Сегодня читает родитель свой любимый стих из «Цветника».
Жаль, что голос у тятеньки стуженый, с перехватом.
«Идет старец из пустыни, черноризец из вертепа. Он идет, слезно плачет и рыдает. Навстречу старцу сам Господь Бог.
Что ты, старец, слезно плачешь? Черноризец, почто рыдаешь? АзьГосподь Бог.
Как мне не плакать и не рыдать! Молодешенек я постригся, черным схимном приоблекся. Молодая совесть убивает, из пустыни меня выгоняет. Потерял я себе путь спасения, потерял я Книгу Святую. Опустил я ключи в море от святой соборной Церкви.
Рече старцу сам Господь Бог:
Воротися, старец, в пустыню, воротися и затворися, и Богу помолися. Молись Богу со слезами, возмути море слезами. Опять найдешь себе путь спасения, опять найдешь Книгу Святую. Опять найдешь ключи в море от святой соборной Церкви».
Выплывать, выгребаться, значит, нам из моря житейского? робко подает голос Шарпанов. Так ли уразумел?
Истинно так! захваченная чтением, Ефимья стучит кулаком по лавке. Ограждать души от падших, от антихристов надо, а Кузёмушка?
Надо, надо!
Молчат в боковушке, долго молчат. Наконец, отец встает с лавки. Сейчас он к внучке Семеновой приступит. Детей к нему часто водят и не бездельны эти приводы.
Что же, Ефимья Учила внука урочное, что списал ей?
Как же, Куземушка, как же! Маня, встань, однако
Аннушка даже про картошку забыла. Ну-ка, Маняша, отвечай тятеньке, что такое церковь?
Детский голосок за дверью звонок и весел.
Церковь есть не стены и покров, но вера и житие, по сказанию святого Златоуста, «Маргарит», слово первое
Крякнул от довольства отец.
Почему ты называешься староверцей?
По содержанию древних догматов, уставов, деданька.
Откуда ты прияла на себе крест изображать двумя персты?
Апостольское это предание, по объявлению старопечатных книг.
Ладно
Угодила Маняша отцу. Сейчас он боковушку шагами тяжело меряет, слышно, как половицы скрипят. Поди, щиплет седатую бороду. И в прищуре свой острый зеленоватый глаз на Маняшу скосил. Это у него в привычке.
А скажи, чадо В том сложении какие тайны?
Смешаласьай, ай, Маняша Ужели забыла? Как же такое из Катехизиса забыть можно Аннушка, было, с лавки вскинулась, так бы и подсказала.
В двух перстах показуется тайна самого Господа нашего Иисуса Христа, аже есть сотворен Бог и совершен человек: средний великий перст мало преклонитиисповедуется тайна, аже есть сын Божий преклон небеса и сойде на землю и бысть человек нашего ради спасения.
Умница, Маняша. Таки вспомнила!
Славно, славно Отец медленно вышагивает, ласково посмеивается. Ступай-ка сюда, чадо, на-ка орешков каленых
И опять молчание там, за дверью, а потом снова простудный, с хрипотцой голос родителя. В последнее время часто заводит он этот разговор:
Поднимаются ростками семена наши, и каждый день полив им надобен. Помним, не теряем попусту время. Но торопятся к детям и другие с ведрами Слышал, собираются ребят в школу в Колбино возить. Говорить ли, какие будут поливальщики там из этих казенных учителей-безбожников. Так вот, щитом веры прикрывайте головы, сердца и души чад ваших, чтобы не растеряли они золотых ключей своих в море житейском. Тех самых ключей, о которых черноризец рыдал
Как прикрывать Шарпанов, знает Аннушка, всегда осторожен в словах, всегда тятеньку шевелит половинным вопросом.
Отец торжественно поднимает голос:
Крепче в праведной вере нашей утверждайте! Утвердите, тогда чужой полив да не коснется души. Божье верх возьмет! Радейте о вере и помните, что взыщется с нас за детей на небесахкакими в мир пустили, с кем оставили?! И потому сами взыскивайте строго. Твои, Сафонтий, все старый слог разумеют?
Внуки-то? А то как же Кольша, Анфиса, Евдокия Псалтырь читают чисто.
Добро, добро. У тебя как?
Старший Узольцев виновато опускает глаза, сознается:
Не одолел еще
Ко мне посылай. Ныне дни долги, поставлю и чтение, и письмо. Мальчонка твой смышленый, знаю. Но, ежели заленитсяприструню, до уха дотянусь.
Да какая беда, учи и лаской, и таской. Абы на пользу вящую.
Ну, тогда аминь и по дворам. Гостюйте почаще!
И вы любите-жалуйте!
5.
Не прежние дни весенние, не весело, не радостно Аннушке.
Болью, тоской едучей, обидою горькою вошли в нее Любашкины слова. Похудела, и потому отец пристал с расспросами: уж не больна ли, может какая хвороба к ней навязалась?
Больна Аннушка. Той болезнью мается, какой все мучаются в хорошие двадцать лет.
Теперь, правда, полегчало. Нежданно-негаданно засветилась опять надежда.
Случайно от людей узнала, что зрятину наговорила на себя Показаньева. Алеша с ней так-сяк, безо всякого серьеза, а Любашка вон чево Тогда в ограде Агашкиного дома, в тени у заплота кто-то курил из парней, услышал Любашкину похвальбу и после разнес по деревне Да понятно! Отпугнуть девок хотела от парня. Только обернулось все это стыдом для всех Показаньевых.
Алеша-то ничего, парням с этим легче, с них как с гуся вода. Ходит по лесу, отворяет для живицы сосны и поет свои песни. Из армии он их принес. Есть и жалостливые. Как упал боец на траву возле ног у коня и закрыл свои карие очи. И вороной конек один тосковать остался
День слабел солнцем, жара заметно спадала, потянулась в бор. Темнело, синью подергивалось небо, тяжелела, выравнивалась в красках тайга. Вода в реке тихая, и все в нее смотрится: и небо с легкой дыминкой, и теплое пушистое облако, и другой, луговой берег, его старые лохматые ветлы.
Любила Чулым Аннушка. Река всю тайгу желанно веселит. Загляделась сейчас на светлую чистовину воды и про белье забыла.
Очень молодеет и куролесит по весне Чулым. Ширится, разбегается по низинным лугам, рушит своей буйной силой глинистые берега, легким перышком несет вниз на сплавные рейды длинные маты строевого леса. В начале мая выбегает на большую воду маленький пароходик «Тоболяк»пристает к берегу за дровами и разным грузом. Все на пароходике в диковинку. Начищенная медь сигнального колокола, белизна крашеных кают, матросы в грубых широченных штанах и полосатых рубахах в обтяжку. Работают они весело, споро, дочерна загорелые, скалят белые зубыдевок приглядывают, а здоровый капитан в черном дымит большой трубкой с накладным серебром на своем мостике и строго покрикивает в рупор.
Вся деревня сходится на берег, когда причалит старенькийкупеческий прежде, «Тоболяк». И встретит, и проводит восторженно редкого гостя. Только Аннушке бывает невесело. Ловит себя на том, что хочется ей уплыть куда-то, а куда она и сама не знает. Наверное, в город. Говорят, там дома каменные, магазины с громадными стеклами, машины разные, народу неоглядно, а девчонки ходят в красных косынках и называют себя комсомол
Вся жизнь от малых лет живой плотью реки перевита. Рыбалка с отцомна Чулыме, сено коситьпо Чулыму, за смородиной время пришлоза Чулым плыви. Заметила Аннушка, что добреют на воде люди. Поплывут, бывало, на лодке, и лица родителей светлы, и разговоры их самые душевные. Такое, порой, заведут, о чем в дому никогда не услышишь.
Наконец, сошла Аннушка под яр, на подмости. Выложила белье на чистые плашки, а не полоскается, нет. Опять думается о своем наболевшем, что занозой в девичьем сердце.
Вчера греховное пришло на ум: раз уж Любашка пустила намолвку на свою дурную голову, раз уж не припал к ней Алешаоткроется парню Аннушка. Очень это просто в лесу, только захотеть.
Нет и нет. Не положено это девке, как можно в такое унижение А вдруг посмеетсяна всю жизнь покор!
Ну, положим, все по ее мысли, по желанию пойдет, и приклонится парень. Значит, замуж Выходит, отцу заранее признаться. Сказать-то скажет, да тятенька на дыбы встанет. Не захочет он родниться с трехперстниками, был как-то об этом сторонний, правда, разговор. Да И так нехорошо, и так неладно. Кабы матушка жива была, она пособила бы, посоветовала дельное. Что это Весь день покойная родительница в памяти. А зачем забытое вспоминается?
Как-то плавали за смородиной. За Чулымом в тальниках, где ягодник, ведра набрали скоро. Духота держалась, присели отдохнуть. Пожевали хлеба, Аннушка и прикорнула на траве. Когда проснулась, мать чему-то тихо смеялась. Видно, такой уж вышел с отцом разговор.
Ты меня, Кузя, все обегал поначалу. Уж признаюсь теперь, грешная. Как изнемогла, как извелась до последнего, так к Лешачихе и кинулась летом. Ну, та вроде пособила
Отец тоже рассыпал мелкий смешок.
Я, Таиса, точно, сперва к тебе никакого чувствования не имел, хоша и наслышан был, что жалуешь вниманием. А после не знаю. Не знаю, что сделалось со мной. В одночасье запала ты в сердце и не отнять. Вижу, шабаш, судьба! Отец хотел женить на Настене Степановой, помнишь ты Настенувидная из себя, а работяшша Бухнулся родителю в ноги: не погуби, тятя! Один я сын у родителя Отходил он меня вожжами по спине, да и смиловался.
Отзвучали родительские голоса. Ах, батюшки-матушки! Темнеть стало, а белье-то лежит.
Уже заканчивала полосканье, как опять в мыслях к своему вернулась. Вспомнилось давнее неспроста. Погоди, погоди Да не указует ли это матушка, однако, совет долгожданный подает дочушке
Ой, боязно, страшно идти к знахарке. Противное это Богу дело. Но и так посудить: не беду, не порчу на кого-то другого кликать станет Аннушка, попросит только для себя. А, может, и нет ничего греховного в том приворотном слове. Верно, не присоветует дурного мать. Сама она бегала к Лешачихе
Решилась Аннушка. А как решилась, так сразу ей и легко стало, не заметила, как покончила с бельем. В подъем на лобовину яра с тяжелой корзиной почти летела. И опять веселое, игривое пелось:
«Уж как царь Давид по садику гулял.
Я люблю, я люблю!
Он по садику гулял, в свои гусли играл,
Я люблю, я люблю!»
Глава вторая
1.
В конце Сосновки, у повертки дороги в Колбино, горбятся низкими крышами из драни старые, купеческие еще, лабазы. Два длинных амбара с поднавесами стоят на толстенных лиственных чураках, друг против друга. В лабазах по три низких двери с внутренними и навесными замками, крохотные окна зарешечены.
Рядом почти впритык к одному из складов поставлены два небольших дома, обшитых тесом. В одном из них, где до революции купец по летам живал, теперь правление промысловой артели, а в другомсельская лавка. И лавка, и лабазы с артельным добром на охране. Ночами в прихожей правления сидит с заряженной берданой сторож Федосья Иванцева.
Завечерело. Густели горячие закатные сумерки, огнястая заря ярилась над черной щетиной молчаливого бора, и пылали, плавились в тревожном огне легкие верхи старых таежных сосен.
Скоро тускнело золотое закатное небо, на другой, синей стороне его робко проступала розоватая с вечера луна. Опять всю ночь купаться ей в бегучих водах Чулыма, зажигать свет в бесчисленных безымянных луговых и таежных озерах. И опять разливать над лесами, над понизовыми луговинами бледную сумеречь своего холодного сияния, своих призрачных теней.
Федосья сидит без огнязачем ей лампа! То, что видит в себе, что поднимает она из памяти, вовсе не требует света.
Вот и пришел очередной день рождения сына
Было, погрелась с утра той мыслью, что есть он, Алеша. И теперь бы, в этот бессонный час, потешить себя горделивой материнской радостью, а только давит опять непрошенная тоска. Тяжела эта давняя тоска для старого человека, но желанна сейчас потому, что несет она дорогие воспоминания.
С малых лет одинока Федосья. Вначале ребятня отринула, по матери Лешачихой назвала, после на выросте обошли подруженьем девки и не нашлось парня, который бы осмелился жениться, прикрыть дурную фамильную славу.
Проклятой, самой разнесчастной считала себя Федосья. Замкнулась сердцем, одной только надеждой и жила, что прилепится к жене брата, к его ребятишкам и этим скрасит свое горькое одиночество. Обрезалась мечта. Холостым взяли Павла на японскую войну, и не пришел он домой.
Дичала одна в холодном сиротском доме Федосья.
Однако сжалилась судьба над девкой-перестаркой и навела на нее Николая.
Это уже после пятого года объявился в Сосновке ссыльный поселенец. Помнится, определили его на постой к Шатровым. К слову сказать, тогда Силаныч-то и набрался «политики» от Николая. Теперь вона на какую просеку вышел: партейный и в артели председателем
А смешным на погляд Коленька-то был Заявился в шляпенке, в ботиночках, легкое, ветром подбитое пальтишечко с бархатным воротничком Сундучок с книжками да платок с бельишкомвот и все нажитое. И жалок он был, грудью, бедняга, маялся. Ему бы возле доктора выправляться, да чулымские версты долги, до уезда не ближний свет. Ну, так вышло Показали Шатровы, пришел Николай и раз, и два, и три за травяным лечебным наставом, а после перебрался к лекарке насовсем. У Шатровыхдетва шумная, малые, неразумные, книжки наладились рвать
Выходила она своего постояльца, подняла его больную грудь. Алеша радостью родилсязаглянуло светлое солнышко и в Федосьино окно!
Только недолго пожили с Николаем. Знала, чувствовала, что не удержит, что нельзя держать возле себя такого человека. Был ему уготован другой путь, а семейная их дорога только до первого поворота.
Провожала в побег ночью. Помнится, глухая загустела ночь в августе. Вдруг мелкий дождик стал накрапывать, а в бору, под соснами, такая теплая тишина В ноги она упала тогда Николаю, благодарила за счастье встречи.
Писал после Николай от чужой фамилии, как же! Все о сыне спрашивал, обещал обязательно приехать, непременно увезти обоих в Россию. Скоро сорванным цветком увяла мечта. Последнее письмо из тюрьмы было, а затем и казенное повещение: помер такой-то.
И опять осталась одна.
Конечно, не забывали ее деревенские, приходили даже и из других дальних мест. Хвороба-то как подожмет, так к кому угодно побежишь за надеждой. Помогала как могла, совсем-то уж не отвыкала от миру. Тем только и тешила себя, что нужна людям.
Пригодилась она, Федосья, и теперь. Шатров, большак-от, как пришел с гражданской, первый руку подал. Однажды на сходке о Николае вспомнил, объявил, кто именно в Сосновке спас жизнь честному страдальцу за народ. Уважил Силаныч, спасибо ему! Алексея к себе приблизил и ее поднял, вровень с другими поставил. Вот на сторожбу определил, на должность
Старше стал сынок на год. Его-то конь вперед мчит, а материнский назад, к черной ночи скачет. Хоть бы женился скорей Алеша. Привел бы в дом жену и теплым живым мостиком стала бы она для Федосьи к сердцам своих, деревенских. Умереть бы без худой прилипчивой славы!
Задами, кружным путем подкралась Аннушка к правлению и затихла за домовым углом. Дальше ноги не шли. Отяжелели от страха и едва-едва держали. Пришла Только поднимись по приступкам, открой дверь и вот она, Федосьядочь той самой Лешачихи, к которой некогда бегала матушка. Эта тоже знахарка, сказывают, тоже всякое ладить может. Ну, широка позади улица, а пятиться некуда.
Луна осторожно глядит в окно, высвечивает острое горбоносое лицо. Твердые губы Федосьи сжаты и над черным провалом больших глазниц плотно сдвинуты широкие мужские брови. Лешачиха сидит без платка, серебристой дымкой округляются ее редкие седые волосы.
Кажется, на весь мир заскрипела входная дверь. Привалилась плечом к косяку Аннушка и немо застыла на пороге.
Ждала голоса страшногоникогда прежде не говорили они, не доводилось.
Пошевелилась Федосья на лавке и вот дивье-томягко, словно подруга задушевная, обласкала словом:
А Евина дочка Ты как ко мне?
А я украдочью
Не утруждала себя Федосья мыслями о поздней гостейкеизвестно зачем ходят по знахаркам девки и бабы. Ей стало жаль Аннушку: сирота, в затворе вечерами сидит, на улицу, на гулянья не пускает отец. А нынче времена пошли другие. Теперь иная девка норовит на выбежку перед парнем, на шею сама вешаться готова. Вон, Любка-то Показаньевых, как она уронила себя перед людьми
Что же ты Нарачи́, ведь, пришла. Садись. Разговор у тебя с языка просится и знаю какой
Откуда ей знать?!
Так и похолодела Аннушка от этих участливых слов. Во, все-то она наперед знает! Присела на лавку, почти не слышала от волнения своего срывающегося голоса.
Пособи, как в силах, тетенька. Твоя мать моей подмогнула, с тятей свела.
Ну-ну Эка ты памятлива!
Федосье льстила людская память о матери. Вот и теперь еще говорят о ней
Долгое молчание привело трепетную Аннушку в отчаяние. Только забота о своей судьбе и удержала в конторе.