Ты чево, Варь?
Да я, теть Клава Мне бумажки. Собралась письма написатьхватилась, а в доме и клока нет. Я возьму у секретаря.
Да мне-то штобери!
Открыла Варя столне запирался, нет штапма. Скрипнула дверцей шкафавот пухлые «дела», вот стопа чистой бумаги, а вот и желанный штамп на жирной штемпельной подушке. Зашуршала папками: левая рука шум вздымала, а правой и раз, и два, и три крепенько даванула штампом на чистых листах.
Ну вот и хватит мне, пошла я, теть Клава! Ты уж не говори секретарше, что я у ней несколько листиков увела, зафырчит, она такая.
Да мне-то што! не глядя на Варю, опять лениво отозвалась Меркина, по-прежнему глядя в окно. Я в ети дела не вхожая, и не сплетница какая. Отец-от ноне не приедет?
Слышала, обещал приехать.
А дома прыг-скок в горницу, а на угольнике, что белой салфеточкой всегда покрывала, красивая берестяная кубышечкав ней-то отец и прячет печать. Достала, жарко подышала на черный кругляш и снова раз-два-триготовы подлоги! И опять, как и в сельсовете, не устыдилась нисколечко. Даже порадовалась, язык перед зеркалом высунула: шишечка от кедра недалеко падат!
Варя ликовала: отступать некуда! Теперь к дедупришпорить старого конягу. Будто играючи все делала. Заговорщически шептала:
Туда ж не с пустыми рукамиголодуют!
Дак, и самой кормиться надо, напомнил Савелий. Что же Ганюшка-воренок натаскал муки. Снесу-ка я пудовочку троюродной своей Бузаихе, пусть втихаря сгоношит нам сухарей. Ну, а дома, как отправляться, проси у матери прочего поболе. Масла топленого, в кладовке висит стегно вяленого мяса. Хлебушка буханки три проси. А если отец денег с сотенну отвалитлишни не будут.
Мешок бы крепкий с лямками.
Выберумоя забота.
Тетке скажи, чтоб не разносила про сухари.
Упрежу, упрежу. Я что, однако. Попрошу ее, пусть сухарь выйдет не постным, а молостным. Пожирней-то не хужей, а?!
Варя не удержаласьоткрылась деду и в том, зачем она бегала в сельсовет. Савелий помрачнел.
И себя, и родителя под закон поставила, не дай Бог Придумай, на всякий случай, как эти листы оказались у тебя, чистыми же повезешь, после уж нарисуешь
А будто для писем бумагу брала, не доглядела под чистыми страницамиприхватила нечаянно!
Дожили, едрена-матрена! Все-то теперь надо начинать с жульства, с обману. А пошто? Много всяких шор на человека объявлено. Да, печать Сколько эти печати теперь зла дьявольского творятшлеп да шлеп по человеческим судьбам. Ну что ж Ежели отцова печать хоть одну живую душу спасетвсе давай сюда!
С той самой овцы хоть шерсти клок Потому и решилась.
Зашушукались они по заугольям, тишком захлопотал Савелий, тем и другим озаботился. Сапоги добрые девке надонадо. Летня пора: комар там в таежине, мошкарав штанах выйдет способней. Приготовил свои выходные штаны, потайной карман внутри пришил с двумя пуговицамисгодится. И еще: мало ли какой крайний случай, а вдруг шалый ширмач с наскоком на девкусвой старый нож, что с японской принес, наточил и в ножнах прицепил к брючному ремню. Наденет внука жакет, дождевик лизакроются ножны.
Всю мужскую справу Савелий заранее сложил в мешок, не забыл положить в кожаный кисет и серянок. Мешок загодя припрятал на сеновалесноха и сын туда не лазали.
И тоже не утерпел старый, признался:
Деньги свои я клеенкой обернул, положил в штаны, в непотно место. Преж мужики собирали на храм, да не дали нам новы власти поставить церкву. А еще оставлял на собственные похороны. Теперь вот думаю: помрухотят не хотят, а закопают, не оставят на земле. А памятника Георгиевскому кавалеру все одно не вознесут. Пусть помогут тебе с Митрием мои рубливам для жизни надо.
После поминать будем! Варя в порыве благодарности прижалась к деду. Век не забуду твою доброту!
Доброта живе-ет, доброта добро творит согласился Савелий.
Сходила Варя на Лобную поляну, что у моста через Бежанку. Не хотелось уезжать втихую: девчонки осудят, скажут прямонос задрала председателева дочка, уехала не простившись, будто и не жила в деревне.
Жиденько парней и девок на поляне Оглядывая колготившуюся молодежь, с горечью поняла Варя, что как угнали в ссылку Митю, других ребят и девчатне та вот живость в кругу, не столько песен и плясу, да и вместо гармошки-то певучей какая-то задерганная балалайка. Да, ушло из молодого круга что-то такое, главное Не тот ли заведенный чин и порядок во всем, не та ли обязательная, искренняя уважительность, особый близкий интерес друг к другу За последнее-то время уж и нахальство распоясалось на Лобной поляне. Вон, подлетел к Тоньке Савельевой ухарь и сразу чуть не за груди хватает. Сконфузилась, оглядывается Тоня, краской вся залилась, ищет глазами, кто бы оградил Тонечка-а, нет для тебя заступы, нет боле рядышком твоего Толечкиканул навечно
Разбитно тренькала балалайка. Комсомолки надрывно пели:
Я на память под окошком
Посадила шесть берёз.
Это память того года,
Как вступали мы в колхоз.
На горе стоит береза,
Под березою сугроб.
Большевистские колхозы
Кулака загнали в гроб.
С какой-то незнаемой прежде ленцой потопталась Варя на кругу с Тонькой, а на большее-то ее не хватило. С кем хотелось проститьсяпростилась непринужденно, шла домой грустная: доведется ли когда прийти на эту Лобную полянутут начиналась ее несчастная любовь
Снаряжала сундучок в дорогу сама, мать приготовила увесистый кошель с едой. Отвозил в Ужур Варю СавелийИвану Синягину оказалось недосужно, дела, очередная кампания опять захватила.
Перед Ужуром на горе Генералихе, там где прежде ежегодно шумела Петровская именинница, в березняке Савелий остановил лошадь и объявил:
Иди, сымай платье, надевай штаны и кофту. В поезде-то там где же переоденешьсялюди. И открывай ящичек.
Варя переоделась, переложила из сундучка вещи в мешок, стянула верх заплечными лямками. Тяжела вышла поклажа, а еще и кошель с сдой.
Савелий придирчиво оглядел внуку.
Не беспокойся, нож в ножнах сидит крепко. Вот так, под жакетом и не видно. Да, на-ка веревочкусгодится, сгодится в пути веревочка, мало ли что!
Уже на станции в ожидании поезда оба они приуныли. Билет был куплен, сидели рядышком на грядке телеги, Савелий жадно курилдымил свою окладистую бороду, жаловался вслух:
Старый я потаковник! Мне бы тебя остепенитьв таки дали снарядил девку А, слушай-ка, в прошлом-то годетакое неслыханное насильство Согнали мужиков, коих в ссылку, вот сюда, на солонец. Всю луговину людом заполнилитысчи, однако, тут маялись. Ребятня ревет, бабки плачутчто тут деялось. Ну, тебя не силком гонят, не сокрушайся, налаживайся душой на труды. Извести после что и как.
Я сюда, в Ужур, напишу Нюрочке Фатеевой. Была я раз у нее тут, улицу и дом помню.
Это с которой в школе училась? Жаль, сам-то Фатеев отошел от земли, успел сбежать от плуга
Что бы там ни было, а через месяц напишу.
Найду я тут Фатеевых
Наконец объявили посадку. Старик донес до вагона мешок. У подножки Варя крепко обняла деда, ткнулась лицом в его теплую седую бороду, нашла жесткие губы, поцеловала. Савелий торопливо промаргивал скорые стариковские слезы.
Свидимся ли Помни: береженого Бог бережет.
Поезд медленно набирал ход. Новый кирпичный вокзал стоял далеко от села у края большого солончакового болота. Поплыла мимо жесткая, остролистая трава-пикулька, жиденькие таловые кусты, черным загибом увиделось старое село Ужур с белой церковью, плавно разворачивалась и отдалялась мягкая в линиях гора Генералиха.
Варя стояла у вагонного окна и все махала и махала платком деду Савелию.
6.
Впервые Варя ехала в поезде, в общем вагоне.
Вначале-то ею владело простое любопытствозахватила обычная дорожная оглядка на все и вся. Занимал качающийся вагон, грубые деревянные лавки и полки, еще растерянные попутчики, а за окном убегающие куда-то назад теплые августовские поля, густо-синее всеобнимающее небо.
Потом любопытство сменилось тихим раздумьем о тех, кто ехал, а ехали все больше деревенскиекуда они, бедные, со своим жалким скарбом, с детьми и стариками? И вот, соединяя видимое с тем, что слышала прежде от своих деревенских, от отца, тех же налетных командировочных, что ночевали в дому, Варя невольно начала осознавать, что же происходит в миру. Уже четвертый год под незваной охраной и добровольно мечутся огромные массы людей по стране, по родной Сибири. И это ежедневное, ежечасное, ежеминутное движение надо понимать как расползание, разрастание небывалой еще беды. Теперь вот и она, Варя, втолкана сегодня в живой людской поток. И ее судьба, если смотреть глубже, испытуется чьей-то злой волей.
Старый деревянный вагон дергало, кренило, болтало то вправо, то влево, резко лязгали буфера. Где-то впереди тревожно гукал паровоз, кидал в мутные стекла окон едкий дым и угольную изгарь, беговая мощь его пугала, подминала сознание, и не заметила Варя, как перестук колес начал ясно выговаривать для нее: «В болото!», «В болото!», «В болото!». Она же едет в болото! тоскливо вспомнилось девушке. А потом также отчетливо услышалось совсем уж страшное: «Мити нет!», «Мити нет!», «Мити нет!».
Она сидела на нижней полке, сбитой из узкой и густо закрашенной вагонки, напротив какого-то светленького старичка со слезливыми светлыми глазками. Он и одет-то был в некрашеное холстовье. Старичок мучился в спертой духоте, тихонько жалобился Варе в ответ на ее щедрость: дала попутчику большой картовный пирог.
Вот так, ластовица моя. Всю деревню нашу перебуторили, семьи рушат, уж и не народ мы, не сельское общество, а стадо одичалое. Старик неторопливо, ласково прилагал слово к слову, доверительно шептал свои обдуманные, знать, слова. Стронулась вся наша Сибирия. А за грехи нас Бог испытует. Знает он, за что карает. Царя-батюшку отдали на растерзание. Ох и пометут беды землю нашу за сей великий грех. Как же мы не поняли, а ведь писано было: придут многие и многих совратят Гляди, не с устройства начали, а с развалу всево и вся. И что же даст разруха? Вот уже и пожинаем, что сеяли
Старик поплакался: сына, сноху и внучат малых сослали на Енисей, на Маковкувсе там скончали дни своя от голоду. А его самого и старуху оставили доживать, переселили из собственного-то дома в чью-то баню. Старуха там и простыласхоронил недавно, а сам вот подался в Мариинск к замужней дочери. Примут ли с зятем, какой угол определят. А чем кормиться? Дожил! До старости хлеб ростил, людей кормил, а себе, выходит, и не заработал на последние дни. Что и было нажиткомвсе отобрали!
За узким окном вагона так и этак поворачивались мягко очерченные увалы, желтые полосы хлебов, щетинистое жнитво, затяжелевшие августовские леса. За Ачинском потянулись разгонистые скучные бугрины, буреющие колки берез, редкие деревеньки казались вымершими, безлюдными.
Варя прошлась по вагону и невольно озаботилась: вот они, мужики и бабы мучаются в дороге, а им бы сейчас хлеб жать! Отчего, куда бегут?! И спасительно вспомнились слова старших. Давненько дед Савелий знается со старым учителем, в последнее время зачастили они друг к другу, все-то «по душам» говорят. И слышала как-то весной Варягрелись на солнышке в воскресный день приятели, толковали: обезличка несвободный труд своим распорядиться не дают уничтожение рыночных отношений Так, куда же бегут мужики и те, кто прежде своим промыслом жил На саралинские золотые прииски, в душные копи Кузнецка, в Новосибирск, многие забиваются в глухоманные енисейские таежины. Вон, дядя по матери. Посадил ребятню на телегу и погнал Сивуху на рудник Шипилинск. Отец и останавливал, должность обещал, только Степан отмахнулся: «В бригадиры колхоза Погонялкой, на людей оратьизвини-подвинься. Подале, подале от судного греха!»
Дорогой дядя И тебя, и всех-то других, как сказывал учитель, кто побежал не от земли, а от новых порядковждет повсюду одно и тож: работа по гудку, по звонку, а насчет заработканигде-то и малых лишков не дадут. Соглашался и с этими словами доброго, умного знакомца дед Савелий и так замыкал беседу: кидается ноне человек Из огня да в полымя кидается!
Варя вернулась к окну, к столику. Вона, слева сидят старухи. Уткнулись в подолы друг другу и шепчут, явно жалуются. Присмотретьсявесь вагон, весь поезд битком набит этими жалобщиками. И сколько сегодня повсюду жалобщиковне счесть! Кольнула боль: кто услышит бесконечные мужицкие стоны. Только Бог, если он есть.
Так жадно глазами и так осторожно рукой взял старик поданный ему пирог. Он, недавний пахарь, всегда-то к насущному с почтением, а теперь особенновон и по вагону шепчутся: бесхлебица в Сибири Наслышана об этом Варя, знает, что не случайно взвилась и полетела по миру горькая частушечка, которая сразу запомнилась:
Сеем, сеем мы пшеницу,
Да едим-то не одни.
Всю пшеницу за границу,
А жабрей на трудодни.
Старик старательно жевал пирог, ласково посматривал, все благодарил, все желал доброго здоровья Варе стало стыдно: что голод-то делает с человеком, как унижает его!
Дергались, грохотали вагоны, косые ливни солнца, смягченные вагонной пылью, мотались по крашеным стенам и полкам, высвечивали то озабоченное лицо мужика, то сжатое болью раздумий лицо бабы над малым своим дитем, то далекую отрешенность стариковских глазбедные люди!
После еды, после того, как запила пироги теплой несвежей водой из бачка, стало чуть спокойней на сердце: все едут с какой-то, пусть и с малой надеждой, чего же ей-то падать духом. Путеводная звездочка и для нее светит, а потом рядышком полный-полный мешок с сухарями. Так что кати, Варюха, дальше и помни, что многим и многим, даже и в этом вагоне, куда хужей и сегодня, и завтра.
Ночью в кислой духоте вагона спалось плохо. Варя положила мешок поперек лавки, головой привалилась к нему, но сон не шел. Впервые она лежала на голых доскахкакой уж тут сон!
Фонарь горел в конце вагонатемно между полками. Может быть среди ночи, а скорее ближе к утру, проснулась оттого, что услышала сухой треск сухарей. Прислушалась: точно, так нож чиркает по сухой корочке. «Вор, вор!»закричало все в Варе. Она затаилась, напрягласьдонесся близкий запах пота чужого человека, скорее почувствовала, что чужак этот рядом.
Наконец открыла глазауже совсем посветлело за окном, и тотчас увидела смутно белевшую под столиком почти до локтя оголенную руку. Тонкие пальцы этой руки шарили по мешку, ухватились за вылезший из прорези сухарь. И тут Варя, еще не зная, кто этот вор, ухватила кисть чужой рукибудь что будет!
В каком бы другом укромном месте, где один на один А тут целый вагон простых людейвступятся! Да, все эти пожилые люди из того старого временизнают, что такое «караул!» Отзывчивы они на всполошный крик, отзывчивы как на беду не одного, а всех Варя сжала ладонь еще сильнейраздался слабый вскрик, и рука воришки обмякла
Он не выдержал, тихо взмолился из-под лавки:
Хватит уж масло-то жать. Дяденька, отпусти!
Варя ослабила рукучужой кулак мертво выскользнул из ее ладони, глухо упал на пол. Она рассмеялась про себя: эти слова из мальчишеских забав помнила еще по школе. Зашептала:
А я не дяденька. Ятетенька. Ты кто?
Кольша.
А дальше?
Рожоны мы Осиповы
Ну а мы рожоны Варвары Синягины.
Варюха, значит.
Для ково как Вылазь, варнак, к Варваре на расправу. Ишь, пристроился, мешки он полосует!
Воришка под лавкой завозился, сухо корябнули пол носки сапог. Подростокскорей уж паренек, сел на пол у столика, поправлял фуражку на голове.
Варя тоже села. Протянула руку, опять сердито зашептала:
Отдай нож! И встань, не собирай грязь на себя.
Кольша встал, безропотно подал складень.
Варя смерила взглядом его темную фигуру, отметила про себя: парнишечка только не намного пониже ее, на малость разве. Она-то впрочем не дылда какая.
Поезд проходил освещенным местом, мимо каких-то складов, белый свет коротко, широко плеснул в окна вагона, и этого было достаточно, Варя увидела паренька всего: черненький, худенький, жалкий насквозь в своем униженном сейчас положении.
Садись рядом. Далеко ты катишь, воренок. Зайцем, а?
Кольша присел на краешек лавки, повинно клонил голову. Отвечал тихо, трудно:
До Сусловой.
Да-а ну! Живешь там?
Нет.
Чево же гонит?
Дядя посоветовал.
Какой еще дядя?
А который на Божьем озересело так называется.
Слышала, за Ужуром. А откуда родом?
Кольша помялся, назвал.
Не выдашь?
Была нужда! Так, обожди, обожди Выходит, деревни-то наши одна дороженька вяжет, рядышком гнездимсяземляки-и
Только теперь Кольша вытащил из кармана пиджака стащенный сухарь и молча положил его на столик.
Варя поворчала:
Мешок ты у меня разрезалма-астак! Ухватистыйзашивай дыру!
Три дня не ел