Иван, говорю я, скажите кем бы вы хотели быть? Вы понимаете меня?
Понимаю, говорит Иван. Я буду как то се говори?.. Физик. Понимаешь? А Славко будет писател. А стар студент будет учител. Строг учител. Понимаешь?
Он звонко хохочет и тормошит Тодора.
Бу-бу-бу, строг учител
И снова смеется.
Ох-хо-хо, неопитно момче, качает головой Тодор.
Слушай, товариш, говорит он мне. Я буду учител. На русский язык. Това ме влече. Понимаешь?
Бу-бу-бу, стар учител, всех учить будет! не унимается Иван.
Проводник вносит постели. Мы все стоим в коридоре, пока он стелет. Потом Иван и Славко раздеваются и лезут на свои полки, Тодор тоже укладывается, и я зажигаю синий ночной свет. Иван тихо мурлычет какую-то песню печальную и суровую, как пение ветра в горах.
«Балкан», тихо говорит Тодор, наша народна песен, и принимается глухо вторить Ивану
Утром яркое солнце бьет в окно сквозь белую занавеску. Иван и Славко возятся с чемоданами, Тодор бреется, стоя у зеркала.
Готов, говорит он, щупая рукой подбородок. Доброе утро, товариш!
Я поспешно одеваюсь, беру полотенце, мыло, щетку. Когда я возвращаюсь, на столике стоят четыре стакана чая.
Пожалуйста, говорит Тодор.
Мы пьем чай, а потом проводник приходит за стаканами и говорит мне:
Извиняюсь, можно вас на минуточку
Я выхожу вслед за проводником. Он закрывает дверь и говорит:
Вы, конечно, извините, за чаек с вас получить надо.
Я лезу в карман; проводник читает на моем лице удивление и продолжает:
Понимаете, как сказать, не хочется с этих ребят деньги брать. Такое дело, студенты И потом, как сказать, гости
Я вынимаю десять рублей.
Помельче не будет? говорит проводник.
А вы за всех получите, отвечаю я.
Э, нет, сердито говорит он. С вас рубль восемьдесят.
Я кладу на поднос два рубля, и проводник уходит.
В окнах мелькают высокие сосны и пески Дарницы, и уже виден по-осеннему обмелевший, но все-таки могучий и широкий Днепр. Тодор, Иван и Славко выходят в коридор. Поезд медленно идет по длинному мосту. Видны крутые днепровские склоны, густо заросшие кудрявой зеленью, и высокая колокольня Лавры, и тонко прочерченная в синем небе телевизионная мачта.
Вот и Киев, говорю я.
Хубаво, тихо говорит Тодор. Красиво.
Они стоят у окна и жадно всматриваются. Мимо плывут дома на холмах, и где-то внизу медленно ползет красный вагон трамвая. Поезд втягивается на станцию, постукивая на стрелках. Я беру в руки свой чемодан. Иван, Славко и Тодор все еще стоят у окна.
До свидания, товарищи! говорю я. Желаю успеха!
До виждане, друга́рю, говорит Тодор. Он крепко жмет мне руку.
Иван и Славко тоже прощаются.
На перроне обычная суета возгласы, поцелуи, носильщики Поток людей выплескивается на площадь, и здесь я еще раз вижу моих попутчиков. Они идут, окруженные добрым десятком каких-то парней. Тодор несет под мышкой яркий букет осенних цветов, а Иван звонко смеется.
1953
ШПОРТЮК
По воскресеньям у Шпортюка особенно людно. Это единственная фотография на весь район, а желающих сфотографироваться много особенно среди молодежи. Они приезжают в райцентр на велосипедах и попутных машинах, а из ближайших сел чаще всего приходят пешком. И вот у ветхого домика с красными ставнями и вывеской «Фотофилия 14» собирается десятка два, а то и три парней и девчат. Все они, как и полагается для такого случая, одеты по-праздничному. Девчата большей частью в ярких крепдешиновых платьях или в черных жакетах и шелковых блузках, а парни в пиджаках, вышитых сорочках или при галстуках.
Помещение самой фотографии невелико, там жарко и душно, и ожидающие прогуливаются по улице, грызя семечки, сидят на лавочке и на трухлявых бревнах, лежащих с незапамятных времен под низеньким заборчиком.
У входа в фотографию висит витрина плоский застекленный ящик, выкрашенный ядовитой зеленью. К внутренней стенке ящика прикреплены фотографии.
Смотри, Гапийка, вон Филонюкова Дуня, та, что в эмтээсе на тракторе работает, говорит одна из девчат, подталкивая другую локтем и указывая на висящую в витрине фотографию.
Тю, удивляется Гапийка, а чего она вроде косоокая?
Но в это время из фотографии выходит, вытирая платком лоб, вспотевший парень и говорит: «Давай, кто следующий», и Гапийка, не получив ответа, скрывается за дверью.
Фотография состоит из двух половин. В первой темновато. Здесь сидит кассирша тощая желтолицая особа неопределенного возраста с вышиванием в руках. Завидев Гапийку, она откладывает вышивание и спрашивает:
Открытки или на документ?
Открытки, отвечает Гапийка. Шесть штук.
Кассирша высоко приподнимает брови и заполняет квитанцию, сильно нажимая обгрызенным карандашом, чтобы продавилось через стертую копирку. Гапийка вынимает из кармана платочек, разворачивает его и достает сложенные вдесятеро деньги.
Иван Ку́зьмович! громко говорит кассирша. Шесть открыток.
Темная ситцевая занавеска, разделяющая фотографию на две половины, колеблется, и из-за нее выглядывает сам Шпортюк, вернее его голова бритая, с большими, как вареники, ушами, тонким ртом и очками, сидящими на кончике кривого носа. Голова секунду смотрит на Гапийку поверх очков, говорит «заходи» и скрывается.
Гапийка бросает взгляд в покрытое сыпью зеркало, поправляет прядку волос и входит в «ателье». Здесь очень светло, так как, кроме окна, весь потолок, будто в парнике, сделан из квадратных кусков стекла. Посреди ателье стоит на тонких ножках большой аппарат, прикрытый черной тряпкой, а у стены висит «декорация»: пруд с лебедями, а вдалеке за́мок и тополя, освещенные луной.
Бюст или фигуру? говорит Шпортюк, беря у Гапийки квитанцию.
Мне вот так, говорит Гапийка, проводя рукой у себя повыше диафрагмы.
Садись, говорит Шпортюк.
Он подвигает к декорации стул, и Гапийка садится. Голова ее упирается в подножие горы, на которой стоит замок, а из-за спины торчат лебеди. Шпортюк снимает с аппарата тряпку, сгибается пополам, заглядывает в аппарат и передвигает его сначала немного вперед, потом немного назад. Затем он подходит к Гапийке, берет ее голову длинными желтыми пальцами так, как берут электрическую лампочку, когда хотят ее вывинтить, и поворачивает чуть-чуть вправо. Гапийка чувствует, как у нее от этого сразу немеет шея, но Шпортюк говорит:
Плечи опусти и сиди вот так!
Она опускает плечи и старается не шевелиться. Шпортюк идет к аппарату и, накрывшись тряпкой, долго смотрит, выставив вперед руку и вертя ею объектив.
В ателье жарко, как в настоящем парнике. Красивое Гапийкино лицо краснеет, она осторожно слизывает языком соленые капельки с верхней губы. Шпортюк говорит «так», выпрямляется, берет со стула большую деревянную кассету, вставляет ее в аппарат и прикрывает объектив черной крышечкой. Затем он открывает кассету.
Вон туда смотри, говорит он, показывая желтым пальцем в угол ателье. Гапийка делает инстинктивное движение головой. Ну, чего ты вертишься? говорит Шпортюк. Вот беда с этим народом. Он снова больно берет ее пальцами за голову. Вот так сиди, а глазами туда. Поняла?
Гапийка скашивает глаза и смотрит в угол, на паутину, посреди которой сидит серенький паучок. Шея у нее чуть-чуть дрожит от неудобного положения, она старается унять дрожь, и от этого лицо ее становится напряженным. Шпортюк идет к аппарату, говорит: «Спокойно!» каким-то особенным, округлым движением снимает крышечку с объектива и смотрит отсутствующим взглядом поверх очков в окно, беззвучно считая тонкими губами. Гапийка не дыша борется с дрожью. Глаза ее наполняются слезами, но в это время Шпортюк тем же округлым движением возвращает крышечку на место и говорит: «Готово».
Гапийка, испытывая огромное облегчение, встает, вытирает лицо платочком и спрашивает:
А карточки когда?
Там написано. Грамотная?
Шпортюк закрывает кассету. Гапийка уходит.
Следующий! говорит Шпортюк, выглядывая из-за занавески.
Так продолжается до вечера. Шпортюк работает без перерыва. Часа в четыре молчаливая девочка приносит кассирше обед. Она сидит на стуле, болтая босыми ногами, пока кассирша, высоко подняв брови, ест борщ и голубцы с мясом. Шпортюк же ничего не ест. Забравшись в темную каморку, он перезаряжает кассеты и возвращается в ателье.
Давайте, давайте, квакает он.
И кассирша, отставив в сторону голубцы, выписывает очередную квитанцию.
Наконец наступают сумерки. В ателье темнеет, и Шпортюк, удвоив экспозицию, делает последний снимок. Кассирша, заперев выручку в несгораемый сундучок, уходит домой. Шпортюку же идти некуда. Живет он тут же, в другой половине домика. Вымыв руки, он садится обедать.
Обедает он долго выпивает рюмку водки, медленно жует, двигая ушами. На дворе уже совсем темно, мимо окон проходит ватага парней и девчат с гармошкой. В районном клубе начинается киносеанс. Там идет «Антон Иванович сердится». Кузя, младший сын Шпортюка, тринадцатилетний парень с отцовскими ушами, изнывает от желания пойти в кино, но не пытается даже заикнуться об этом.
Закрывай ставни, говорит Шпортюк, кончив обедать.
Кузя покорно отправляется во двор, стучит ставнями, а жена Шпортюка зажигает красный фонарь. Потом все принимаются за работу. Часа через два промытые негативы стоят в деревянных пирамидках и сохнут. Кузя отправляется спать. Его мать убирает ванночки, бутыль с проявителем и все прочее в кладовку. Шпортюк выходит подышать воздухом. Он сидит полчасика на скамеечке у входа в фотографию, смотрит на небо, густо засеянное крупными звездами, и слушает, как где-то вдали заливисто поют девчата. Мелодия песни ему незнакома. «Что-то новое, лениво думает он. Да и поют сейчас разве это песня?» Ему всерьез кажется, что в его время пели значительно лучше. Он вздыхает, поднимается и идет в дом.
В следующее воскресенье клиенты приезжают за снимками. Кассирша берет у них квитанции и, приподняв брови, роется в конвертах, склеенных из газеты, ругая про себя Шпортюка, который из скаредности не покупает готовых конвертов. Ей трудно разбирать цифры, написанные поверх газетного шрифта.
Владельцы квитанций берут конверты и жадно рассматривают фотографии.
Тю, разве это я? говорит Гапийка, вглядываясь в унылое создание Шпортюка.
Квитанция же ваша? говорит кассирша, сличая номер.
Так то квитанция. А морда чья? спрашивает Гапийка.
Попрошу без грубостей, говорит кассирша. Можете обращаться до Ивана Ку́зьмовича. Следующий!
Гапийка заглядывает в ателье, но Шпортюк стоит, накрывшись черной тряпкой и вертя рукой объектив, а на стуле цепенеет очередная жертва. Гапийка останавливается у занавески, зажав конверт в руке. Ее черные с поволокой глаза полны слез, а лицо красно от жары и досады. Приехала она за пятнадцать километров, деньги на снимок выпросила у мамы с немалым трудом, и главное карточку-то она подарить не сможет. Разве такую кто полюбит: косоротую, один глаз на Кавказ, уродина и всё Она взглядывает в зеркало. Его пятнистая поверхность отражает круглое личико, задорно вздернутый носик и крутые черные брови. Гапийка машинально поправляет рукой волосы, хотя ей совсем не до этого.
Наконец занавеска приподнимается, жертва выходит, вытирая лицо платком, и Шпортюк кричит: «Следующий!»
Гапийка решительно входит в ателье.
При виде Ивана Ку́зьмовича с его очками и крепко сжатым ртом вся ее решительность пропадает.
Что же это получается? говорит она, чуть не плача, и вынимает из конверта фотографии.
А что? строго спрашивает Шпортюк.
А вот посмотрите. Хиба это я? говорит Гапийка.
А кто же, я? еще строже спрашивает Шпортюк.
Может, какая ошибка получилась? говорит Гапийка.
Ошибка? переспрашивает Шпортюк. Какие вы все теперь ученые стали. Учат вас, учат, а толку мало. Ты физику проходила?
Проходила, отвечает Гапийка.
Ну, то как, по-твоему, может эта машина ошибку дать? вопрошает Шпортюк, указывая на аппарат.
А чего ж я на себя не похожа?
Кто это тебе сказал, что не похожа? уже совсем грозно допытывается Иван Кузьмович. Это тебе, наверно, хлопцы наговорили, ты их послушай больше, то еще вправду подумаешь, что красивая.
Гапийка готова заплакать, но Шпортюк не унимается:
Все вы красивые, уже некрасивых и нема на свете. Хвостами вертите, морочите людям голову. Я ж тебя за твои десять рублей не брался красивой сделать, я тебя взялся сфотографировать. А машина, она брехать не будет, она правду говорит.
Гапийке хочется сказать Шпортюку, что он сам уродина, жаба, старый хрыч, но она кое-как сдерживается и выходит.
На дворе у фотографии стоят парни, а среди них тот, кому предназначалась Гапийкина фотография. Все покатываются со смеху, а он тоже держит в руке конверт и говорит:
Ну, суродовал же, как бог черепаху. Что ты ему сделаешь?
Вечером Кузя снова закрывает ставни, Шпортюк ставит на стол громоздкую коробку с укрепленной внутри электрической лампочкой и принимается печатать. Жена его проявляет отпечатки в ванночке, а Кузя фиксирует и затем купает их в чистой воде. В комнате тихо и жарко. Шпортюк берет очередной негатив, листок бумаги, затем выдвигает заслонку и беззвучно считает, шевеля губами. Листок погружается в проявитель, и на девственной его белизне начинает проступать замок, лебеди и бледно-серое лицо человека. Жена Шпортюка шевелит листок, чтобы проявитель разливался равномерно, и говорит:
Передержка, что ли
Чего? спрашивает Шпортюк.
Он прекращает печатать и смотрит на фотографию. Лицо человека покрыто серой мутью, глаза его безжизненно скошены вправо.
Чего там передержка, говорит Шпортюк, то бумага черт его знает какая тоже, выпускают теперь
Кузя берет листок и погружает его в фиксаж. Шпортюк печатает дальше. Кузя вынимает промытые отпечатки из ведра и вешает их на протянутые через комнату веревочки.
Часам к одиннадцати с печатанием покончено, и Шпортюк выходит подышать. Как всегда, он садится на лавочку. В небе висит спелая луна, лают собаки, и вдалеке поют девчата. Сегодня они поют хорошо знакомую Шпортюку песню о вдове, которая «по-за лугом зелененьким брала льон дрибненький».
Шпортюк закрывает глаза и с наслаждением вслушивается. Песня напоминает ему давно прошедшие времена. Девчата поют и поют, и Шпортюк мало-помалу погружается в воспоминания. Вспоминается ему отец Кузьма Онисимович, дьячок в сельской церкви, говоривший: «Волам хвосты крутить это, Ваня, последнее дело» Вспоминается ему дядька Филарет Онисимович, а по-городскому «Филька-пушкарь», стоявший со своей пушкой на базаре и делавший пятиминутки. Вспоминается, как и сам он, Шпортюк, стоял с пушкой и как мечтал иметь собственную фотографию и даже хотел для пользы этого дела поменять свою фамилию на «Спартак».
Но все это было очень давно В молодости люди мечтают. Тогда и он еще злился на себя, если у него что-нибудь выходило не так, пробовал сделать лучше. Но лучше никак не получалось, и он понял, что всему в жизни есть своя причина. Разве он виноват в том, что люди вовсе не такие цацы, как они о себе думают? Все хотят быть красивыми Конечно, если оттуда подсветить, да отсюда подсветить, как это делают в городе, да подмазать, да подкрасить, то получится вроде ничего. Но все это фокусы, а на правду обижаться нечего
И ему начинает казаться, что он один режет людям правду и что именно за эту правду люди его не любят, и ему становится жаль себя.
Песня стихает. В райклубе заканчивается последний сеанс. Шпортюк видит, как народ вываливается из клуба и расходится в разные стороны. Это нарушает весь строй его мыслей, и он начинает думать о другом. «Вот запас бумаги приходит к концу, надо съездить в город купить Не забыть бы и насчет замазки, а то верхняя рама протекает, осень подойдет, дожди Декорация совсем обветшала, придется заказать новую. Теперь уже, конечно, лебеди не пройдут, надо что-нибудь современное. Эх-хе-хе, ничего не поделаешь»
Он поднимается, чтобы уйти, но в это время замечает Дуню-трактористку, дочку старого Филонюка, пасечника из колхоза «Новый шлях». Дуня идет через опустевшую, облитую луной площадь в обнимку с каким-то парнем, и Шпортюк слышит, как тот говорит ей:
Вы, конечно, Дуся, может, и не верите, когда такие слова говорят, но для меня вы самая красивая, и мне красивше не надо.
Дуня тихо смеется.
А как же, красивая, ехидно бормочет Шпортюк. Еще подхихикивает. А у самой морда кривая, один глаз выше другого, а под левым ухом бородавка. Эх-хе-хе!..