Орднунг есть орднунг, прежде всего они принялись считать. Вернее, не все они, а трое: унтер-офицер, солдат и переводчик. Они медленно шли вдоль строя, считая вслух и отмечая каждый десяток (солдат считал, унтер-офицер отмечал в записной книжечке карандашом), и тут я увидел вблизи недочеловека в мундире с чужого плеча. Он оказался молодой, едва ли не мальчик, длинноголовый, с расчесанными на косой пробор льняными светлыми волосами и неестественно бледным лицом. На этом лице горели безумные глаза. Я не страшусь банальности выражения и повторяю: горели безумные глаза. Иначе я не умею определить тот взгляд, с которым встретился.
В нем отражалась душа больная, измученная страхом и ненавистью, несчастная и погибшая.
Много раз я спрашивал себя впоследствии: кто был этот ублюдок в немецком френче, откуда он взялся, где рос, что сделало его таким? Но тогда я не думал об этом. Я просто встретился с ним взглядом, и здесь произошло то, что не объяснишь никакими другими словами, кроме слова «судьба». Взгляды скрестились, и он спросил:
А ты чего здесь стоишь?
Я молча пожал плечами. Он спросил:
Комиссар?
Я качнул головой: «Нет». Это была правда. Вряд ли я стал бы лгать в ответ на следующий вопрос, которого ждал. Но больше он ничего не спросил. Видно, моя наружность никак не сходилась с его представлениями о тех, кому следовало умереть. На какую-то долю секунды (ее, эту малую долю, ощутил только я) все повисло на острие иглы; он повернулся к унтер-офицеру, сказал ему что-то по-немецки быстро, отрывисто, а затем крикнул мне:
Weg! Лезешь куда не следует.
Странное подобие улыбки промелькнуло на его мучнисто-бледном лице. Обернувшись, он прокричал:
Отдайте ему одежду!
Не помню, кто кинул мне гимнастерку, ремень и чужие стоптанные сапоги. Не помню, как шел обратно. Помню лишь услышанное: «Эх, чуть было зря человека не загубили»
Какой-то темноглазый солдат подвинулся, освободил место:
Садись, друг.
Я опустился на землю. Вернее, опустилось мое тело. Сам же я прежний перестал существовать.
Никто из тех, кто был там и видел все, не остался прежним. Быть может, это и есть самое важное, ради чего стоило тревожить воспоминаниями память мертвых и сознание живых.
10
Я приехал минувшей весной в Ковали с близким другом, человеком сдержанным, скупым на проявления чувств. Он знал все по моим рассказам и не задавал праздных вопросов.
Большой колхозный двор изменился, здесь много чего понастроили за последние годы. Но плотно убитая земля была та же, мне хотелось сесть, посидеть на ней; я бы, пожалуй, сделал это, если бы приехал один.
Мы постояли посреди двора в молчании; весна запоздала, в середине мая шли полевые работы, вокруг было тихо и пусто.
Понадобилось немного времени, чтобы в памяти всплыло все, как было; я показал своему другу, где стояли четыреста смертников. Их брали десятками и отводили в сторону, за деревья. Там первые десять человек вырыли себе общую могилу (лопаты были приготовлены в нужном количестве), затем раздался недлинный залп автоматов, и следующий десяток отправился засыпать могилу землей и рыть новую. Так длилось до конца, все умирали молча, только один вдруг упал с раздирающим душу криком. Он пополз по земле к ногам солдат, пришедших за очередным десятком. Он кричал:
Не убивайте меня, моя мать украинка!
Его сильно ударили сапогом, выбили зубы и потащили, взяв под руки. Он замолк, его босые ноги волочились по земле.
Так это было, тут ничего не прибавишь и не убавишь. Из четырехсот я знал по имени лишь одного. Это был актер киевского кукольного театра Зализняк, неисчерпаемо остроумный, некрасивый, ярко талантливый. Как и другие, он пошел на смерть молча, высоко держа седеющую курчавую голову.
Теперь мы прошли по этому последнему пути, мимо нового коровника (его тогда не было) в разросшийся сад и там под отцветающими деревьями увидели пирамидку.
Признаюсь, я не ожидал увидеть ее, что-то тяжкое отлегло от сердца. Мы стояли у покосившейся деревянной ограды, когда в саду появились женщины. Они шли гуськом по тропинке, неся грабли, лопаты и тяпки, и приостановились, увидев нас. За разговором дело не стало.
Женщины рассказали, что пирамидку поставили местные люди, а надпись писали дети, школьники, они же и сменяют ежегодно венок. Рассказывая, бабы всё глядели, вглядывались: я ведь тоже был о т т у д а, из этой могилы.
Спасибо, что приехали, сказала на прощанье самая старшая, самая темнолицая, с самыми глубокими морщинами и самыми светлыми, выгоревшими от солнца (а может быть, и от слез) глазами.
11
Когда все кончилось, живых подняли с земли и погнали в сторону Кременчуга через пересыльные лагеря Лубны, Хорол, Семеновку, Градижск. Я прошел этот путь и должен теперь описать его.
Окончив свое дело, черные мундиры передали нас конвоирам, носившим обычную серо-зеленую форму. Четверо из них стали у выхода, крича и размахивая палками. Почти каждому выходящему доставался удар по спине, голове или рукам, если он пытался прикрыться. Это была как бы увертюра, вступление к тому, что нас ожидало.
Позднее я узнал, что такая тактика применялась повсюду, на всех перегонах, во всех тюрьмах и бесчисленных лагерях, где у человека прежде всего отнимали человеческое достоинство. Это была не просто жестокость, это была жестокость особенная, обдуманная, психологически направленная. Тут крылся окончательный смысл борьбы, тут обнаруживалась ее действительная цель.
На дороге нас ждали конные конвоиры. Они двигались обочинами, то и дело наезжая на идущих, взмахивая плетками и стреляя из пистолетов и карабинов в воздух.
Вскоре, однако, стрельба приняла другой характер.
Колонна в несколько тысяч пленных организм неоднородный. Среди нас были люди разного возраста, неодинакового здоровья, различной выносливости, силы духа или упорства. К середине первого дня появились первые отстающие. Чем дальше, тем чаще раздавались выстрелы в хвосте колонны. Мы вскоре узнали, что означал каждый выстрел, доносившийся оттуда.
Темноглазого солдата, сказавшего мне: «Садись, друг», звали Захар Павлюк. Ему шел двадцать первый год, он был родом из Винницкой области, работал до войны ремонтником на железной дороге; он успел рассказать мне свою несложную биографию в полчаса, на ходу. Мы решили держаться вместе, не сговариваясь об этом. Я думаю, что именно Захару обязан тем, что выдержал перегоны и пересыльные лагеря.
Знаешь, что надо делать, чтобы не отставать? сказал он. Надо идти впереди.
Это было просто и верно, как все, что он говорил и делал.
В самом деле, идущие впереди, в голове, задают темп. Они идут как могут, пусть на пределе сил, но лишь на пределе. Они идут ритмичнее, ровнее середины или хвоста, они не должны догонять, а догонять это самое изнурительное, самое опасное.
Мы с Захаром старались держаться как можно ближе к голове колонны. С утра, пока еще не наваливалась усталость, мы продвигались что было духу вперед и старались, сколько хватало сил, не сдавать.
Перегоны были в среднем по сорок километров, с одним-двумя десятиминутными привалами. На привалах конвоиры спешивались, кормили лошадей и ели сами (за колонной двигались три фуры с их барахлом, жратвой и конским кормом), а мы лежали на земле, на дороге и обочинах.
Захар и тут знал, что делать:
Ложись в кювет и задери ноги кверху.
Так мы и лежали, пока конвоиры не командовали подъем. Подниматься надо было быстро, чтобы не схлопотать удар плеткой, сапогом или прикладом карабина.
Но многие не в силах бывали подняться; после каждого привала оставались лежащие.
Это был самый доступный способ распрощаться с мучениями. Обессиленный человек садился на обочину, конвоир наезжал конем, хлестал плеткой, человек продолжал сидеть, опустив голову. Тогда конвоир брал с седла карабин или доставал из кобуры пистолет.
Дорога на Кременчуг была устлана трупами. Хоронили их люди из ближних сел; никто никогда не сосчитает, сколько безымянных могил поросло на Полтавщине придорожной травой и хлебами.
12
Кормили нас один раз в сутки, в пересыльных лагерях. Норма черпак баланды.
Баланда варилась под открытым небом в больших закопченных котлах. Цепочка котлов делила территорию лагеря на две неравные части. Одолевшие перегон попадали в меньшую половину и получали свой черпак, проходя между котлами в бо́льшую. Вместе с порцией баланды каждый получал удар палкой по голове (на выдаче дежурили трое, один зачерпывал и наливал, другой кричал «шнеллер!», третий бил палкой).
Очень важно было иметь какую-нибудь посудину. У одних были котелки, у других кружки или консервные жестянки. У Захара оказалась крышка от котелка, а у меня никакой посудины не было. Я приспособил для этой цели противогазную маску.
Маска валялась в кювете у дороги, я подобрал ее на ходу, она здорово выручила меня. У Захара была спрятана за голенищем бритва, я срезал верхнюю часть маски, а нижнюю, с очками и хоботом, выбросил. Получилось нечто вроде купальной шапочки, туда мне и наливали баланду. Кто не имел и такого, подставлял пригоршни.
Удар палкой заботил меня лишь постольку, поскольку надо было ухитриться не расплескать при этом баланду. Она готовилась из воды с чечевицей или горохом, чаще с чечевицей. О чечевице я знал только из библейской легенды. Мне лишь предстояло познать реальность поэтических преувеличений.
На черпак приходилось два-три десятка зерен. Я проглатывал все в полминуты, на ходу, а затем должен был мучиться, глядя, как Захар пирует. Он неторопливо выпивал жижу, а затем ел зерна, каждое в отдельности. Он накалывал горошину или чечевичину щепочкой, клал в рот и подолгу жевал, молча и сосредоточенно.
Йоги утверждают, что можно насытиться одним яблоком или орехом, надо лишь научиться жевать. Я так и не научился; думаю, что никто, даже Захар, жевавший по системе йогов, не выдержал бы и двух недель, если б нам не перепадало хоть что-нибудь на перегонах.
По сторонам дорог простирались сиротливые осенние поля. Если там встречалось что-нибудь съедобное, то не было силы, способной нас удержать. Конвоиры хлестали плетками направо и налево, били прикладами, открывали огонь все было напрасно.
Оставляя убитых в изрытом, истоптанном поле, колонна шла дальше, хрустя кормовой свеклой, морковью или картофелем.
Однажды после такого налета меня нагнал исхудалый обросший человек в замызганной шинели, я с трудом узнал начфина Харченко.
Послушай, у тебя нет морковки? рассеянно спросил он. Кажется, он нисколько не удивился встрече.
Я дал ему морковку, он съел ее и проговорил:
Я тебя не видел, ты меня не знаешь, понял? И растворился, исчез среди других замызганных шинелей. Бедняга Харченко, мне очень хотелось спросить, получил ли он задание от Гитлера и какое.
Назавтра нам попались тыквы, они лежали в поле, будто поросята, посреди почернелой ботвы. Колонна ринулась туда, конвоиры бросили коней в галоп. Топот ног и копыт, крики, удары, выстрелы, и вот все загнаны обратно на дорогу, только один, забежавший чересчур далеко, не успел вернуться.
Это был паренек лет восемнадцати девятнадцати, стриженный по-солдатски, в темно-серой стеганке и ботинках с обмотками. Он нес перед собой небольшую пятнистую тыкву, держа ее за черенок обеими руками. Он бежал изо всех сил к дороге, когда конвоир выстрелил в него из пистолета. Он сделал еще несколько шагов и медленно опустился, пал на колени, все еще держа тыкву обеими руками за черенок. Он стоял так среди разразившейся тишины и не отрываясь смотрел в глаза конвоиру, горячившему каблуками коня. Влажное бурое пятно медленно растекалось на его груди. Конвоир был солдат, рядовой вермахта, лет тридцати с виду. Быть может, он теперь нянчит внука и давно позабыл тот взгляд и фонтанчик темной крови, брызнувшей после второго выстрела.
Иногда бесстрашные бабы выносили к дороге сухари или хлеб; их мгновенно сбивали с ног, образовывалась свалка, конвоиры бесновались, наезжая на копошащуюся кучу. Захар выбрался из одной такой передряги с раскровененным носом, но улыбающийся. Он показал ладонь там лежал кусок хлебного мякиша с оттиском крепко сжатых пальцев.
Хорошая штука, да мало, сказал я, проглотив свою долю. Это был единственный кусок хлеба за двадцать четыре дня.
13
Не знаешь, с чем труднее бороться, с голодом или жаждой, пока не испытаешь на себе. При виде воды колонна попросту теряла рассудок. Мы готовы были пить из грязной лужи, а нам не дали напиться даже из реки.
Это был какой-то приток Сулы или Удая, мы еще издали почувствовали, как пахнет водой, но нас к ней не подпустили. Орудуя плетками и стреляя, конвоиры гнали нас по шаткому мосту. Перила хряснули, трое свалились на середине, конвой остановил колонну; должно быть, они не видели никогда, как тонут люди. Теперь по крайней мере тем троим не хотелось пить.
За мостом было село, кудрявое полтавское село с белостенными хатами, с колодцами, полными студеной воды. Иные колодцы, как это бывает, стояли не во дворах, а снаружи, на улице. При виде таких колодцев по всей колонне проносилось: «Котелок у кого?», «Ремни давайте!»
На этот раз мы с Захаром дали ремни плечистому русоволосому солдату с непокрытой головой; он скрепил их пряжками, присоединил к своему ремню и метнулся к колодцу. Налетевший конвоир взмахнул плеткой. Солдат вернулся без котелка и ремней. Плетка рассекла ему кожу на кистях рук и на лице. Имя солдата было Андрей. Он усмехнулся и махнул рукой, когда Захар сорвал лист подорожника и велел ему приложить к щеке. Он держался теперь рядом, будто утонувшие ремни скрепили и нас.
В селе расположилась немецкая часть, во дворах под деревьями полно было машин, полураздетые немцы окатывали друг друга водой из колодцев. Какой-то офицер в отглаженных бриджах со спущенными подтяжками стоял в тени у плетня, заложив руки за спину. Солдат, стоявший рядом с ним, брал из вскрытого ящика пачки гречневого концентрата и подбрасывал вверх по одной штуке, как бросают мячик. Это был наш армейский концентрат, очень вкусный, разваристый, с жиром и поджаренным луком. Когда кто-нибудь из колонны подпрыгивал, чтобы поймать пачку, офицер вынимал из-за спины руку и огревал прыгнувшего хлыстом. Захар хотел было тоже прыгнуть, но Андрей удержал его.
Брось Сила ихняя вот и все задумчиво сказал он, когда село осталось позади.
К вечеру нас пригнали в Семеновку, на разоренный сахарный завод. Там оказалась вода, из окостенелой грязи торчала труба артезианского колодца с краном. Когда дошла очередь, мы напились впрок. Андрей промыл лицо.
Ну погоди! пробормотал он, ощупав кровавый рубец, тянувшийся от ноздри к мочке уха через щеку.
14
О том, рано ли захолодало осенью сорок первого года на Украине, вернее всех скажут те, кто ночевал в пересыльных лагерях. Не стану описывать все ночи, проведенные там, боюсь утомить читателя. Но об одной не могу не сказать.
В Хороле лагерь был на территории кирпичного завода; весь день сеял холодный дождь, а к вечеру прояснилось, повеяло морозом. Одежда вмиг залубенела, как стираное белье на зимнем ветру; ноги уходили по колено в густеющую тягучую глину. Негде было ни прилечь, ни даже присесть. У навесов, где прежде сушили или просто складывали кирпич, стоял немец в круто заломленной фуражке и глянцевом дождевике. Он стрелял из парабеллума в каждого, кто пытался войти под навес.
Он стоял за деревянным столбом, чтобы остаться незамеченным. Я отчетливо помню его лицо с крепким подбородком и густыми белесыми бровями лицо умелого, терпеливого охотника.
В ту ночь я хотел удавиться, да не на чем было. Пусть это смешно, но действительно было не на чем.
Сдохнуть успеешь, сказал по этому поводу Захар. Надо их пережить сперва.
Пережить, но кого же? Кто они, откуда они, сколько их? Как упрощенны были наши представления о фашизме и фашистах! Я рисовал их похожими на того, с моноклем, что торчал из танковой башни. Я мог довольно ясно представить себе его биографию: пруссак, из потомственных офицеров, из тщательно выведенной многовековой породы, отученной рассуждать; отец помещик, гинденбурговский полковник или генерал, допустим кавалерист, сын пересел с коня на танк, тут все понятно. Ну, а солдат в золотых очках?
Здесь я терялся. Не мог придумать ему подходящее прошлое. Мог лишь сказать почти наверняка, что он не был ни потомственным пруссаком, ни лавочником, ни сыном лавочника, ни заслуженным штурмовиком.
Когда он хлестнул меня по щеке, я прежде всего хотел спросить, сколько ему лет и какой университет он окончил. Знаю, это покажется странным, но было именно так.
Я вглядывался в лица конвоиров. Это были обыкновенные лица. Иногда конвоиры говорили о чем-то своем, улыбались, шутили. Возможно, среди них были немецкие рабочие. Как же так? Я должен был разобраться и не мог.