Второй раз за всю жизнь я подумал о смерти. Первый раз, когда нашел на чердаке дачи телефонный справочник за 1903 год (он и сейчас у меня на столе лежит), начал перечитывать фамилии и вдруг подумал, что все эти люди умерли, все до одного. И вот этот какой-то Перевезенцев П. П., и вот этот какой-то Слюзко Л. И., и Тураев П. В. Я где-то в кино слышал эту фамилию Член Государственной думы Тураев В общем, телефонный некрополь. Вот тогда я попробовал представитья ведь тоже умру когда-нибудь, очень хотел представить, но никак не смог. Казалось, что никогда не умру. А теперь я не мог себе представить, что я буду жить Я помню, что все бежал, бежал с этим письмом в рукахдумал, что умру от разрыва сердца. Не знаю, может быть, этот бег притушил в моем сознании мысль о смерти. А может, наоборот, может, мысли о смерти остановили мой бег, натолкнули на какое-то дерево, бросили в какую-то траву И потом эта собака в лесу Откуда она взялась, эта собака? Там и жилья-то никакого не было А собака все сидела и смотрела на меня, а я ей говорил: «Ничего тут интересного не будет, собака Уходи, собака». А она в ответ все хвостом виляла. А я ей долго повторял одну строку из Пушкина: «Я знаю, век уж мой измерен! Я знаю, век уж мой измерен!» Ты понимаешь, собака, что значитвек измерен? Измерен, собака, понимаешь? Это значит, человек точно знает, сколько минут ему жить осталось». А она все хвостом виляла. Может, догадывалась, что происходит?.. Может, успокаивала?.. Собаки, они ведь всегда чувствуют смерть, но она даже не скулила. Нет. А почему? Может быть, чувствовала жизнь? «Я знаю, век уж мой измерен». Нет, не измерен, а изверен. Ты знаешь, собака, что значит, век изверен? Не измерен, а изверен Эта игра слов, собака, это я так Пушкина переделал. Одну букву изменишьи получается Черт знает что получается Я знаю, век уж мой из-ве-рен, но чтоб продлилась жизнь моя Продлилась, чтоб продлилась» И в Москву я приехал почему-то не на электричке, а на попутном грузовике. Забежал к Светлане Кузнецовой и, когда она открыла дверь, я громко, на весь подъезд, так что соседи из квартир повысовывались, прокричал: «И вслед за Пушкиным я повторяю снова: печаль моя светла! Печаль моя светла! Печаль моя Светлана Кузнецова!..» Она обрадовалась, побежала переодеваться, вышла, наверное, в каком-то сверхбрючном сверхкостюме, а я уже ушел
Потом на Соколе у пруда сидел против Ленинградского рынка, смотрел, как кинотеатр на берегу пруда строят. Было жарко и безветренно. Строительство отражалось в воде. Прочно и незыблемо, а потом подул ветер, и здание и люди, что его строили, зарябили в воде и исчезли, все исчезло, как у меня с Юлкой. Мне почувствовалось, что и я, как эти отражения, весь зарябился и исчез. Чтобы убедиться, что не исчез, я даже руками себя ощупал. Чувство исчезновения прошло, но мысль о непрочности всего на земле осталась. Может, это все лишь непрочное и несуществующее отражение где-то существующего прочного и неколебимого мира, людей и чувств? Что я такое? И кто я такой? Стертое с лица земли отражение человека простым дуновением злых слов: «Валентин, перестань бомбить меня своими письмами» Стертое чуть не до полного исчезновения, чуть не до смерти. А ведь еще вчера я был уверен, что люди на свете рождаются одни бабушками и дедушками, другие папами и мамами, а мы рождаемся детьми, чтобы немного подрасти и быть всегда молодыми-молодыми. И вдруг все стронулось, все сдвинулось со своих мест Весь мир и все в мире стало куда-то ползти, трещать, двигаться, бежать, мчаться, умирать, исчезать Думал ведь, что никогда не умру, а потом думал, что жить не буду Почти сразу все полетело, все в жизни, что стояло прочно на каких-то никем не поднимаемых якорях. Интересно, а как ее звали, эту собаку? Или отражение этой собаки? Ведь значила она что-то в моей жизни?
А в Строгановском училищеэто где на художников учатя какому-то преподавателю нарисовал что-то и требовал, чтоб он мне дал справку, что я гений Мне эту справку надо Юле показать, сказал я, чтобы она поняла, кого она потеряла. «Вы, может быть, не верите, что я гений, тогда я вам сейчас докажу», сказал я и нарисовал лавку художников, где продавец торгует лавровыми венками, как кепками, и на венках даже размеры голов проставлены: пятьдесят четвертый, пятьдесят пятый, пятьдесят шестой, пятьдесят седьмой «Пятьдесят седьмойэто как раз размер моей гениальности, но я не хочу гениально рисовать! Я хочу я хочу я хочу знать, что случилось там в Риге»сказал и заревел. Преподаватель понял, что случилось что-то не связанное с этой справкой, которую я просил. Он мне телефон свой дал и сказал, что за границу сегодня уезжает, и чтобы я ему позвонил, когда он вернется, и что он сразу не может разобраться, гений я или нет, и если я, мол, докажу ему, что я гений, то справку такую даст. И все гладил меня по голове, как сына Бывает, говорит, что человека ждет такое большое будущее, с которым он просто не может справиться А другого ждет, ждет и не может дождаться и все гладил меня по голове, как сына. И еще посоветовал не подавать большие надежды по части выпивки Да не пил я, не пил, я вообще капли еще в рот не брал! А он сказал, что все так говорят. Я знаю!.. Что я знаю? Ничего не знаю Нет, знаю, знаю, что глупо кончать жизнь, так и не узнав, что все-таки там случилось в конце начала твоей жизни?.. «Я знаю, век уж мой изверен, но чтоб продлилась жизнь моя» Пусть, пусть Юла все скажет, глядя мне в глаза И чтоб никакой подлой тайны, чтобы все грустно и ясно, как осенью в саду, когда все деревья без листьев.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы сидели за столом, вынесенным с веранды на поляну, с Бон-Иваном, с лучшим, верным и, честно говоря, единственным другом нашей семьи.
Он, видимо, репетировал с мамой какую-то клоунаду, потому что несколько минут тому назад вышел из дачи в своем клоунском костюме с огромным портфелем в руках и устало опустился в шезлонг, распространяя вокруг себя запах табака и грима. Я оторвался от книги и посмотрел на Бон-Ивана. Он весело мне улыбнулся, я тоже улыбнулся, но совсем невесело и снова уткнулся в книгу.
Я читал «Чистые пруды» Юрия Нагибина и никак не мог вникнуть в содержание страницы, потому что я в эту минуту был далеко от Чистых прудов, мыслями своими я был в другом районе Москвы, я вспоминал, как по вечереющей Москве мы шли с Юлкой по каким-то закоулкам-переулкам старого Арбата, шли и читали редкие надписи на стенах домов. Юлка очень любила это занятие. Всякие там бессмертные и классические «Тэ плюс Вэ равняется» или «А Сидоров Фантомас», «У Лавровских не все дома». Одна надпись ей очень понравилась: «Пупс умница и псих, такова его гнусная личность». Мы шли, и она на разные лады повторяла: «Пупс умница» и т. д. И даже один раз пропела. А потом остановилась возле какого-то частного гаража, подняла кусок кирпича и написала на стене: «Я никого не люблю»и остановилась. Почему она тогда остановилась? Почему оглянулась и испытующе посмотрела на меня? Потом она написала: «кроме»и опять остановилась. Снова посмотрела на меня. И только после всего этого дописала мое имя и фамилию. Почему она тогда сделала эти две паузы? Где была правдав словах или в паузах. О чем все это говорило?
Я оторвался от книги и спросил у Бон-Ивана, что значит быть правдивым. Он подумал и сказал:
Некоторые почему-то думают, что говорить правдуэто значит говорить то, что в данный момент выгодно для тебя говорить И еще он сказал:Интересно, почему это во всем мире только в суде с тебя берут присягу, что ты будешь говорить «правду, только правду, ничего, кроме правды!..»? Он усмехнулся.
В загсе еще спрашивают, сказал я, свободно и искренне ли вы хотите стать его женой
Бон-Иван о чем-то подумал, но промолчал.
А что мне говорила Юлка? Какую она брала с себя присягу, когда говорила? И брала ли вообще. Поздно я об этом задумался. Да нет, у меня тогда что-то мелькнуло в голове, что-то похожее на сомнение, какая-то тревога и беспокойство. Я опять уткнулся в книгу, но в это время на веранде раздались громкие голоса, дверь распахнулась, и на пороге дачи появился отец, за ним вышла мама. О чем-то споря между собой, они стали приближаться к нам.
Но опера в киноэто же ужасно, говорил громко отец. Нельзя ни смотреть, ни слушать.
Почему же это ужасно? спросила мама, усаживаясь за стол.
Ужасно! подтвердил папа. Так же ужасно, когда ставят по заказу Минздрава фильм про эпидемию гриппа по системе Станиславского. Он нацедил из самовара стакан чаю и подал его маме.
Но почему же это ужасно? переспросила мама. Наш «Пир во время чумы», например, хвалили.
Кинопир во время киночумы, сострил папа, наливая себе чай.
Между прочим, сказала мама, нас хвалили остроумней, чем ты ругаешь.
Кто хвалил? переспросил громко папа.
Обязательно тебе знать кто? ответила мама. Люди хвалили! Люди! Иванов! Петров! Сидоров! На худсовете хвалили!
Атмосфера за столом была накалена, сказал Бон-Иван, атмосферой можно было гладить брюки
Люди! сказал отец своим красивым тенором. Люди откровенны друг с другом только в поездах, а не на худсоветах.
Я посмотрел на отца. Он сидел за столом, вынесенным с веранды нашей дачи на поляну, как всегда в дурацком женском фартуке, и кутался в теплый шарф, бережно придерживая его руками на шее так, как это он привык делать, когда еще пел в Большом театре, а не играл, как сейчас, на балалайке в оркестре народных инструментов.
Они искренни только с незнакомыми. Едут случайно вместе в купе, вот и не боятся откровенничать! продолжал отец.
Ты злой, оборвала его мать, злой, потому что ты не удался. И рассуждаешь так, тоже потому что не удался.
Друзья мои, друзья мои, вмешался в разговор Бон-Иван, поднимая вверх руки, а вы знаете, что такое стоматологический пунктир? Отец с матерью замолчали и продолжали молчать, пока Бон-Иван не сказал:Не знаете? И я не знал, а вот встретил замечательного зубного врачаи узнал. Бывало, дантист как наляжет всем телом на бор, сверло такое есть у бормашины, так, кажется, насквозь тебя просверлит, а этот пунктиром, пунктиром, с передышкой Так что, обратился он к моей маме, пунктир, Машенька, пунктир, пунктир
Но он же как мизантроп рассуждает! продолжала мать без всякого пунктира. Да, да, как мизантроп! Как человеконенавистник.
Мизантроп, сказал папа, не любит всех людей, а я не люблю только тех, кто этого заслуживает!
Перестань при детях! сказала мама.
Раньше отец с мамой никогда при мне и Наташке действительно так не разговаривали. Ну что же, подумал я, в конце концов взрослеем не только мы, но и родители.
Дети должны иметь философию. Они должны знать, что люди бывают разные, сказал папа. А то в консерватории нам долбили, что все люди вокругэто не люди, а ангелы. Но боже мой, как все эти «ангелы» плевали на мое несчастье! Боже мой!
Перестань, повторила мама, сейчас же перестань паясничать!
Не перестану, крикнул отец, не перестану! Потому что я хочу, чтобы мои дети судили о людях по людям, а о жизни по жизни, а не по фильмам и по операм про жизнь!
Теплый, замолчи, прикрикнула на отца мать.
Когда мама называет отца Теплымэто плохой признак. Это она напоминает ему, что он всю жизнь был только теплым и не закипел, так и не закипел. «А мог бы закипеть, говорила мама, на весь мир закипеть». Папа уже в консерватории начинал «закипать». Голос у него был поразительный. Тенор. Он мог петь и лирические партии, и драматические.
Да, если бы он тогда в Большом театре на спектакле взял это проклятое до-диез третьей октавы, если бы не потерял голос, то не играл бы сейчас в оркестре народных инструментов. Его и в Италию, в театр «Ла Скала», посылали на стажировку. А в Большом театре ему сразу доверили партию Дубровского. Только вместо того чтобы взять в арии «О, дай мне забвенье, родная» самую высокую ноту («Дай прежнее счастье найти найти»), он так разволновался, что взял на октаву ниже. В театре все зрители от неожиданности ахнули А маме в ложе бельэтажа стало плохо И с тех пор у папы пропал голос
Наташа однажды играла на пианино, а я подошел и спросил:
Где здесь до-диез третьей октавы?
Наташа ткнула пальцем в самом конце клавиатуры и прошептала:
Не знаю, вы меня поймете
иль это понимаю я,
и на невероятной ноте самоубийство соловья
Сказала и еще раз тронула пальчиком «невероятную ноту». Нота родилась, пожила некоторое время в воздухе и умерла.
Это ты про папу? спросил я.
Ну знаешь Это Марина Цветаева про Маяковского.
Наташа опустила крышку пианино и вышла из комнаты. Я приподнял крышку и посмотрел с ненавистью на «невероятную ноту», подождал, пока гравий за окном съест Наташины шаги, потом глубоко вздохнулсловно розу понюхал, как это делают певцы, а затем вполголоса, тихо, как папа на своих распевках, пропел: «дай прежнее счастье найти най-т-и-и» И взял эту ноту. Внутри меня что-то заудивлялось и заохало: я не поверил, что «невероятную ноту» эту взял. Подошел к пианино с магнитофоном в руках, включил запись, еще раз вдохнул запах цветка и тихо пропел: «дай прежнее счастье найти! На-ай-ти-и!..» И снова взял, снова смог, а отец не смог. Если бы он не занервничал на премьере, если бы не струсил, то я бы сейчас был сыном знаменитого тенора из Большого театра, а не сыном простого музыканта из простого оркестра. Может быть, для Юлки это тоже имело какое-то значение. У Бендарского отец дипломат. Кажется, первый секретарь посольства в Америке
Мы сейчас разговариваем о моем фильме, а не о людях, еще раз мать оборвала отца.
А какое ты имеешь к этому фильму отношение? спросил он ее, как никогда, зло.
Как это какое? Я все-таки режиссер этого фильма!
Режиссерэто тот, который постановщик, а ты администратор, обыкновенный администратор сказал папа, завхоз. Что, я не знаю? Знаю, снимались!
Ну знаешь что сказала мама. У нее от волнения голос сорвался, и она стала откашливаться.
Друзья мои, вы понимаете друг друга как-то очень буквально. Между прочим, сказал Бон-Иван, я недавно был на гастролях на периферии. Пошел в выходной день в театр. Ставили какую-то комедию местного автора, что-то про молодых геологов. Довольно симпатичная история. В первом акте кто-то из героев вешал на стену общежития ружье. И так оно висело весь спектакль. А в последнем акте это ружье в самом неожиданном месте как бабахнет. Я хоть бывший танкист, со мной чуть не инфаркт, а соседка в обморок упала. Я после спектакля зашел к режиссеру. «У вас, говорю, это что, накладка?» А режиссер отвечает: «Почему накладка? Это у нас по Чехову. Помните, Чехов говорил: «Если вы в первом акте повесили ружье, то оно в последнем должно выстрелить»Бон-Иван помолчал.
Смешно, сказал хмуро папа.
А мама только терпеливо переждала рассказ Бон-Ивана и снова вспылила.
Если бы он на сцене брал такие ноты, какие берет в разговорах за столом сказала мама Бон-Ивану. И опять папе:А потом говори про философию и про то, где люди откровенныв поездах или на худсоветах.
Затем мама встала из-за стола и пошла через поляну к даче.
«Где ты, наша чайная ложечка? Где тебя черт носит?»подумал я. Моя сестра Наташа, когда ругаются родители, как чайная ложка в стакане, когда в него льют кипяток, не дает лопнуть стеклу.
Прости! Я не хотел тебя обидеть! жалобно сказал отец вслед маме. Я же не имел в виду лично тебя, я вообще об этой профессии Вот так всегда
Мама отца называет Теплым, а я его для себя называю Нагнетателемв хорошем смысле этого слова. Если, скажем, на дворе хорошая погода, то папа, заговорив о ней, сделает ее изумительной. Впрочем, он это делает даже тогда, когда погода так себе и нагнетать папе в общем-то не хочется.
Какой сегодня хороший вечер, сказал он грустно.
«Начинается», подумал я.
А как поют цикады!.. А звезды!.. Вы посмотрите, как светят сегодня звезды!..
Ни я, ни Бон-Иван не поддержали отцовских нагнетаний, он как-то сник, виновато потер свою покрасневшую лысину и спросил меня шепотом:
А ты почему не ходишь позировать к Ста-Гро?
Я подумал, что сказать, и сказал:
Я был очень занят
У тебя же каникулы, снова шепотом спросил меня отец, чем же ты можешь быть очень занят?
Я хотел сказать, что самоубийством, но промолчал.
Ты плохо выглядишь, сказал отец.
Голова болит, ответил я.
Где болит? спросил он.