Только для взрослых
Совы с вечера до утра перекликаются друг с другом через дорогу. Они приходятся друг другу сёстрами. Одна обосновалась в лиственном лесу, другая расположилась в сосновом. Вышли замуж, хорошо живут, дружно, детишек растят, а вот, гляди-ка, всё равноскучают. Вспоминают ночами ветхий, но тёплый, уютный родительский дом, нежность отца и к маме, и к ним, да его странное увлечение поделками из сосновой коры и гнилушек. Бывало, расстарается папенька, добудет очередной трут, мама нахмурится, мол, почто тащить в дом всякий мусор, а как засветится причудливая сухая деревяшка в ночи таинственным парящим зелёным цветом, взглянет она на мужа влюблённо и улыбнётся:
Затейник ты у меня!
Как-то раз встрял в беседу сестёр и я. К удивлению, на моё разноголосое, невпопад «У-у!», они ответствовали охотно и участливо. Засыпали вопросами: что я, как, да почему. И всё ли хорошо у меня в дому, добра ли жена, послушны ли дети, и бываю ли увлечён чем, кроме
Ну, так я и рад стараться. Рассказал про жену и детей, да про то, как видал шмелей поутру, что выбивали, как вывязаные из лоскутков половики, последнюю пыльцу осенних цветов. Не позабыл упомянуть и синицу, старинную приятельницу, что заглядывала намедни в окно, проверяя, готовы ли мы ко встрече осени. А как можно приготовиться к тому, чего не ждёшь?
Пока я говорил, совы внимали, не перебивая. Сперва поддакивали сочувственно, а после, кажется даже вовсе задремали под мою болтовню. И когда на робкое очередное «У-у!» я, наконец, не получил никакого ответа, то устыдившись своей навязчивости, тихо побрёл восвояси. Рядом со мной, стараясь ступать в ногу, так же неслышно ступал дождь.
Словно сваренные вкрутую яйца, сбоку тропинки под струями холодной осенней, льющейся с небес воды, стыли грибы-дождевики. Я позавидовал очевидной простоте их судьбы, и в тот же самый миг погоревал о ней. В их молчаливой покорности было куда больше смысла, нежели в моём велеречии.
Смотри! Смотри, как они пылят! Наступая на спелый гриб и радуясь фонтану спор, которым чихал тот во все стороны, кричал малыш. А я стоял рядом молча и смотрел, старясь не мешать ему взрослеть. Сам-то я уже, вроде бы, того....
Образ осени
Парит в небе вата облака. Не пошлая, как вульгарная латынь, не сахарная хрупкая тянучка, и не клёклый цветочный хлопок с семенами и сором, но безупречное во всём воздушное перламутровое облако, отороченное плотной атласной серо-голубой каймой по краям. Таких облаков не бывает зимой или летом. Тедругие, из иных мест и погод.
А нынче осень просит синицу постучаться в окошко, дабы сообщить о себе. Занятые корзинами её руки, доверху наполнены виноградом. В котомке за спиной томится в ожидании заморозков калина. На бархатной зелёной шляпке из мхакоричневые блестящие пуговки грибов. Под мышкойвеник из ссутулившихся дубовых листьев. За пазухой дремлет ёж, а на плече, как полагаетсялущит орешек белка. Карманы полны лягушек и ужей, в швах и промеж складок одеждличинки майских жуков и бабочек, под воротником, знамо дело, пушистым тёплым шарфом роятся шмели, да пчёлы.
Оглядевши гостью с головы до ног, я заметил крошечные жёлуди на кончиках шнурков её ботинок, и только вознамерился спросить, надолго ли она к нам, как кузнечик толкнул под руку. Обернувшись на него, дабы поинтересоваться из-за чего он со мной так, разглядел в его, чуть навыкате, глазах, обращённое на меня изумление, и скоро вошёл в память. Как я мог позабыть об осени, и про её чудной чудный вид.
Как мы вам рады! Проходите, отдыхайте с дороги, не станем вам мешать.
И вправду чего ж лезть с разговором. Уж коли пришла, пусть устраивается, не век же ей стоять в дверях.
Тайны лета
На пламени свечи холодеющего солнца, осень сжигала листочки рукописи лета. По одному, горстями и стопками. Не к чему читать невежам, о чём шептал ему на ухо ветер, или про что, прикрывшись ладонями листьев, с непритворным трепетом, секретничал лес. Вот он, стоит ещё, кажется, не тронут вовсе, и мог бы согласно качнуть головой, ил супротив, но молчит же, таится. И лишь разглядев, что последняя страница его откровений рассыпается в острые крошки, вздохнёт свободно, и оглядев вокруг себя простор, замрёт на месте, дабы сохранить до следующего лета про то, о чём не скажет никому.
Склонивши голову и прищурив один глаз, луна украшала своим присутствием приближающийся полдень. Не мешая солнцу, но лишь слегка оттеняя его величие, наблюдала за всегдашними стараниями леса быть неразгаданным. Окружая себя маревом таинственности, скрывая лицо под фатой мошкары, он казался ей похожим на засидевшуюся в девках девицу, которая неприступна лишь от того, что «никто замуж не зовёт». Луна рассматривала поросль вековых дубов и прочих дерев на ладони земли с сочувствием, которого бегут неуверенные по своей природе, вне зависимости от их удела и звания.
Кто бы ни вступал под сень леса, каждому казалось, что тот умён, ибо чрезмерно слОжен, и весьма недурно сложён. Но стоило войти к нему в доверие, как становилась заметно, сколь много пошатнувшихся стволов и гнилых пней скрыты от стороннего глаза, а ковровые дорожки тропинок раскатаны не абы как, но с умыслом отвлечь внимание от иных, стыдных даже самому себе мест.
На пламени свечи холодеющего солнца, осень сжигала стопки листочков рукописи, выскользнувшей из-под пера лета. Ни к чему знать кому-то про то, что в ней никаких постыдных тайн, кроме жалоб на зной, из-за которого возможно уснуть лишь перед рассветом, да сетование на пение птиц, некстати зябнущих в тот же час и мешающих подремать хотя бы часок
Однажды
Совершенно определённо, она былалягушка под листом кувшинки. Спасённая намедни из бездны выгребной ямы, она обосновалась в пруду, но оставалась незамеченной. Покуда я, желая проредить растительность, дабы рыбам дышалось вольготнее, не ухватился за выставленную над поверхностью воды ладонь листа кувшинки. Приподняв невысоко, я вознамерился сломить его, но заметил лягушку, которая, ухватившись за лист с обратной стороны, тянула зелёное плотное одеяло на себя. Это было столь неожиданно, что я невольно вскрикнул и выронил нечаянную добычу из рук.
Устыдившись же своего страха, я осторожно заглянул под лист, будто бы из-за угла ещё раз и увидел направленный на меня сочувствующий взгляд лягушки, в котором ясно читалось:
Испугался? Прости, я не нарочно.
От неловкости, и от того, что моё смятение было столь скоро разоблачено, я совершил ещё бОльшую нелепость. Глядя лягушке прямо в глаза, я произнёс нечто, занесённое в наши края шальным ветром:
Спасибо, что выбрали наш пруд!!!
Лягушка нашла в себе силы не рассмеяться, но её лукавый, сияющий взгляд я запомнил на всю жизнь. Внимательно выслушав несусветную чушь, выскользнувшую из моих уст, лягушка пошевелила пальчиками, перебирая камни берега, как клавиши рояля и одобрительно улыбнулась.
Она остаётся! Вскричал я и побежал радовать домашних. Рассвет и закат без лягушачьего воркования давно наскучил нам Как-то оно всё не то. Привыкли мы к лягушкам, соскучились, и любуясь ими издали, каждый раз надеемся на то, что, сбросив свою разноцветную шкурку в очередной раз, она не наденет новую, но обернётся царевной. Наверняка так и случится однажды, когда-нибудь, потом.
Сова и лето
Сова неутомимо хлопотала подле уходящего лета, то ли напутствуя, то ли напускаясь, птиц иногда бывает не понять.
Ух и ух, стонала, да охала сова.
Больше всего её настораживало то, что лето утаивалокуда уходит и зачем.
Ты только погляди, как здесь хорошо: ясно, светло, ягоды всякие, цветочки, речка теплая, рыбки улыбаются и лобызают вслух любого, кому случается ступать подле воды.
Ну, и надолго ли то веселье? Хмурилось лето.
Так пока ты тут, оно почти всегда так-то! Уговаривала его сова. Без тебя у нас хмарь слякотная, распутица, солнце по все дни дремлет. Только, кажется, продрало ясны глазки наше величайшее, самосветное, ан уже слипаются. Не добудишься его, не дозовёшься.
И что мне с этим делать прикажете? Поинтересовалось лето.
Да разогнать тучи, дозваться солнца, чтобы грело, как то следует, как полагается.
Нет. Что-то мне нехорошо. Расчихалось лето. -
Сквозняки из-под двери, через форточку дует. Поговаривают, что у дождя закончилась теплая вода, будет теперь студёной поливать пока та не застынет вовсе.
Так то осень шалит, не внимай, думай про хорошее.
Да как же, про какое такое хорошее, если зябну я, чувствую, нездоровится
Ну, сделай, чтобы, стало, как было, и наладится всё! Вовсе раздухарилась сова.
Поглядело лето в круглые от всегдашнего возмущения глаза ночной птицы, запахнуло плотнее бархатную, цыплячьего цвету жилетку, и заторопилось.
Ступало лето, не оборачиваясь. Холодная пыль пачкала его босые ноги, мокрые листья путались в русых волосах
Ушло лето, не воротишь, а когда его теперь назад ждать? Только и сказ о том, и сказочка не про то.
В должную пору ожидает от нас радости то, что ныне, ни часом позже, а то как засобирается осень уходить, что тогда? Снова в плачь?!
Колибри
Выделанная ливнем морская волна глядится не иначе, как крокодиловой кожей: в искомых местах блестит, в иныхпокрыта заусеницами, что наловчился мастерить на ней по-быстрому ливень точными точёными ударами.
Дождик, тот простоват, и довольствуясь малым, вертит спирали незамысловатых лабиринтов на морщинистых щеках моря из веку в век.
Волны, играя сором крошева веток, да взнузданными пробками от Veuve Clicquot, пьяны их драгоценным осадком и дразнят рыб, но те, благоразумно сторонясь берегов, наблюдают за забавой из глубины.
Взявшаяся ниоткуда гроза, раз за разом бьёт в барабан сильно натянутого неба, и влекомая сильным порывом ветра, едва видимая одинокая птичка пролетела над волной.
Быть не может!
Что?
Колибри! Кроха!
Откуда она здесь?!!
Ветром, ветром занесло!
А так бывает?
Ну, видишь же сам.
Только что в этом месте, прямо перед нами была птичка, а вот уж её и нет. Немыслимо
И тут же, будто бы в ответ, нетканая завеса радуги распахнула настежь свои врата. С середины горизонта до основания серой, изломанной, как подсолнечная халва, скалы.
Обождав, сколь положено, ворота затворились. Сперва не стало заметно ту часть, что над морем, а после, минуя шорох и скрип, притворилась калитка у скалы. Словно спохватившись, вдогонку радуге или малейшей изо всех пташек засеменили горячими босыми пятками капли дождя. Да где там Не успеть, не успеть, не успеть
Чайка
Море кипело волнами, брызгало солёной пеной на края каменной чаши своих берегов, оставляя там жёлтый неряшливый осадок водорослей.
Невзирая на то, я бодро шагал к воде, вознамерившись позволить морю делать со моим телом всё, что ему вздумается, так долго мечтал я о встрече с ним. Однако, едва я ощутил липкие прикосновения тонких тёплых пальчиков мелких капель на своём лице, лишь только лёгкий озноб вожделения заставил трепетать мои ноздри, дабы ощутить полнее густой аромат моря, как чайка кинулась мне наперерез, мешая войти в воду. Порешив, что я слишком не в себе, чтобы понять жест чайки верно, и оказался на её пути по воле случая, посему, словно заворожённый, двинулся в объятия моря, но, едва не задев меня крылом, чайка вновь преградила дорогу, и села почти у самых ног. Тут же, неподалёку, находилось всё её семейство, среди которого особо выделялся птенец. Намного пышнее её, с пробивающимся сквозь перья пухом, он рассматривал меня и даже, так казалось, сочувствовал, вполне понимая мои устремления, ибо его мать тоже не пускала подойти ближе к воде.
Несмотря на то, что намерения птицы сделались мне ясны, я сделал вид, что собираюсь-таки шагнуть в сторону моря. Чайка нагнула голову и, расправив крылья, хрипло зашипела.
Я был более, чем растроган. Морская чайка взялась опекать меня. Несмотря на заботы и занятость, невзирая на разницу промеж нами во всём, её понимание жизни в этот самый час было куда вернее моего.
Не желая доставлять чайке ещё больших волнений, я сделал шаг назад и устроился на прохладном, в мокрый горошек, камне. Озабоченно поглядывая в мою сторону, птица с гордым профилем и римским носом отошла к своему дитяти, определённо давая знать, что всё ещё имеет меня в виду, и я ей небезразличен
Я долго глядел, как терзаемое сомнениями волн, море рвёт себе сердце. Дельфины дремали в пол глаза беззаботно, отойдя подальше в сторонку, ожидая штиля, которым всегда завершается у всех то, что чересчур. А после успокоилось и море, оно вздрагивало в полудрёме и вздымая седыми бровями, то ли сердилось шутя, то ли удивлялось чему.
Я запомню себя таким
Каким я себя помню? Гимназистом с кокардой «Ш» на фуражке и в форменной гимнастёрке. Мне казалось, что я не как все, особенный, и фуражка на мне сидит лучше, чем у остальных, и складка гимнастёрки под ремнём ровнее. Хотя в самом деле я ничем не отличался от других ребят: бритый затылок, вечные цыпки на руках и карманы, набитые чепухой, от которой мать с ворчанием избавлялась перед каждой стиркой.
Куда лучше, чем себя, я помню школьного сторожа, татарина Данифа, которого звали не иначе, как Данилой. Весной и осенью Даниф подметал двор, а зимой расчищал снег перед школой, топил печи. Нам было любопытно, чем занят Даниф у себя в сторожке. Достоверно мы знали только то, что именно там он распиливает мел на равные доли, прежде чем разнести по классам.
Даниф едва заметно хромал, и ходил куда медленнее, чем любой из нас, но к началу уроков рукомойники, что висели у доски в углу классных комнат, всегда был доверху наполнены водой, а рядом стояло ещё целое ведро чистой воды.
Перед тем, как сесть за парту, от нас требовалось тщательно вымыть руки с кусочком хозяйственного мыла, которое лежало тут же, предусмотрительно оставленное Данифом.
Сын Данифа Тимерхан учился с нами в одной школе, и что сказать Мы были мальчишками. Любопытными, ранимыми, немного злыми из-за неуверенности в себе, и от того часто, при любом удобном случае, по поводу и без задевали сына сторожа.
Дело в том, что в нашем небольшом городке после войны мужчин стало куда меньше, чем было до её начала, и замкнутый, трудолюбивый Даниф, с неким незаметным глазу качеством, которое позволило ему вернуться с войны живым, был главной причиной нашей нелюбви к Тимерхану. Мы шпыняли тихого парнишку, и чувствовали себя вправе делать это.
И вот однажды, когда худой, черноглазый сын сторожа попытался спрятаться он наших нападок в каморке отца, мы, в пылу погони, ворвались вслед за ним. Увиденное там скоро охладило наш пыл, рядом с кроватью, на которой дремал Даниф, стояли две деревянные ноги. Алые от стыда, сталкиваясь и подталкивая друг друга мы выскочили из комнатки под лестницей.
На следующее утро, не сговариваясь, мы пришли в школу загодя, намного раньше нужного часу, дабы помочь Тимерхану разнести по классам воду и вымести школьный двор. Таская воду и дрова, мы сильно сдружились, да заодно, между делом переиначили имя Тимерхана в пышное «Хан». Со временем, мы даже почти перестали завидовать ему, своему товарищу, отец которого пришёл с войны живым.
Каким я себя запомню? Гимназистом с кокардой «Ш» на фуражке и в форменной гимнастёрке. От отца мне досталось только имя. Ну, что ж, иным не выпадает и того.
Клёв на вечерней зорьке
Востроглазый малёк словно ждал меня на глубине. И, едва я вынырнул на поверхность, выдохнул с облегчением и сразу пристроился рядом:
Уф!..
Э-гей! Малыш! Поприветствовал его я и подмигнул.
Малёк подобрался поближе к моему лицу и моргнул в ответ. Как смог, прикрыл сразу оба глаза рябью на воде, и все дела.
Он был доверчив, этот рыбий ребёнок. И явно принял меня за родителей, оставивших его вместе с другими детьми, на милость волн.
Что ж ты тут один, а? Потерялся? Где все твои?
Воззрившись доверчиво, малёк с надеждой сверкал обоими глазами в мою сторону, и молча улыбался.
Да что ж мне с тобой делать? Заволновался я. С собой взять не могу, не донесу, а бросать тебя одноготоже нехорошо.
Определённо разобрав в моём голосе сочувствие, проскользнув змейкой, малёк устроился у меня под подбородком, там, где вода оказалась мельче и прогревалась лучше всего. Он предоставил мне разбираться с его трудностями, а сам безмятежно задремал.