Все это Пржевальский узнал несколько позже, а поначалу только удивился встрече, оказанной им в кумирне, так в осажденной крепости встречают долгожданное подкрепление.
Расположиться под защитой стен кумирни они не смогли, до такой степени она была забита пародом. Поэтому палатку путники разбили посреди луговых трав в версте от поселения. Готовясь встретить первую ночь, Пржевальский тщательно продумал план обороны на случай внезапного нападения.
Верблюды были уложены в каре, высокие седла заполнили промежутки меж ними, а в центре стояли палатка, ящики с коллекциями, сумы и тюки со снаряжением. Штуцера с примкнутыми штыками поместили под рукой наготове, десять револьверов с надежным запасом патронов тоже были уложены в удобном месте.
Осмотрев свой укрепленный лагерь, Николай Михайлович невесело усмехнулся: как на войне
Нечего было и думать о том, чтобы найти проводника среди тех, кто жил за стенами поселения, все в старой кумирне были запуганы дунганами насмерть. Но тут неожиданно появляются трое монголов, пробравшихся тайными тропами, по которым они шли только ночами.
Через несколько дней монголы собирались вернуться, и Пржевальский, добившись с помощью очередного подношения разрешения пойти вместе с ними, стал собираться в дорогу. Готовиться старались втайне, незаметно для окружающихво-первых, чтобы избежать донельзя надоевших вопросов, и, во-вторых, чтобы слухи о предстоящем путешествии не дошли до дунган. Пржевальский не хотел рисковать понапрасну. Если опасности можно избежать, нужно все сделать для этого.
Встреча с дунганами, хоть и ждали ее чуть ли не ежеминутно, все равно вышла внезапной. В узком проходе меж скал, к которому вела дорога из ущелья, столпилась большая группа всадников. Их было не менее сотни, и все они воинственно потрясали оружием, ожидая, когда караваи приблизится.
Пржевальский мгновенно оцепил свое положение: поворачивать нельзя ни в коем случаене успеешь и оглянуться, как всадники настигнут. Да и но бежать же от них в конце-то концов. Стало быть, остается только одно: идти вперед, ни на что не взирая.
Подпустив караваи поближе, дунгане сделали несколько выстрелов, повернули лошадей и бросились бежать врассыпную. Четверо русских при этом не сделали ни единого выстрела. Проводники, посеревшие от страха, облегченно вздохнули. Всего минуту назад они хотели бежать, оставив караван на произвол судьбы. Остановило их только одно: Пржевальский, вынув револьвер, пригрозил стрелять в них прежде, чем во врагов, если только они побегут.
Еще несколько дней пути по тяжелой дороге, по снегу, густо замешанному с грязью. Полуживые верблюды скользили и то и дело падали. Иринчинов с Чебаевым устало ругались, заставляя подняться изможденных животных. На кратких стоянках отдыхать как следует не успевалиблизость цели торопила Пржевальского.
Перевалив еще через один горный хребет, они спустились в долину, покрытую болотами с травянистыми кочками, и вскоре вышли в степи, среди которыхтеперь уже близко совсемлежал Кукунор.
В середине октября долгожданное озеро полыхнуло им в глаза синим пламенем своей необозримой водной поверхности. Четверо путешественников, преодолевших долгий изнурительный путь к берегам, стоя рядом, молча глядят на него.
Положив дневник на колени, Пржевальский пишет: «Мечта моей жизни исполнилась. Заветная цель экспедиции была достигнута. То, о чем недавно еще только мечталось, теперь превратилось уже в осуществленный факт. Правда, такой успех был куплен ценой многих тяжких испытаний, по теперь все пережитые невзгоды были забыты, и в полном восторге стояли мы с товарищем на берегу великого озера, любуясь на его чудные темно-голубые волны»
На экспедицию, возглавляемую офицером Генерального штаба Н. М. Пржевальским, была возложена, помимо научно-исследовательской, и еще одна миссия, о которой знал только Пыльцов. Стал бы Генштаб отпускать деньги, хотя и не слишком большие, на изучение флоры и фауны Зато и в правительстве, и в Генштабе весьма интересовались развитием и самим ходом дунганского восстания, вот уже целый десяток лет будоражащего владения Небесной империисоседние с Россией страны. Вот почему Пржевальскому и предстояло, как писал вице-председатель Географического общества граф Ф. П. Литье, «пролить свет» на все, что там происходило.
Пржевальский наблюдал, собирал всевозможные полезные сведения, анализировал увиденное и услышанное и в конце концов составил для себя достаточно полную и ясную картину.
Восстание дунган, или хойхоев, как их называли китайцы, возникло сначала в западных провинциях, охватило огромные области и перекинулось до верховьев Желтой реки. В те самые дни, когда Пржевальский привел свою экспедицию к берегам Кукунора, войска богдохана как раз начали наступление на области, его окружающие, где хозяйничали разрозненные дунганские отряды, промышлявшие откровенным разбоем.
Наблюдая за действиями отдельных дунганских отрядов, Пржевальский видел, что восстание уже в недалеком времени должно угаснуть. Вместо того чтобы объединить свои силы и двинуться на Пекин и у его стен решить вопрос, быть или не быть магометанскому государству на территории Небесной империи, дунгане довольствовались набегами на города, грабили их и вырезали поголовно все население. Вместо того чтобы в Монголии найти сильных союзников, они разоряли и монгольские города, как нельзя более восстановив парод против себя.
Пржевальскому было необыкновенно интересно узнать, как это в дунганском краю уцелела кумирня Чейбсен, за стенами которой не было ни единого колодца, и то, что ему рассказали, вконец все разъяснило.
Несколько тысяч восставших подошли к стенам монастыря и стали усердно долбить их ломами. Стены легко выдержали такую атаку. Попалив без особого вреда друг в друга, нападающие и осажденные обнаружили, что наступила пора чаепития, и немедленно приступили к этому столь желанному и приятному занятию.
Осажденные, тут же открыв ворота, вышли к ручью за водой. После чая атаки возобновились и продолжались до темноты. На следующий день новый приступ с полным повторением предыдущей программы сражения. По прошествии шести дней дунгане убедились в неприступности крепости и сняли осаду.
Противники их в долгу не остались, и, когда при осаде большого дунганского города Синила пришло известие из Пекина о бракосочетании богдохана, нападавшие тотчас прекратили военные действия. В честь славного и великого события в лагере у стен осажденного города был создан театр. Представления в нем, одно за другим, шли в течение целой недели и по вечерам сопровождались пышными фейерверками и прочими увеселительными мероприятиями. Все это, впрочем, не помешало осаждавшим после окончания празднеств овладеть городом и поголовно истребить его население, насчитывающее к тому времени около семидесяти тысяч человек.
А он не спешил, не хотел, да просто и не мог уйти с берегов Кукунора. До самого горизонта расстилалась водная поверхность, словно бы затянутая бархатом синего цвета. Горы, окаймляющие чудное озеро, уже покрывал первый снег и в те редкие моменты, когда Кукунор был спокоен, зубчатой рамой отражались в его синем зеркале.
Долгие минуты простаивал Пржевальский на берегу, вглядываясь в дышащие холодом волны. Потягивало горьковатым дымком от костра, возле которого, изредка помешивая деревянной ложкой уху, сидел Иринчинов. Неподалеку возле палатки Пыльцой укладывал меж листами картона растения, взятые длн гербария. Чебаев в сторонке старательно чистил оружие. Далеко же от дома их четверых занесло
А дни становились холоднее, ночиморознее. Исчезли совсем перелетные птицы, степь поутихла, готовясь к зиме. Променяв своих старых больных верблюдов на крепких, которых, к счастью, на Кукуноре было сколько угодно, Пржевальский пошел на юго-запад от озера. Теперь co свежими силами они без особых трудностей смогли бы добраться до Лхасы, столицы Тибета, но после доплаты за новых верблюдов денег уже почти не осталось. Снова упиралось все в деньги
С великой тоской отрешился Пржевальский от давней мечтыпроникнуть в срединный Тибет и увидеть священную Лхасу. В дневнике записал: «Таким образом, вынужденные отказаться от намерения пройти до столицы Тибета, мы тем не менее решили идти вперед до крайней возможности, зная, насколько ценно для науки исследование каждого лишнего шага в этом неведомом уголке Азии».
Они шли теми местами, которыми незадолго до них прошли монахи Гюк и Габо. Переодетые ламами, дабы избежать неминуемых для обычного путешественника осложнений в дороге, они пробрались в Лхасу. Книга Тюка об этом путешествии в 1866 году вышла в Москве, и Пржевальский внимательнейшим образом изучил ее от корки до корки.
Книга его как-то насторожила, хотя и понравилась в целомсвоими подробными описаниями и легким, увлекательным стилем. И вот теперь он находит в книге множество всевозможных неточностей, даже нелепостей, похожих на откровенную выдумку. Гюк описывал реки, которых здесь и в помине не было, рассказывал о каких-то хищных птицах, о которых и местные жители ничего не слыхали. Зато у него не найти ни слова о Южно-Кукунорском хребте, отделяющем приозерные степи от Тибетских и Цайдамских пустынь. Пржевальский открыл этот хребет.
Пройдя перевал и спустившись в долину, караван вышел в пустынные равнины Цайдама. От монголов, живущих здесь, Пржевальский узнал, что до озера Лобнор, о котором в Европе имелись лишь самые неопределенные, противоречивые сведения, оставался всего месяц пути. Уже и сама возможность попасть на Лобнор взвинтила Пржевальского, тем более что по дороге к нему далеко за пустынями Цайдама лежит страна диких верблюдов и лошадей. Ради одного только этого, ради того, чтобы увидеть этих животных, можно пойти на любые лишения!
Но нет, на сей раз не получится. Без денег далеко не уйдешь. Неспешно переставляя голенастые ноги, покачивая горбами, бредут верблюды. Все новые и новые горные цепи встают поперек пути путешественников. Пройден хребет Бархан-Буддыровный как гребень, внезапно поднявшийся посреди гладкой равнины. За ним два неизвестных хребта, не нанесенных ни на одну из карт, что видел Пржевальский.
И вот он в Тибете Плоская бескрайняя равнинапустыня, вознесшаяся на высоту четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Ни троп, ни дорог. Но какое обилие диких животных! Дикие яки, антилопы оронго и аргали собираются временами в огромные стада, блуждающие в поисках пастбищ или воды, а также уходя от преследования тибетского волка.
Привольна охота на этой равнине. В одиночку и вместе с Пыльцовым ходил Пржевальский на яков, не ведающих смертельной опасности, подкрадывался к чутким и осторожным аргали, затаивался в засаде, выжидая появления волков, добывал для коллекции кярсублизкую родственницу пашей лисицы.
Зиму они пережили здесь трудную. Все два с половиной месяца стояли сильные морозы, бушевали бури. Борьбой за существование назвал Николай Михайлович это трудное время. Одно воспоминание осталось о как будто бы недавней обильной охоте
Хорошо еще, теперь в экспедиции была юрта, подаренная кем-то из близких родственников кукунорского князя, а то бы в палатке совсем замерзли. Одежда путников за два года странствий так износилась, что уж разваливалась и держалась лишь на заплатах. В дырявых кухлянках и полушубках холод гулял безо всяких помех, а от добротных сапог остались одни голенища, к которым подшивали как могли куски ячьей шкуры. Мягкая и теплая получалась обувь, вот только не слишком удобная
Но больше всего беспокойств им доставляли не холод, не тридцатиградусные морозы, а бури, случавшиеся почти каждый день. Едва только ветер становился сильнее, порывистей, люди бросали дела и торопились укрыться в юрте. Даже верблюды переставали пастись и ложились на землю. Небо быстро серело, мрачнело от поднятой пыли, и к концу дня ветер крепчал до такой степени, что поднимал целые тучи песка и мелких камней.
Только перед самым закатом буря обычно стихала, хотя мелкая песчаная пыль долго еще держалась в воздухе, окрашивая его в желто-серую краску. Но и теперь отдыха путникам не было: ложиться спать приходилось на жесткую мерзлую землю, подстелив под себя почти такой же жесткий, насквозь пропитанный пылью войлок, а сильно разреженный воздух вызывал удушливое состояние и заставлял ворочаться с боку на бок без сна.
Так они встретили новый, 1873 год. Далекоза пустынями, за горами и за лесамиснежная родина Матушка, верно, поминает с тихой молитвой своего странника-сына, и отдаленно не представляя, где ее Николай в этот момент находится Старая Макарьевна ставит на стол, озаренный тусклым светом свечи, до блеска начищенный самовар и краем передника вытирает глаза В такие минуты с особенной силой и ясностью вдруг понимаешь: господи, какое же это счастьебыть дома, рядом с родными и близкими
К середине января они вышли к берегам Голубой рекиЯнцзывеличайшей реки Центральной и Восточной Азии. Отсюда до Лхасы оставалось менее месяца пути, по зато и денег в экспедиции совсем не осталось. Взвесив еще раз все и хорошенько обдумав, Пржевальский подтверждает свое решениедвигаться обратно на Кукунор и Ганьсу, встретить там весну и уже знакомой дорогой без проводника, которому и заплатить-то нечем, идти в Алашань.
Стройно: давно ведь знал, что не удастся в Лхасу пройти, а как тяжело было повернуться спиной к ней Видно, оттого что близка она и будто бы видится даже
В Дунюаньине их встретила радость. Русский посланник в Пекине, по обыкновению внимательный и заботливый, выслал сюда деньги, письма из России и газеты за прошлый год. Это был праздник
Снова и снова перечитывали они письма, с упоением погружались в газеты, где рассказывалось о событиях, минувших почти год назад. Но и какими же одинокими почувствовали они себя в эти минуты И снова едкой болью отозвались мысли о родине.
Здесь же уже перед самым своим возвращением им суждено было пережить еще одно испытание. Вот ведь в самом деле увидеть наводнение в безводных горах редко кому удается
Несчастья, однако, на том не кончились. Теперь Николай Михайлович смог напять проводника и с легкой уверенностью вышел в дорогу. С неделю после выхода из Дунюапьина никаких происшествий не было, но потом, после перехода верст в тридцать, когда воды в бочонках уже почти не осталось, проводник сказал, что потерял дорогу к колодцу. Это, однако, не страшно, уверял он, поскольку неподалеку, всего-то верстах в пяти, есть другой колодец, и указал направление.
Жара меж тем становилась невыносимой. Ветер поднимал раскаленный воздух и вместе с соленой пылью и мелким песком бросал в лицо утомленным путникам. На все вопросы о колодце проводник говорил, что он совсем рядомвон за тем недалеким песчаным холмом. Идти по песку, нагретому до шестидесяти трех градусов, было невероятно трудно Собаки Фауст и Карза мучились так же, как люди, и Пржевальский велел изредка смачивать им головы. А воды-то всего полведра и осталось
Версту за верстой проходили они, а колодца по-прежнему не было. Фауст не мог уж идти, а только выл и ложился на горячий, как раскаленная сковородка, песок, и Пыльцову пришлось взять его на верблюда.
До колодца, как убеждал проводник, оставалось пять-шесть верст пути, и, казалось, вытерпеть эту дорогу уже невозможно
В последний раз подав слабый голос, испустил дух измученный Фауст Столько трудностей перенес преданный пес вместе с людьми Но теперь и люди могут погибнуть: всего несколько стаканов воды у них оставалось В полуобморочном состоянии продолжали они свой путь.
Приказав Иринчинову скакать вместе с проводником к колодцу, Пржевальский из последних сил вел вперед караван. Время в ожидании, пока двое вернутся, тянулось убийственно медленно
Спас их котелок свежей воды, что привез Иринчинов. Более девяти часов они шли по страшной жаре безостановочно и почти без воды.
Ночь была бессонной, мучительной. Гибель Фауста всех так огорчила, что никто не стал есть, только пили снова и снова. Утром, опуская собаку в могилу, Пржевальский с Пыльцовым не смогли сдержать слез
Дальнейший путь в Ургу прямиком через Гоби вряд ли был хоть чем-нибудь легче. Иссушающие горячие ветры, бьющие путников днем и ночью, пылевые бури, следующие почти беспрерывно одна за другой. Идя через Гоби, Пржевальский часто вспоминал пустыни Северного Тибета, которые когда-то казались ему ужасными, а теперь в сравнении с песчаными пространствами Гоби выплывали в памяти благодатной страной. Там хоть изредка встречалась вода, попадались хорошие пастбища, здесь же мертвый пейзаж, не оставляющий путнику ни малейшей надежды. Молчаливая смерть, дышащая испепеляющим жаром.
Но они знали: скоро все это кончится. Время жестоких испытаний подходило к концу. Все ближе и ближе становилась Урга. Почти полторы тысячи верст караван прошел, не встретив на своем пути ни единого озерца или хотя бы ручья. Если что и попадалось, так соленые лужи, некоторое время не просыхавшие после дождя. И вот, слава богу, долгожданная мутная Тола Леса у ее берегов Как радостно после песков видеть листву на деревьях
В первых числах сентября путешественники появились в Урге. Вконец оборванные, измученные дорогой почти в двенадцать тысяч километров, на которую они потратили тридцать четыре месяца, но достигшие цели и потому безмерно счастливые!
«Не берусь описать впечатлений той минуты, когда мы впервые услышали родную речь, увидели родные лица»только и смог Пржевальский тогда написать
В первый день им странным казалось все: столовые приборы, посуда, мебель и зеркала. Необыкновенно возбужденные, они не смогли ночью уснуть А на другой деньблаженство! русская баня, которой они не видели почти два года и в которой они внезапно так ослабели, что едва могли стоять на ногах
Еще через две недели они были в Кяхте, в городе, где начинался их такой долгий и трудный путь.
Экспедиции удалось сделать удивительно много. Открыты новые, неведомые науке хребты, впервые обследованы области Северного Тибета и примыкающие к Куку-нору, замерены высоты, до которых возвышается Тибетское нагорье. В коллекции, собранной Пржевальским, было около десяти тысяч растений, насекомых, пресмыкающихся, рыб, зверей Некоторые из нихте, что раньше известны не были, исследователи назвали его именем: рододендрон Пржевальского, ящурка Пржевальского, ящерица-круглоголовка Пржевальского, расщепохвост Пржевальского.
Верный его товарищ Михаил Александрович Пыльцов тоже удостоился подобной чести, В ботанических и зоологических атласах появились герань Пыльцова, ящурка Ныльцова, и уже другой расщепохвост Пыльцова. Небольшая, но все же дань отваге и верности
Одному из друзей Николай Михайлович написал: «я удивляюсь, как еще могли мы пройти так далеко с такими ничтожными средствами, Если это было так дешево и легко, то почему же до сих пор ни один ученый путешественник не был в странах, нами исследованных? Конечно, мне нечего хвастаться перед вами своими подвигами, но я скажу откровенно, что наше путешествие достигло таких результатов, каких я сам не ожидал».
Но как же хорошо, как же чудесно с сознанием исполненного долга возвращаться домой!
Майдекабрь 1886 года
Тихо, пустынно в доме, когда нет гостей. Гулко отдаются в стенах шаги, доносится откуда-то покашливание старой Макарьевнысейчас войдет, наверное, оправит у порога седые волосы, спросит, не подать ли чаю Николаю Михайловичу
Милая, добрая Макарьевна Сколько Николай Михайлович помнил себя, всегда она была рядом. Сидела возле постели, когда хворал он мальчишкой, заботливо ухаживала за матушкой, ежели той нездоровилось, А как она ждала его после долгой отлучкибудь он в Петербурге, в Варшаве или еще где-нибудь Радовалась, будто родного сына встречала Да и сам он привязался к ней как к родной и близкой душе.
Тихо-тихо вокруг Скорей бы уж приезжали Ро-боровский с Козловым А то этак совсем одичать можно Только и есть спасениезаточиться в избушке да и погрузиться с головой в писанину
Зато иногдатакая отрада! бросить нарочно дела, снять со стены двустволку, уйти в лес подальше и бродить в одиночестве, пока не стемнеет. Так хорошо заночевать в лесу же под слабый шелест еще свежих листьев! Сочный, невыразимо приятный запах отовсюду сочитсяот земли и травы, от нарубленных веток ельника, от тлеющих углей костра
А утром, едва промочив горло холодной водой из фляги, засесть в одному ему известном месте в засаде с краю поляны, выжидая, когда прилетят глухари.
В такие дни, проведенные под пологом леса, с одинокими ночевками, с блужданием в сумрачной чаще ольховника или в светлом подлеске березовой рощив такие дни дышится особенно глубоко и свободно. И исчезают, становятся далекими и расплывчатыми заботы суматошной столичной жизни.
До удивления быстро утомлял его Петербург. Хорошо, что теперь до осени никуда уезжать из Слободы не придется
Бросив взгляд на стол, Пржевальский увидел большой конверт. Видно, Макарьевна положила, пока его в доме не было. Взрезав конверт, Николай Михайлович развернул хрусткий бумажный лист и сразу взглянул на подпись: «К. С. Веселовский, непременный секретарь Академии наук». Внимательно начал читать.
Странная, однако, просьба Веселовский просил как можно скорее сняться на фотографию и обязательно в профиль и, как только она будет готова, тут же без ретуши отослать ее в академию.
Отложив письмо, Пржевальский задумался. В самом деле странная просьба И спешка какая-то К чему это все? Легко им сказатьфотографию Взял извозчика, съездили все: в Петербурге-то сложности нет никакой. А здесь в Смоленск надо ехать по весенней распутице, по полному бездорожью.
Сев за стол и взяв перо, Пржевальский начал письмо академику Александру Александровичу Штрауху, с кем сотрудничал вот уже скоро пятнадцать лет. Самому Веселовскому счел писать неудобным.
«Спросите у К. С. Веселовского, не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».
Ответ Штрауха, где тот вежливо настаивал именно на портрете в профиль, еще более озадачил Пржевальского. И что значат эти слова: «а то нашему художнику не хватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».
Как бы не такотгадал Даже и предположительно не мог бы сказать.
А вскоре, в конце мая, в Слободу пришла правительственная телеграмма, в которой его срочно отзывали в Генштаб для работы в особом комитете но обсуждению мероприятий на случай войны в Азии.
Пржевальский задумался, прохаживаясь из угла в угол комнаты большими шагами. Вот и посидел до осени в Слободе И здесь достали А ехать придется, однако же
И снова он в Петербурге. В академии у Веселовского он узнал, что на общем ее собрании видные академики сделали заявление, в котором говорилось о заслугах Николая Михайловича перед наукой, о его приоритете перед другими учеными-путешественниками, о его открытиях, поставивших русского исследователя в один ряд со знаменитейшими путешественниками всех времен и народов, в связи с чем предлагали выбить в его честь золотую медаль с портретом и со словами вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия наук». А на оборотной стороне«Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.»и конечно, положенный в подобных случаях лавровый венок.
Вот и объяснились загадочные письма Штрауха и Веселовского. Право же, не стоило стольким занятым людям хлопотать из-за этой медали, а ему мотаться по расхлябанным дорогам в Смоленск и обратно Хотя и приятно, конечно Мало самому сознавать значение сделанногонадо, чтобы и всеми это сознавалось вполне.
В Слободу он вернулся в начале июня. Работу над книгой решил оставить до осенивсе равно в такую жару писать невозможнои весь отдался летней охоте, днями пропадая в лесу.
А чувствовал себя все-таки очень неважно: одышка, головные боли и, сверх того, начали болеть и отекать ноги. Кажется, такое перетерпели, столько отшагали они, что и взять их ничто не сможет, а ведь вот на тебе А может, и оттого они стали болеть, что много пришлось вытерпеть им.
Доктор Остроумов, которому Пржевальский верил больше, чем какому-либо другому врачу, осмотрев его, успокоил, заверил, что для особого беспокойства причин не видит. Скорее наоборотвсе недомогания от избытка здоровья. Так и сказал: «Организм ваш работает превосходно, но мускульного употребления мало и избыток отлагается в жир в животе. Этот жир и затрудняет кровообращение, и увеличивает вес телаоттого и опухоль ног». И прописал диету и обязательное купание два раза в день.
Диета! Как бы не так! А все эти бесчисленные заедочкизакуски всякие, усладенькисласти разные и запивочкиквас, морсы, которые изумительно приготовляет Макарьевна! Как же вот так, сразу от них отказаться? Но доктор был неумолим и запретил даже квас, а разрешил пить только несладкий морс, да и то не более восьми стаканов в сутки Нет, долго терпеть такую жизнь он не в состоянии. Надо скорее собираться в пустыню: она вылечит все.
Вот же как странно: рвался, рвался домой, мечтал о своей Слободе денно и нощно, погибая от жажды в песках, а теперь в прохладной тиши смоленских лесов возмечтал о пустыне! Как же тут научиться других людей понимать, коли и в себе-то не разберешься?
Летние месяцы тянулись неспешно, и, подходя к календарю, Пржевальский приподнимал его листки, прикидывая, много ли осталось до осени. Осенью обещали приехать на отдых Роборовский с Козловым. Совсем заскучал что-то без них
Но они не приехали. Как-то сразу выяснилось, что обоих дела не пустили. Пржевальский почувствовал, что более не может один оставаться, и в ноябре укатил в Петербург. Тут Веселовский его обрадовал, сообщив об избрании действительным членом Императорской германской Академии естественных и медицинских наук. Ряд российских научных обществ тоже избрали Пржевальского своим почетным членом. А в конце декабря на годовом собрании Академии наук ему и поднесли ту золотую медаль, готовившуюся таким таинственным образом.
Академик К. С. Веселовский говорил о Пржевальском долго и столь проникновенно, что у того даже мелькнула мысль: как-то очень все это похоже на отпевание
Веселовский говорил: «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальскгоо. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя Что я мог бы сказать для вас нового, неизвестного, даже если бы мне приходилось в пространной речи развернуть перед вами длинную одиссею этих многолетних, нескончаемых опасных странствований по необозримым и неизведанным еще странам, где только одна непреклонная воля, находчивость и отвага помогли путешественнику одолеть все препятствия»
Пржевальский взволнованно слушал, ощущая на себе взгляды многих людей, и вновь почему-то подумал: «Вот уже и готов прекрасный некролог для меня Вот такие слова и скажут, наверное, когда меня уж не будет»
ДОРОГА ТРЕТЬЯ,
в которой разгадана, наконец, древняя загадка Лобнораблуждающего озера, открыт горный хребет Алтынтаг и впервые описан дикий верблюд
После небольшой передышки в Иркутске, где он окончательно пришел в себя, Пржевальский заторопился до мой. Нет, не в Москву и не в Петербург, а на Смоленщину, в Отрадноек матушке.
Она с Макарьевной плакалана радостях, встречая его, не знала, куда усадить, чем накормить. А он, оглядывая стены родного дома, испытывал странное, двоякое чувство: вроде бы и не уезжал отсюда совсем, а с другой стороны, и ощутил неожиданно, сколько всего произошло в его жизни с тех пор, как уехал из дома Будто бы и не с ним все это случилось
В начале семьдесят четвертого года Пржевальского встречал Петербург. Встречал нетерпеливо и радостно, как героя и триумфатора. Торжественные приемы в его честь следовали один за другим, общественные встречи, публичные чествованияне привык он ко всему этому и, чувствовал, никогда не сможет привыкнуть. Бесконечные приглашения на обеды и ужины, стремительно растущий круг новых знакомств и расспросы, расспросы Люди отчего-то не хотели понимать, как однообразны эти выпытывания, как тягостны они для него, наконец, как устает он от них. Временами делалось до такой степени плохо, что готов был собраться и броситься вон из города.
Но еще держали дела. Коллекцию Пржевальского, собранную в путешествии, выставили в помещении Генерального штаба, куда, чтобы ознакомиться с ней, наезжали академики, всякие видные лица, австрийский император и царь. Во время августейшего посещения Николаю Михайловичу было объявлено, что он теперь подполковник.
Посыпались и награды. Русское географическое общество присудило ему свою высшую наградубольшую золотую медаль, различные дипломы, почетные знаки Вот уж не думал он, что такое эхо покатится после его путешествия Но что более всего удивило егополное, безоглядное признание дома. Его называют «замечательнейшим путешественником нашего времени», ставят наравне, в один ряд с Крузенштерном, Беллинсгаузеном, с самим Семеновым-Тян-Шанским, со всемирно известными исследователями АфрикиЛивингстоном и Стэнли.
А говорят еще: «Пророка нет в отечестве своем» Видно, и в этом правиле могут быть исключения
Он вернулся в Отрадное и до конца года сидел над книгой. В начале следующего, семьдесят пятого года «Монголия и страна тангутов» появилась на прилавках книжных магазинов. В самом скором времени ее издали на английском, французском и немецком языках.