный и службе, и шампанскому, и женщинам, и друзьям, и невинным скабрезностям, и высоким философическим грезам. Все уживалось в этой богатой натуре, все соседствовало, ничто не подавлялось и не извращалось.
Ладен и дерптский студент Алексей Вульф, известный «русский Дон-Жуан» и пушкинский приятель. Почитайте его откровенные дневники и вы наверняка удивитесь, как может любовный быт органически соединяться с подлинным бытием.
Ладен и сам император Николай. Теперь, спустя полтора столетия, мы, глубокомысленные прокуроры, находим в его деяниях много якобы спорного, ошибочного, «реакционного». Но будем хоть сейчас справедливыми: ведь он был подлинным рыцарем на престоле, и ему, Николаю, суждено было стать последним российским императором, который и хотел, и мог править по законам собственной, ничем не запятнанной совести:
Он бодро, честно правит нами
Беда в том, что его преемникам выпадала уже иная участь: они принуждены были править исключительно по законам политики, большой и грязной, и посему лицемерили, интриговали, против своей воли превращаясь в двуликих Янусов.
А разве не ладна столь легкомысленная Анна Петровна Керн, беззаветно любившая многих и так же искренно изменявшая им? Конечно, да, и нет в ней и намека на скорое появление Настасьи Филипповны. Ведь только самой гармонии можно вручить такие стихи:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
«Гений чистой красоты» и одновременно, в те же сроки «вавилонская блудница», и еще знаменитые эпистолярные строки, адресованные приятелю. И не было здесь для поэта противоречия, натяжки. Ибо «красота», начало духовное, еще не вступила тогда в непримиримый конфликт с банальным животным «блудом», еще не возник конфликт, породивший позднее омерзительные конгломераты.
Служителями и ревнителями лада становились тогда очень и очень многие. И через это служение многих более или менее ладна была и сама Империя. Разумеется, была здесь и оппозиция правительству, что вполне допустимо, а подчас и необходимо, но не было и в помине массовой оппозиции Отечеству, что непростительно ни при каких обстоятельствах. И клевета на Россию не могла найти сочувственного отклика в душах, да и само слово «патриотизм» не допускало ни презрительных усмешек, ни двусмысленных толкований.
Повторим еще раз: лучшим доказательством существования русского лада в ту эпоху стал Пушкин, его поэзия и его жизненная поступь. Все остальное лишь дополнительные красочные иллюстрации к этому постулату.
Вышеописанное отнюдь не утопия, не русофильская маниловщина, но правда. Увы, не вся правда. Должно, как это ни прискорбно, сказать и о другом.
Да, пушкинский лад и был, и торжествовал, однако недолго. Равновесие быта и бытия продолжалось в течение короткого, трудноопределимого по времени момента, воистину чудного мгновенья отечественной истории. Найденная было точка гармонии тут же стала размываться, исчезать, а бок о бок с ладом начал набирать силу разлад. На гармонию, хрупкую и прекрасную, едва-едва зародившуюся, ополчился хаос. Нет, темные силы, его посланники, не победили тогда еще не приспело время их разрушительной вакханалии, да и иммунитет Империи был велик; но они уже начали делать свое дело. Так приземленное, обмирщенное донельзя, холопское по сути, прикрываясь красивыми словесами, стало теснить, а кое-где и вытеснять горнее, вечное, исконно русское.
И образовалась трещина в некоторых русских душах
И вот что вышло. Пушкин, высшее воплощение лада, решительно не разделял многих идейных и тактических установок декабристов. Однако он был готов, как признался впоследствии императору Николаю, выйти с ними на площадь, погибнуть там, ибо заговорщики его «друзья, братья, товарищи». Таков был наш Пушкин: его душевно-духовная гармония не допускала предательства, а дружба, категория высокая, почти мистическая, вполне уживалась у поэта с никчемными политическими разномыслиями.
А рядом с Пушкиным Иван Пущин, он же «Большой Жанно», «первый и бесценный друг» тож. Светлый лик, честнейший и порядочнейший человек, неистовый и бесстрашный борец за социальную справедливость. «Души прекрасные порывы» это и о нем тоже.
Но порывы порывами, а в ходе последекабрьского следствия бунтовщик Пущин лжет и всячески изворачивается, в иные моменты выгораживает себя, в иные обрекает на каторгу товарищей. Да и товарищи его, такие же рыцари Спасения и Благоденствия, ведут себя схоже. Например, они страстно обличают и безусловно хотят отменить крепостное право повсюду, кроме собственных поместий. Или позднее, уже в Сибири, обзаводятся шикарными домами и бесчисленной челядью а подле них, на тех же улицах, живут в нищете менее родовитые члены тех же разгромленных тайных обществ. Сравните эти факты с позицией Пушкина и вы, быть может, уясните для себя на конкретных примерах, как лад в русской душе тотчас стал оборачиваться всеразъедающим разладом.
Дальше больше, и множились трещины, и крепчали западные ветры, и, наконец, наступило время, когда о ладе в душе и в жизни совсем забыли. Забыли, ибо исчез он окончательно, бесследно, словно и не было его никогда, словно и не было Пушкина. Наступил хаос.
В этом хаосе мы и обретаемся уже второе столетие. В нем рождаемся, с ним беззаботно живем, с ним плодим потомков, с ним же и уходим. Нет и намека на лад в наших иссохших душах. Да и о каком ладе, какой гармонии может идти речь в непрекращающееся смутное время, когда, в числе прочего, возводится в абсолют дикое «Дыр, бул, щыл» или восхваляется убогий и ушлый «андеграунд»? Нет, лад продуцирует совсем другую поэзию.
Какую же? наивно спросит кто-нибудь. Да ту самую, общеизвестную, родную, почти ветхозаветную и вечно юную. Потянитесь к полке, смахните с томика пыль, откройте его и задумайтесь:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
В журнальных замыслах стесняет балагура
Вот он, агрессивный, постоянно атакующий, претендующий на бескрайнюю монополию в жизни человека быт, становящийся в процессе агрессии синонимом разлада, тот самый быт, который превращает лад в чуждый консенсус, а великий народ в оболваненный электорат. Но вот, в соседних стихах, и подлинное бытие:
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права
Пушкин вовсе не отрицает быт, но отводит ему вполне определенное место в иерархии, необходимой для существования лада. Для поэта однозначно ясно, что стоит недорого, продается на всяком углу за мелкую разменную монету, а что бесценно и свято. Ясно ему и то, что лишь счастливо найденный симбиоз быта и бытия ведет к гармонии:
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей
Именно об этом о человеке и его Деле, о красе внешней и внутренней, о русском ладе в пушкинскую эпоху и, разумеется, о самом Пушкине, о борьбе лада с разладом, о жрецах лада и прислужниках хаоса собранные и изданные нами книги, наша «Пушкинская библиотека». Эти книги созданы разными людьми и в разное время, они разноплановы, посвящены различным периодам жизни Пушкина и самой России; не похожи друг на друга и авторы: читатель легко заметит и их идеологическую полифонию, и стилистическую многоголосицу, и различия по части литературных дарований. Читайте эти книги, господа, читайте и, быть может, не столь трудно будет вам жить на этом свете. Ведь когда у человека за спиною, в прошлом, было нечто хорошее, светлое, теплое, то легче верить, что и будущее не совсем беспросветно. И коли была некогда такая эпоха в истории России, эпоха славная и величественная, то где, в какой Книге судеб прописано, что прошлое, пусть и в новом обличье, не повторится? Как знать, как знать
Многое будет зависеть от прилежания учеников, то есть от всех нас, от нашей способности учиться у прошлого, от нашего умения извлекать из минувшего крайне необходимые уроки. Будут ученики смиренными и даровитыми и есть у них некий шанс преодолеть тотальное притяжение быта, постичь сокровенный смысл пушкинской эпохи, приблизиться елико возможно к самому Пушкину, который был и есть «наше все».