Нет ли лишнего билетика? спрашивали еще у академии Жуковского. На стадион мы и с билетами-то кое-как прошли, а после игры попали в толкучкувернее, это я попал. Мне надо было выбраться из толпы, которая валила в метро, к южным воротам, Бон-Иван меня схватил за воротник, и мы очутились рядом. Сзади напирают, спереди упираются, с боков давят, а милиционеры на лошадях весь проход до самого метро оцепили и смотрят на все это с лошадей. Я уже задыхаться стал. Папа все время громко кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете?» А я смотрел на метро и думал: «Доживу я до входа в вестибюль или нет, или нас раздавят вместе с Бон-Иваном?» Хорошо, что в это время очередь вдруг качнулась и мы все вместе, человек, наверное, сто, свалились. А потом меня всю дорогу до дома поташнивало. Бон-Иван всю дорогу молчал, весь белый. А папа до самого дома повторял одну и ту же фразу: «Вы же моли погибнуть! Вы же могли погибнуть!..»
А ночью я почему-то опять оказался в этой давке, только уже во сне. И папа опять кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете!..» И с тех пор у меня поднялось давление. Как только я попадал хоть в маленькую толпу, мне казалось, что меня снова начинают сдавливать со всех сторон, как тогда
Знаешь, как сказал вратарь ЦСКА Третьяк? спросил меня Финист. Неудачу надо переживать как можно скорей!
Еще один такой физкультурный совет, ответил я Финисту, и я тебя понижу в росте!
Ну хочешь, мы всю эту компанию разгоним? спросил Финист. Я всех своих баскетболистов приведу, и мы им покажем. Я теперь тренировки здесь буду нарочно назначать.
Я посмотрел на Финиста, рост которого природа ускорила в духе века и довела почти до двух метров, и отрицательно покачал головой. Я как-то маме сказал, что наше поколение выше ее поколения сантиметров на десять. «Не выше, а длиннее!»ответила она. Кто длиннее. А кто и выше. Вот Финист, он и длиннее и выше. Добрый он. У него душа в рост пошла.
Не надо, Финист, ничего не надо, повторил я.
Ты с ними не справишься, а мы справимся, и нам ничего не будет. У нас в команде еще никому шестнадцати не исполнилось. Финист посмотрел на меня и что-то понял по выражению моего лица.
А я устало повторил: «Не надо Ничего не надо» И со злостью подумал, что это Татьяна Рысь во всем виновата. Бендарский с ней Что с ней?.. Ну, встречался, что ли. Рысь, может быть, самая красивая в мире манекенщица. Она, говорят, недавно весь Париж свела с ума, она там платья нашего Всесоюзного Дома моделей показывала. Париж покорила, а Бендарского не могла удержать возле себя.
Ничего не надо делать, повторил я. Центровой ты мой, Финн. И команду баскетбольную не приводи.
Но почему?
Потому, что необычное уже кончается.
Что необычное?
Необычное, Финист, вот что это когда Качалов, артист был такой знаменитый, стал умирать, он сказал: «Начинается что-то необычное». Понимаешь, Финист, он сказал «начинается». А я сказал «кончается». Потому что уже все умерло
Рано хоронишь, сказал Финист. Матч еще не окончен.
А я стал объяснять, что есть такой художник Гронский. Он в Ленинграде был в белые ночи
Ты знаешь, что такое белые ночи? Видел?
Не видел, но знаю, ответил Финя. Это когда светло как днем.
Как днем, Финист, точно, сказал я. Так вот, Финист, ласточки в Ленинграде
Птички-ласточки! повторил за мной Финист.
Так вот, эти добрые и трудолюбивые ласточки во время белых ночей с ума сходили.
А почему они сходили с ума? спросил Финист.
Потому, что они белую ночь принимали за день, понимаешь, и все продолжали строить свои гнезда и падали без сил на землю И я, Финист, тоже принимал белую ночь за день Юлкаэто не день, Юлкаэто ночь, хоть и белая. А я больше не хочу ее видеть И не буду Не буду!
И я еще долго что-то врал про это самое Финисту и себе врал. Врал про все, кроме того, что мне нравится Эдуард Бендарский. Ну и что, что нравится. Я ему, может, тоже нравлюсь. Все равно! Все равно Юлка должна мне все объяснить, все равно мы должны с ней поговорить, потому что, когда Финист сказал мне: «Юлка приехала!»я сразу же захотел ее увидеть, сейчас же, в эту же минуту, в ту же секунду. Захотел так, как тогда, когда я в первый раз почувствовал, что я люблю Юлу. Когда я понял, что это я ей тогда в пустом сквере сказал при луне: «Я вас люблю!..» И теперь люблю. Так же! Как тогда!.. Так же!.. Еще сильней!.. Сильнее сильного!.. Но тогда в этом не было ничего страшного и стыдного. А сейчас нет-нет, после письма и после всего этого я просто не ожидал от себя этой любви Этого какого-то странного чувства какой-то второй любви
Говори, говори, Финист! Расскажи мне что-нибудь смешное, ведь было у тебя в жизни что-нибудь смешное Хотя у тебя почему-то нет чувства юмора. Почему у тебя нет чувства юмора или чувства иронии? А вот у судьбы есть. Говорят жеирония судьбы, значит, у судьбы есть чувство иронии, и чувство юмора, и, может быть, даже сатиры. Ты говори, Финист, ты рассказывай.
Вот у нас был такой случай, сказал Финист.
Я думал, что вот сейчас, пока Финист рассказывает что-то смешное, все это возьмет и пройдет само собой. Но желание видеть Юлку не проходило, а, наоборот, становилось сильней и сильней с каждым словом Финиста. Но ведь это я уже чувствовал, переживал совсем недавно. И вот снова, опять убеждаюсь в том, что Юлка, страшная Юлка, не просто мне нравится, а я ее снова люблю!.. И мне нужно снова, просто необходимо еще раз сказать ей об этом. Чушь какая-то! Глупость! Не скажу! Ни за что не скажу! Или скажу? Увидеть ее и сказать ей? Или А если пока не говорить? Ходить и делать изо всех сил вид, что ничего не случилось. Характер выдержать, словом. Или не выдерживать?
Подожди, Финист. Замолчи! Теперь я буду говорить: то, что сделала Юлка, это тень.
Какая тень? не понял Финист.
Понимаешь, однажды Левитан показал одному художнику пейзаж такой: поле, усеянное цветами. Показал и уничтожил Спроси почему?
Почему уничтожил? послушно спросил меня Финист.
Потому что у Левитана не получилось яркого солнца, ну, нет предмета, дающего тень, а солнце без тени передать трудно. У нас в отношении с Юлкой было одно солнце, а тени не было, теперь есть тень, значит Значит, не надо уничтожать картину, вот что это все значит. А до Юлкиного приезда, знаешь, что было? Переживания, как у Веры Холодной в немом кино! Она в таких случаях раздувала ноздри и астматически дышала, а в титрах писали: «Переживания». Кончились переживания! Все! Кончились! крикнул я, а про себя подумал: «А может, только начинаются эти самые переживания!»
Финист замотал головой: он, наверное, не понял. Чего ждать? Зачем ждать?
Я выскочил в сопровождении Финиста на улицу, влез на дерево и осмотрел окна дачи Юваловых. Свет не горел, значит, дача пуста сейчас. А может, не пуста? Я найду Юлу и расскажу ей все. Юла все поймет. Может, вторая любовь это и есть самая настоящая. Может, белая ночь и есть тот самый белый, как ночь, день!.. Может Вторая любовь все может! Тебя предают, рвут твои письма, а ты все равно любишь. Мне бы только увидеть Юлу! Только бы мне с ней встретиться!..
Я вспомнил слова отца, что люди всего откровеннее в вагонах, и подумал, что электричкаэто тоже вагон и, если он не будет битком набит, мне, может быть, и удастся, кстати, поговорить с каким-нибудь человеком, посоветоваться просто.
Куда ты? крикнул Финист.
В Москву! За солнцем.
Не надо в Москву. Проклов мне сказал, что они тебя, если что, покалечат! крикнул мне вслед Финист.
Электричка взревела за лесом. «Может быть, успею», подумал я. В темноте за мной увязалась с лаем какая-то собака.
Не лай, собака! Все хорошо! У меня еще будет много неприятностей с Юлкой! Понимаешь, много! Очень много! Ты чувствуешь, собака, сколько в этих словах оптимизма?!
Волной вала волновала,
Волновало волн навалом
Вой!.. Ной!.. вала
Войной вала
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вперед! В толпу! В давку! В замкнутое со всех сторон любовью пространство!.. Вечер тушил, гасил, съедал все краски дня, мрачно-зеленая электричка пролетела, освещая меня квантами света из своих окон. Я прислонился к дереву, отдышался и медленно побрел к станции.
Меня в армию забирают, услышал я из-за ларька голос Николая Сулькина, а мне вот как не хочется
Помогу тебе освободиться, сказал Умпа, и тень его тела, лежавшая на дорожке, подняла тень руки, державшей тень стакана, и он выпил что-то. Денег будет стоить, сказала тень Умпы, взмахнув тенью руки.
И так себе всегда больше берешь, сказал Сулькин.
Потому что я у вас президент Или я у вас не президент? спросил Геннадий. (Сулькин и Проклов промолчали.) А вы только консультанты президента Или вы не консультанты?.. Или вы кто?..
Консультанты, согласился Сулькин.
А в Белом доме консультанты получают денег больше, чем президент, сказал Владимир Проклов. Я читал в газете
И все-то они читают! И все-то они знают и про консультантов, и про президентов, сказал Геннадий, а насчет того, что больше, имейте в виду: какие консультанты, такие и деньги.
А вот в Англии начал что-то рассказывать Проклов, но я не стал слушать, вернее, подслушивать, я повернулся и направился в другой конец станции и вышел на перрон.
Платформа была почти совсем пуста, и только возле киоска «Пиво-воды» стояло несколько «врагов народа». Так Бон-Иван называет всех пьяниц. Один из «врагов» был пьян больше всех, он ходил вокруг ларька, кривясь то в одну сторону, то в другую, словно танцуя какой-то жуткий танец под слышную только ему одному пьяную музыку. При этом он все время что-то неразборчиво бормотал себе под нос, задавал сам себе вопросы, отвечал на них, спорил и в чем-то все время себя убеждал.
Сулькин, Умпа и Проклов все стояли у ларька ко мне спиной и что-то обсуждали. На плече у Проклова висела гитара на ленте, он тряс длинными волосами и изредка брякал по струнам. Сначала они моего присутствия не замечали, а затем кто-то из них разглядел меня, и все трое медленно приблизились ко мне, прижав к ограде платформы.
Накачав воздухом свою и без того могучую грудь, Умпа сказал, словно меня не было:
Слушай сюда, как закашивать будешь, значит так
В общем Умпа учил Сулькина, чтобы он сказал в своей районной поликлинике, что был, мол, на ВДНХ, колосок там оторвал от снопа, захотел зерен пожевать, ну пожевал, и вот теперь уже который день что-то мешает глотатьнаверное, усик колоса в горло воткнулся. Сулькина, конечно, осмотрят и скажут, что никакого усика в горле нет, а он, Сулькин, должен говорить, что есть. И так Сулькин должен несколько раз побывать в поликлинике, а потом из поликлиники Сулькина пошлют в дурдом, ну в психиатричку, и там все надо начинать сначала. В дурдоме Сулькину дадут лекарство, и он должен сказать, что все прошло А когда заберут в армию, то он, Сулькин, должен пойти в медсанчасть и сказать, что ел тарань и в горле кость застряла. В медсанчасти его начнут лечитьи опять безрезультатно. Тогда Сулькин должен сказать, что вот когда его лечили в Москве, то давали какое-то лекарство, от которого все прошло. И когда в армии Сулькина спросят: «Какое лекарство? Где тебе его давали?..», Сулькин должен сказать, что в дурдоме и
Через месяц будешь дома, закончил Умпа. И все трое махнем на мотоциклах на юг. А если хочешь, закошу тебе сотрясение мозга, тогда совсем в армию не возьмут. Один укольчик, комбинированный со снотворным, и адреналин в глаз, и шишку с синяком, конечно. Но это будет, конечно, дороже Риск есть, сказал Умпа. А ты как считаешь, кацо, обратился он ко мне, есть риск? Это он нарочно при мне несет такое. Сообщника из меня делает.
Молчаниезнак согласия. Затем Умпа произнес еще несколько слов на грузинском языке и перевел:Я говорю, почему ты так странно одет? Вечер, кацо, а на тебе смокинг какой-то тренировочный В это время такие костюмы носят в чемоданчиках Куда в таком виде изволите ехать?..
Я промолчал. В темноте поблескивали на руке Умпы большим красным циферблатом часы для подводного плавания.
Не на прием ли к доктору? Или в аптеку? Я промолчал. За лекарством? Голова болит, да? Между прочим, зря едешь: детям до шестнадцати лет вход в аптеку в это время запрещен Что молчишь? Скажи что-нибудь, или ты от страха язык проглотил?
Я достал блокнот и нарисовал Умпу, Сулькина и Проклова в бутылке водки. Вырвав листок, я протянул его Умпе. Спокойно рассматривая рисунок, он спросил:
И что же это значит, кроме сходства?
Трое в одной лодке, не считая собаки, сказал я.
А где же собака? спросил Умпа.
Не где, а кто, ответил я.
Умпа протянул рисунок Проклову и сказал:
Подшей в его личное дело При этом он все время не сводил с меня глаз, потом каким-то несвойственным ему женственным движением сильных и грубых рук поприминал свою густую шевелюру:Однажды ночью мне понадобился букет цветов. Помчался на машине к метро «Сокол». На мое несчастье, последней спекулянтке милиционер дал допрос с беспристрастием. Я тихо говорю из-за спины: «Мамаша, пока суд да дело, продайте букет, на штраф пойдет», а она мне: «Не видите, что я с органами разговариваю» Вот и мне, закончил он, пока неохота из-за тебя с органами разговаривать
Тут он вдруг неожиданно рассмеялся, даже было непонятно, над чем именно. Проклов и Сулькин тоже захохотали. Насмеявшись вдоволь и почему-то до слез, Умпа, Сулькин и Проклов пошли быстро от перрона к поселку. И тогда я заметил в кустах своего телохранителясвоего почти двухметрового Финиста, своего ясного сокола!.. Он двинулся вслед за троицей. Как он ухитряется при таком росте и весе ходить бесшумно?..
Я до боли сжал кулаки в карманах и посмотрел на сужающиеся вдали рельсы, достал блокнот с фломастером и нарисовал: железнодорожный прораб говорит путевым рабочим: «К сожалению, ребята, не могу принять у вас работу. У вас впереди рельсы сходятся, а они должны все время идти параллельно»
А может, купить бланк за тридцать копеек, написать объявление и дать в бюро, которое вывешивает их на улицах Москвы под стеклом: «Срочно ищу мужчину, серьезно и философски настроенного, чтобы поговорить по душам о любви. Звонить по телефону. Спросить Валентина Левашова»?
Я нарисовал на одной стороне улицы философа Диогена с фонарем и подписал: «Ищу человека». На другой стороне улицы я нарисовал себя с фонарем и написал: «Ищу философа».
Я вообще, если в самое ближайшее время не найду никого, с кем можно по душам поговорить, то не знаю, что сделаю Об этом я подумал уже в пустом вагоне электрички. Сев на скамейку, я увидел, что в вагон вошла тетя Наташиной подругиЖози Гощинскойи мужчина, они уселись напротив, через пять или шесть лавок. На мужчине был костюм, по-видимому, когда-то модный. Тетя, недавно приехавшая из Парижа, вся, как говорит Жозька, от Диора. Сплошной вечерний Париж, по-французски «Суар де Пари», и рядом с нею этот приехавший из, может, тридцать второго года. Жозя как-то говорила Наташе, что тетя собирается выйти замуж, уж не за этого ли, по Жозькиным словам, «бесполезного ископаемого».
Жозиной тете шестьдесят пять лет, она переводчица, всю жизнь прожила в Париже. А мужчине за семьдесят. Они смотрели в мою сторону и, наверное, говорили что-то обо мне. Еще я знал, что он эстрадный артист и что у него недавно умерла жена. Они вместе с женой выступали, у него феноменальная память, и он считает лучше любой счетной машины. Он, говорила Жозя, из ее тети хочет сделать партнершу. «Пойду, говорит, рассказывала Жозя, в Москонцерт и скажу дирекции, что я хочу бросить вызов молодости и склерозу».
Я нарисовал такую картину. Значит, Жозина тетка со своим женихом, ну вот с этим мужчиной, как будто пришли к ее маме, совершеннейшей старухе, и Жозина тетя говорит: «Познакомьтесь, мама, это мой жених!..» А мама, совершеннейшая старуха, говорит: «Таким я вас и представляла» Но что-то не получилось в рисунке. Я вырвал листок из блокнота и положил на сиденье. Потом еще раз взглянул на Жозину тетю. Она все время взмахивала руками, словно отгоняла от себя мух, а вернеекак бы смахивала с лица морщинки У нее все лицо как в паутине. Я ее однажды очень близко видел, она подошла к изгороди, долго смотрела на меня и потом сказала: «Может, это сентиментально, но вы мне напоминаете подснежник» Я, конечно, промолчал, а она сказала: «А вы знаете, я сейчас ощущаю то же, что и вы Радость жизни Но когда я подхожу к зеркалу, я эстетически страдаю Вы знаете, кто это сказал?» Я пожал плечами. «Это сказал великий Чарли Чаплин Мужчина. А что же говорить нам? Женщинам?»