А ведь я тебе, однако, услужу тихо, раздельно пообещала Федосья.
Будто читала Лешачиха все то, что накопилось в душе Аннушки. Растянутая певучесть заботливых, каких-то старых песенных слов обволакивала особым теплом, матерински баюкала, и рушилась, таяла та настороженность, с которой пришла к Федосье.
Жила ты безмятежно, не торопила дней, да всякому цветку в свое время цвести. Открыла и ты створы души Люб тебе парень один, а признаться, прилепиться не смеешь. Так ли?
Так, так, тетенька!
Федосья верила в себя, в силу своих заговорных слов. Главное, укрепить девку в любви. Пусть зацветет цветком лазоревым чистое ее чувство. Замечена будет красота молодого чувства и не отринута
Будто и не Федосьин это голос звучал. Одно за другим падали в сознание странные, сказочно-красивые слова, и крепко сжимала их цепкая девичья память.
Кончила Лешачиха.
Они сидели и еще долго молчали, разделенные и связанные этой темнотой, этой тишиной, этой их теперешней тайной. Наконец, Федосья заговорила. Медленно падали слова наставления:
Ты, слышь-ка Истопи баню, когда жарко станет, возьми чистую тряпицу, сотри пот от сердца и выжми его на пряник, скажем. Пряники, кажись, есть в лавке, а то испеки Когда станешь пот выжимать, наговор-то и прочти трижды. Уразумела? Ну, теперь ступай. Да помни: завязывается время днями, а любовь деламисмекай! Не робь, девка!
2.
Пустел дом Кузьмы Секачева
В одночасье померла жена в запрошлом годе, замужние старшие дочери живут в Колбине. Теперь хозяйство ведут с младшей. Да какое нынче хозяйство после того, как эту коллективизацию Шатров со своей громкой ватагой провел. Собрались, одним разом навалились на зажиточных, описали добро, скот со двора свели, хлеб повыгребали, а иных мужиков на обские низа, в болота утартали Коровенка, свинья да две овченки с приплодом, а боле держать опасно. Опять же причтут к кулачеству, назовут классом, а тому классухана!
После молитвы за ранним завтраком Кузьма Андреевич опять надсадно бухал в хлебово кашлем, оминал костистыми пальцами худую шеюпривязчивая простуда мучила уже третий день.
Аннушка жалела отца. Уманил ее на Карасное озеро, а на Карасномизвестно, вода всегда холодная. Остерегала, так нетайда и айда. Вот и заложило грудь, и дерет горло нехороший кашель.
Ели молча. Не терпел Кузьма Андреевич праздных разговоров за столом, не оскорблял пустословием преломленного хлеба.
Хотя и не хотелось нарушать установленный порядок сторонним разговором, Аннушка таки насмелилась.
Я, тятенька, баню нынче налажу, не тонеровен час, расхвораетесь совсем.
Кузьма Андреевич открыл под усами быструю улыбку.
Баско! А я как раз дров сухоньких на истопле наколол. Ага, сам хотел тебя надоумить на баню. Ишь грудь как харчит. Да, дочка банялечит, баняправит, баня все поправит. Топи, жварь каменку!
Лето стояло жаркое, сосны отдавали живицы много, и беготни хватало Аннушке на участке. Постаралась сегодня, кончила пораньше и в лавку успела.
Увидев на столе покупные пряникигляди, откуда их привезли! Отец отложил сапог, на который латку ставил и мягко попенял:
Ты, Анна, помене бы на казенные романеи тратилась. С них сыт не будешь, баловство одно. А что еще в лавку привезли?
Аннушка опустила глаза, засовестилась.
Да в кои веки Не удержалась.
Ладно, ладно Кузьма Андреевич обмяк сердцем. И то: пусть редким побалуется дочь. По лесу каждый день до устали носитсядобытчица для дома! У самого-то силов на большую работу уж нет Ты редьку к ужину не забудь. Слышь, Анна. Со сметаной спроворь.
Аннушка суетилась у стола.
Натру, тятенька, редьки. А к чаю варенья малинового выставлю. Пропотеть вам надо.
Кузьма Андреевич ходил в баню всегда первым.
Вернулся, сбросил шубенку, остался в одной нательной рубахе из холста. Волосы, спутанные концы окладистой бороды, румяные после пара щекивсе сияло довольством, а зеленые глаза с ласковым подсветом. Прибавил в лампе огня и благодушествовал на лавке.
Ну, мила дочь, ублажила ты меня. Славно я веничком помахал, полный вышел прогрев! Я тут охолону, а ты ступай да не мешкайчайничать жду. Ох, хорошо сердечушко чаем окатить. Само разлюбезное дело!
Банька у Секачевых стоит в дальнем углу большого огорода, поближе к воде, к Чулыму.
В плотной знойной жаре крепкий березовый дух мешался с горячительным чадом лесных трав, которые подбрасывал отец на каленую каменку. Остро пахло сырым деревом новая шайка. Первым делом Аннушка заткнула снятой кофтой малюсенькое оконце, лампешку переставила пониже, на лавку. Пар не оседал на нее и красный язычок пламени горел ровно, не колеблясь.
Стучит, убыстряет ход горячее сердце и торопит. И еще кто-то торопит: давай, давай, девка!
И опять, как поначалу у Федосьи, сжал Аннушку жуткий страх. К нечистой силе слова ее Однако встала с лавки, решительно зачерпнула ковшом кипяток из чугуна, что в подтопке стоял, отступила на шаг и плеснула на каменку. Тотчас, шипя, взвились к закопченному потолку белые змеи, свернулись там клубками и, быстро вытянувшись, обожгли. И тотчас разом вспотевшее тело привычно запросило веника и погнало на полок.
Обессиленная, легкая сидела на низкой лавке и пот лил с нее ручьями. Придирчиво оглядела себя, свое распаренное, красное сейчас тело и осталась довольна. Все у нее в аккурате, чем не взяла!
Распущенные косы желтой влажной волной закрывали всю спину. Встряхнулась: забыла, что ли?!
Этот чужой, чей-то нетерпеливый голос в ней беззастенчиво подгонял, торопил. Белье рядышком. Вытащила из льняного полотенца чистую белую тряпицу, развернула ее, взяла в ладонь вздутый кругляш ссохшегося магазинного пряника.
Под грудью, где сердце, собрала тряпкой пот. Просила прощенья, губы сами шептали: «Я чистая, чистая, Алеша»
А наговор-то, наговор Вдруг ужаснулась Аннушка, почти поверив, что она не знает, забыла его.
Напряглась вся, закрыла глаза и тут ей явственно увиделась лунная бель в окне, черный, горбоносый профиль Федосьи, ее твердый напорный голос, каким она вселяла наговор.
Вспомнила, все разом вспомнила Аннушка и уже повторяла вслед за тем странным голосом, который страстно просил для нее:
«На море, на окияне, на острове Буяне, стояло древо, на том древе сидело семьдесят, как одна, птица, эти птицы щипали вети, эти вети бросали на землю, эти вети подбирали беси, а приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ бес! И кланяюсь я тебе и поклоняюсьсослужи ты мне службу, сделай дружбу: зажги сердце Алексея по мне, Анне, и зажги все печенки и его легкие, и все суставы по мне, Анне. Будь мое слово крепко, крепче всех булатов во веки!»
Мылась ли Аннушкаэтого она и потом не помнила. Лишь знает, что вдруг затрясло ее. Перепуганная, кой-как накинула на себя рубаху и кинулась в дверь.
Если бы днем, при светечучело возле грядки с горохом. А тут начисто забыла про него. Бежала, задела и помстилось, что это мягкая, противная нежить, сам баннушка хватает ее. В дом влетела с дикими глазами.
Частый топот по деревянному настилу ограды, по крыльцу встревожил Кузьму Андреевича. Он расставлял на столе чистые чашки.
Ты чево? Или лешак за тобой гнался
Аннушка стояла с белым лицом, еле переводила дух.
Упарилась догадливо успокоила она отца и косо, едва не падая, осела на лавку.
За чаем то страшное рассеялось, и совсем легко стало Аннушке. Уж коли заговорили в ней Федосьины словаисполнится заветное. Быть желанной перемене, быть!
3.
Секачев вечерами никогда не засиживался, а после бани и вовсе рано уходил на покойсердце слабело.
Боковушка у Кузьмы Андреевича порядочная, случается, что на лавки садится и до полутора десятка человек. Это когда на уставные беседы староверы сходятся.
Вход в боковушку из кутийного запечья. За легкой тесовой дверью, налево по стенедеревянная кровать на толстых ножках, над нею, над медвежьей шкурой, сушеные травы для духовитости. Напротив дверистена оконная, пустая. А под окном крепкий стол с древними книгами. Книги все тяжелые, деревянные переплеты обтянуты давно посохшей кожей. По обрезу тех книг медные фигурные застежки. Направо от окна в переднем, красном углу деревянная божница с двумя рядами икон. К нижнему ряду их подвешены белые пелены с восьмиконечными крестами. Тут же, на полу, коврик-подручникАнна работала. Как-то посидела вечерами и угодила отцу.
Перед сном Кузьма Андреевич долго молился, обращаясь к лику Христа. Перед иконой старого, дониконовского письма, горел мягкий огонек негасимой лампады.
Обычно молитвы приносили успокоение и благость душе. А нынче того не было, что-то смутное неосознанно беспокоило даже и перед иконами. Только после, уже в постели понял Кузьма Андреевич, что беспокойство в нем давнее, пожалуй. И беспокоила его Анна.
Все маленькой ее считал, а тут пригляделся и понял в одночасье, что вошла она уже в девичью пору и, припомнить ежели, так с самой весны ходит с шалыми глазами. Ага, того и гляди замуж попросится. Вот те и на! Выходит, и к ней бес в голову влез Поладить бы голову Анне, есть за что! Без спроса бегала на мирскую вечёрку. Когда передалинутром закипел, за косу оттаскать хотел, чтоб не повадно было самовольничать. Ладно, первая вина прощена и виду не подал, смолчал кротко. А поглядывать, куда дочь дальше оглобли повернетэто надо!
Вздыхал Секачев на кровати и все говорил и говорил с собой. Как не вздыхать родителю, до любого доведись. Ростишь, ростишь дите, души может не чаешь в нем, а придет незнаемый прежде чужак, и отрывай от сердца дорогое, родное. Ладно еще, как добрый человек подвернется. А если пустой, заполошный какой Нет, если уж невтерпежза своего, старой веры, ступай. Свои потишей, покамест соблюдают себя. А, впрочем, зряшное дело сейчас толковать об этом. Не перестарка Анна, собой пригожа, не обойдут ее женихи. Да и как можно родителя бросать одного. А хозяйство Нет уж послужи-ка ты, Анна. Послужи отцу!
4.
По солнцу в просветах между сосен, по теням, что пятнали усыпанную сухими иглами землю, по тем своим особым приметам Аннушка увидела, что наступил самый полдень.
До балагана было недалеко. Пройти гарь, знакомый Сохатиный лог, а там Беличьей гривой до озера.
В лесу на подсочке их работало четверо. На первом участке вздымщиком Алексей, а на другом открывал сосны дружок его, Егорша Черемшин. На вечерках ребят не разлей водой и тут, в бору, они вместе.
Сборщиц живицы тоже двое. Следом за Алексеем Аннушка ходит, а Егоршины деревья на досмотре у Агашки Полозовой.
Чистый, без подроста, бор открывался далеко, размываясь в теплой недвижной дымке. Желтизна ровных сосновых стволов стремительно уходила вверх и где-то там, в синеве неба, гордо держала густую зелень вершинной хвои. Внизу тихо и душно, остро пахло смолью и дурманом близкого багульника.
Она устала. Ее тяготила одежда, та плотная одежда, что спасала от комаров. В Чулым бы сейчас, так бы и не вылазила из ласковой его воды
Сегодня на обед Агашка картошку варит. Попеременно это у них с Аннушкой. То одна, то другая приходит к балагану пораньше. А готовят они не каждый день. Это уж когда до вечера в лесу, когда живицы много. В другие дни работу кончают пораньше и горячее только дома.
Никому не знать, как ждала Аннушка этого дня! Пряник-то все у нее, уж неделю с собой носит. А все случая такого не было, чтобы добраться до кошеля Алеши. Открыто отдать А если откажется? Не водится в Сосновке того, чтобы девка с угощением навязывалась. Сегодня, кажется, тот самый день Только скорей, только до ребят успеть к балагану!
Аннушка добрала второе ведро. Воронка-подстава была полной, опорожнить ее недолго. Она невольно залюбовалась ровностью боковых желобов на толстом стволе сосны. По ним в широкий продольный желоб медленно сочилась прозрачная живицатакая пахучая, что кружилась голова.
Вот, во всем он, Алеша, от других разнится. Все-то у него выходит красиво. Здесь, в работе, песню ли с Егоршей запоют. А как на вечерке пляску повел, которая краковяк Да что говорить!
У таежников свои мерки к человеку. В тайге каждый открывает себя скоро. И скоро верную оценку получит. Во многом себя показал парень. В деревне он на славе, а в бору как работает! И чист душой Алеша. Доведись с таким жизнь мерятьне страшно.
Балаган у озерастарая замшелая избушка с односкатной крышей. Рядом артельщики поставили навес на шести столбиках. Под навесом просторно, продувно. Лежат там про запас пустые кадки для живицы, желтеет полененка дров на случай непогоды, поближе к избушке стоит грубый стол из колотых деревин.
Картошка варилась, котел на тагане уже попыхивал паром. Агашка в широких мужских штанах сидела на корточках возле костерка и ровняла палкой огонь.
Аннушка еле перевела дух. Лицо разъедал горячий пот, болели от коромысла руки и плечи. Она сбросила накомарник, платок, скинула легкие бродни и осталась в шерстяных носках. Спустилась к черной дегтярной воде озера и долго охолаживала комариный зуд в руках.
Агашка встретила у костра весело. Оглядела с ног до головы.
А ты, яблочко сосновенькое, похудела и красивше стала. Приглядная Загорела-то как!
Аннушка отвела разговор.
Кипит?
Картоха бурьянит!
Женщина тоже сбросила платок, у нее были красивые с рыжинкой волосы, и они очень молодили вдову.
Силаныч должен приехать. А вот я к чему Просить товар буду, а ты поддакивай.
Аннушка насторожилась.
Он что, сам за живицей?
Дак, кому боле! На покосе все, траву нынче валят.
Ужарится Шатров на солнце, а вдруг охолонуть пойдет в балаган Аннушка теперь подгоняла себя. Шевелись, девка, шевелись И нечего ханькать. Перешла через страшное, в бане-то пострашней было!
В закопченной избушке зеленый лесной полумрак, пахло сухой лежалой пылью. Обеденные кошели парней висели у входа, на деревянных спицах. Сорвала тот, что из крашеной холстины, дернула стягивающий его шнурок. Руки слушались плохо, путались. Вот так недобрые дела крадучись и делаются со стыдом Хлеб, все другое, мать, конечно, Алексею кладет, и невдогад ему будет, что чужой пряник
Подъехал Шатроввысокий костистый мужик с худощавым, чисто бритым лицом и белыми выгоревшими бровями. Старая гимнастерка на его плечах была черной от пота. Снял фуражку военного покроя и вытер с залысин испарину.
А здорово были, девоньки! Живицы-то, гляжу Много накопили, молодцы! Ну, за труд и денежка. Одной рукой Силаныч проворно распряг лошадь и пустил ее к озеру, к пояску яркой зеленой травы.
Агашка повеселелавдова всегда менялась в кругу мужиков, как-то молодела. Подошла к Шатровуон сидел на колодине, и напросилась:
Силаныч, давай цигарку заверну?
Заверни, спробуй! сверкнул светлыми глазами председатель.
Одна рука и та бедна калека В пальцы тычет, к погоде, однако.
Аннушка знала, что это с гражданской Шатров пришел без руки. Его мужики над собой еще и потому поставили, что в тяжелом не работник. А распоряжаться можно и без руки. В артели каждый знал свое дело, каждый получал с выработки, и строгого досмотра не требовалось. Люди старого закалу, еще не порченные уравниловкой, знали, крепко держались старого: работать так работать!
На-ка, Силаныч, держи свой дымокур! Агашка так и увивалась возле председателя. Теперь о нужде поплачусь. Товару давай, ободрались мы в тайге. Одежина в лесу, как на огне горит! Хоть бы ситочки на кофтенку
Видно, не раз уж Полозова с этим приступала к председателю. Шатров помрачнел.
Погоди, нету товара, Агафья. Посулами живем.
Агашка уперла кулаки в свои крутые бока.
Э-эх Купец-от, бывалоче И чево только у нево не было. Приплывет весной с товарами, за полу каждого тащиткупи! Денег нетв долг бери, пожалте! А теперь и мыши в лавке перевелись, шаром покатипусто!
Ты, Агафья, таки вражески речи мне не говори! вскинулся, было, Шатров и тут же обмяк. Сама знашь какие разрухи пережили. Вот наладимся в пятилетке, в шелках ходить будешь, ей-бо, Агафья!
Полозова катала в руках вытащенную из котла картофелину, обжигала ладони, накалялась в словах:
Надо же как только правду скажешьтак и враг! Нашел врага Долго, долго ваших посулов ждемзаждались! Ты что пойми, Силаныч. Бабий век короток Пофорсить охота. Мы с Аненкой у тебя как робим Мы на красной доске в артели, а ты нам годи да годи. Девка замуж соберется, своя сряда нужна, а она вот материно донашиват
Поеду в район, на горло начальству наступлю, а добуду, вырву товар! пообещал Шатров.
Егорша и Алексей подошли к балагану вместе, будто сговорилось, хотя и работали в разных местах.