Прогуляться Клава предложила недалеко, в сад Шевченко. Дневная жара действительно сменилась легкой вечерней прохладой, сумерки уже опускались, но уличные фонари еще не зажглись. Шли по хорошо знакомой Алексею Валентиновичу улице Петровского, сейчас, судя по табличкам, она еще называлась Бассейной. Было людно. Судя по неспешной ходьбе, харьковчане тоже просто гуляли, никто не спешил по делам. Улыбки, смех, веселые разговоры, дети с родителями, стайки молодежи, обнявшиеся парочки, старички. Что-то было не похоже на перестроечные штампы о запуганном кровавой гэбней населении. Скорее это напоминало довоенные фильмы, где все замечательно, и жить становится с каждым годом все веселее.
Клава гордо вышагивала рядом, взяв мужа под локоть, и тихонько напоминала ему названия встречающихся им по пути поперечных улиц. С некоторыми прохожими она здоровалась, и Алексей Валентинович ей моментально вторил. Кое-кто останавливался и участливо интересовался «Саниной» перебинтованной головой. Клава объясняла, а «Саня» только скромно улыбался.
Перед поворотом на Сумскую, Клава поздоровалась с чопорной, хорошо, но как-то старорежимно одетой немолодой женщиной, держащей обеими руками двух балующихся девчонок-близняшек лет десяти. Чопорная старушка благосклонно ответила на приветствие, чуть кивнув гордо поднятым подбородком; две одинаковые шалуньи по ее бокам поздоровались хором и залились беспричинным смехом. На автомате повторив за Клавой очередное приветствие, Алексей Валентинович внезапно остановился. Его бросило в жар, на висках выступил пот, сердце учащенно забилось.
Что с тобой? беспокойно обернулась к нему лицом Клава. Тебе плохо? Домой вернемся?
Да, что-то прихватило, соврал Алексей Валентинович. Голова отчего-то слегка закружилась. Сейчас минутку постоюпройдет. Домой не надо. До сада я дойду, а тампосидим на лавочке, отдохнем.
Побледнел ты как-то, жалостливо погладила Клава мужа по щеке. Чуть ли не белее бинта своего стал
Ничего, Клава, ничего. Мне уже легче. Пошли в сад.
Плохо ему стало от встречи. До него дошло, что встреченная чопорная старушкаего прабабушка, умершая еще до его рождения, но хорошо знакомая по сохранившимся семейным фотографиям, а две шалуньи-близняшкиего еще маленькая мама и тетя. Их многочисленные фото в детском возрасте он тоже помнил. Ни чего себе встреча! Как тесен мир. Правду говорят, что Харьковбольшая деревня. Куда не пойдизнакомого встретишь. Ну, да. В принципе, все логично. Ему дома рассказывали, что до войны мамина семья жила здесь рядом, на улице Дзержинского (в его времениМироносицкой), в доме, который во время оккупации сгорел от советской бомбежки (кто-то из соседей держал в квартире большой запас керосина). Его семья в это время была в эвакуации. Так и выжили.
Деда своего он почти не помнил, тот умер, когда Лешке было три года. До войны дед работал на том же паровозостроительном заводе, где он (в смысле, Нефедов) сейчас шоферит. Был дед инженером-конструктором, не совсем рядовым конструктором, а каким-то небольшим начальником, то ли отдела, то ли группы, танками они занимались, легендарными Т-34. Поэтому имел бронь и в 41-ом вместо фронта поехал налаживать производство танков в Нижний Тагил. И всю семью с собой правдами-неправдами сумел вывезти. Спас, можно сказать. После освобождения Харькова они вернулись обратно и получили квартиру уже в другом домена Пушкинской.
А вот его бабушка, мама этих близняшек, прожила долго и умерла в преклонном возрасте уже в 91-ом перед самым ГКЧП. Сейчас ей должно быть, как и деду, всего лишь сорок лет. А еще с ними может жить прадед. Он умер перед войной от, как тогда говорили, «удара» (инсульта). К стыду, Алексея Валентиновича, помнящего множество дат, год смерти прадеда он не запомнил.
По насыщенной праздными прохожими Сумской они дошли до сада Шевченко. Самый лучший, как говорят, памятник Кобзарю стоял на своем привычном для Алексея Валентиновича месте. Этот памятник не снесли во время оккупации даже фашисты, очевидно, заигрывая с украинским национализмом. Хотя поднимающийся ступенчатым полукругом лабрадоритовый постамент вокруг насупленного и чем-то недовольного усатого поэта, украшали, в том числе и пропагандирующие две революции, Гражданскую войну и предвоенный советский социалистический строй фигуры: революционные рабочие, матрос, красноармеец в буденовке, шахтер, колхозник и девушка с книгой. Медленно прошлись по уже освещенным желтыми фонарями аллеям сада. Многого, что помнил Алексей Валентинович с детства, еще не было. Ничего, в свое время все построят. Нашли свободную лавочку со спинкой и присели в обнимку отдохнуть. Близость незнакомого молодого роскошного тела слегка будоражила чувства Алексея Валентиновича. Чтобы отвлечься от плотских размышлений, он спросил:
Слушай, Клав. А что это за старушка какая-то старорежимная с близняшками была, с которой ты здоровалась?
А, хохотнула Клава, это мама инженера Чистякова, с нашего завода. А близняшкидочки его. Кстати, Чистяковначальник конструкторского подразделения, где Фролов работает.
Фролов? Это прежний твой ухажер что ли? Которого, Колька в больнице рассказывал, я отшил?
Правильно. Молодец, Саня, запомнил.
Запомнил Знаешь, Клава. У меня в голове, вроде как пустота. И все, что я «новое» для себя узнаюлегко запоминается. Чувствую, обучаемость у меня сейчас повышенная. Хоть в институт поступай.
Для института нужно десятилетку окончить. А ты, Саня, в колонии только семь классов отучился. Хотя, можно у того же Чистякова спросить. Он в этом больше разбирается. Кстати, это он меня надоумил высшее образование получить. И математику с физикой помог подтянуть.
Серьезно?
Ну да. Он меня в машбюро заметил, выделил, почему-то. И помог. Он и учебники мне давал, и дома я у них занималась. И с ним, и с его женой. Она начальник строительного отдела в Госпроме.
За деньги занималась?
Ты что, Саня? Какие деньги? Просто я им чем-то приглянулась, наверное, и они мне помогли. Кстати, насчет денег. Напоминаю: с сентября вся надежда нашей семьи только на тебя. Моей зарплаты не будет, я ведь увольняюсь, и еще за обучение в ХММИ платить придется.
Обучение в институте платное что ли?
Ну, да. А как ты хотел? И в старших классах тоже. Не помнишь?
Нет.
Бесплатно учатся только по седьмой. А потом уже твое дело: продолжать образование за плату или идти работать. Я вот поработала после школы, а теперь хочу расти. Ты был со мной согласен. Выдержим такой удар по семейному бюджету?
Выдержим. Зато, когда станешь инженером, а потом и крупным специалистом в народном хозяйстве, улыбнулся «Саня», наверстаем. Слушай, а напомни пожалуйста, ХММИэто что за институт такой?
Харьковский механико-машиностроительный институт. Он возле нас находится. Совсем не помнишь? Если по Юмовской от Пушкинской в обратную сторону пойти, а потом направо свернуть, он и будет.
А мне почему-то чудится, такие вот завороты памяти странные, что там какой-то другой институт будто бы находится. Харьковский политехнический, ХПИ
Ну, Саня, это правильно вспоминаешь. Но пока еще не все. Когда-то он так и назывался. Харьковский политехнический институт, ХПИ. А потом, я точно не помню в каком году, его разделили по факультетам на отдельные институты. Три из них остались на прежней общей территории. Наш механико-машиностроительный, ХММИ; химико-технологический, ХХТИ и электротехнический, ХЭТИ. А еще три института перенесли в другие места. Вспоминаешь?
Нет. Этого не помню. Только ХПИ почему-то в памяти всплыло. Ладно. Тебе в институте учиться, а мне бы, Клава, вначале хоть бы научиться по новой полуторку водить Да и в быту правильно себя вести, не быть посмешищем
С полуторкой тебе твой Колька с удовольствием поможет. И ваш начальник Палыч, уверена, ни в чем тебе не откажет. А с бытовыми вопросамия. Не вспомнишьтак заново научишься. А вообще, знаешь, Сань Ты, если честно, после аварии как-то изменился. Дело даже не в том, что ты ничего не помнишь, а в том, что ты каким-то другим стал В манерах, в характере Вот рука, Клава погладила его широкую огрубелую ладонь с въевшейся чернотой от машинного масла и железа, твоя. Лицотвое. Голостоже твой. Запах А в целомчто-то незнакомое Ты не обижайся, но я говорю, как я это чувствую.
Да я и не обижаюсь, опустил глаза «Сань». Я тебя понимаю. Только что мы с этим будем делать? Хочешь, я могу на время в заводскую общагу обратно перебраться, если тебя смущаю.
Ну, вот, все-таки обиделся. В какую это общагу ты от родной жены собрался? Не дури.
Да я только ради тебя так сказал А хочешь и я тебе что-то скажу?
Хочу. Говори.
Ты только не обижайся, на то, что услышишь. Я ведь действительно тебя забыл. Ты для меня сейчас не привычная жена, а красивая добрая и замечательная, но совершенно незнакомая девушка. Я, можно сказать, сейчас заново с тобой знакомлюсь. И пока даже как-то тебя стесняюсь.
Сань, а ты и выражаешься как-то по-книжному, более образованнее, что ли Раньше ты так не говорил. И не материшься совсем За весь вечер ни одного соленого словца я от тебя не услышала. Так это я что, тоже с чужим парнем сегодня спать буду? жарко хихикнула Клава. Я, вообще-то, женщина порядочная, мужу своему не изменяю. Замуж выходила не тронутой Ладно, не куксись. Что ж теперь делать остается? Придется изменить мужу вчерашнему с мужем сегодняшним.
Клава, потупился «Сань», ты извини, но, боюсь, что сегодня у меня с этим делом, может и не получиться. Тоже последствия аварии, думаю.
С «карданом», как ты его называл, проблемы? встревожилась Клава.
Именно, улыбнулся про себя такому шоферскому названию этой части тела Алексей Валентинович. Что-то он у меня после аварии вверх не идет.
Ты им не стукался?
Вроде, нет.
А что врачи сказали?
Я им на это как-то не жаловался. Постеснялся. Может, со временем, и само пройдет.
Ладно, Саня, я дома сама все проверю. Может, прямо сегодня и пройдет. Вот посмотри на меня. Скажи, ты меня любишь?
Люблю, покривил душой «Саня», но и полностью равнодушным к этой обаятельной молодой женщине, доверчиво прильнувшей к нему мягким теплым телом, он уже не был.
Кстати, переменила тему Клава, а ты, как из больницы вернулся, и не курил ни разу.
Да ты знаешь, что-то мне и не хочется совсем. Думаю, теперь уже и не буду.
Да ты что? Как это не будешь? Все нормальные мужчины курят.
Так не хочется мне. Опять же, у курящих людей запах плохой изо рта. Одежда табаком прованивается. И, говорят, для здоровья шибко вредно.
А откуда ты это все знаешь? Ты ведь ничего не помнишь?
Сам не знаю, откуда. Вот знаю и все. Меня когда врач психиатр в больнице обследовал, тоже удивлялся: математику помню, слова и многие понятия помню, а события, со мной произошедшиенет. Мозг человеческий, сказал он мне, еще до конца не изучен. Так то!
Так ты что, серьезно курить бросишь? Не солидно будет. Тебя товарищи засмеют.
Не думаю, демонстративно почесал свой правый арбузоподобный кулак «Саня».
И то верно. Разве что за спиной, чтобы ты не слышал.
А на это мне наплевать с высоко вышки и растереть. Если ума у них нетпусть за спиной втихаря обсуждают. Буду я на мнение дураков внимание обращать. Обойдутся. Ты мне лучше скажи: тебе разве приятно было с «пепельницей» целоваться.
Да я как-то и не думала об этом. Целовалась с тобойи все. Ведь все мужики и парни курят. Что ж с этим поделаешь? Это как-то естественно. Батя мой с малолетства курит, все соседи-мужчины курят, на заводе, что рабочие, что инженерытоже. Вот приличной девушке или женщине курить не положено: иначе сразу у окружающих мысли в голову лезут, что она или, так сказать, легкомысленная или мужеподобная.
Насчет курения понял. Но все равно не буду. Некурящего не выгонишь?
Нет, конечно, приластилась мягкой щекой к его плечу Клава. Я тебя никуда теперь не отпущу и никому не отдам. Не хочешьне кури. Может, это действительно будет лучше. И для меня тоже. Ну, что, Саня, отдохнул? Тогда пошли домой. Мне утром на работу, а тебе в поликлинику.
Когда у себя в комнате, потушив свет и раздевшись каждый у своего стула, они легли в общую кровать, смутно белеющую накрахмаленной простыней сквозь темноту (Клава в ночной сорочке, а «Саня» в длинных черных сатиновых трусах), все благие намерения Алексея Валентиновича не спать с чужой женщиной, были наголову разбиты доставшимся ему молодым телом Нефедова. Любопытная рука Клавы обнаружила у мужа привычную реакцию «кардана», и отговариваться нездоровьем дальше было бы просто глупо. Мысли о прежней жене и муки совести растворились без остатка в нахлынувшем естественном возбуждении.
Клава, шепотом спросил Алексей Валентинович, уже смирившийся с неизбежным, ты говорила, что мы с тобой детей пока не планируем. А как предохраняемся? Напомни, пожалуйста.
Глупенький, ласково обняла его уже скинувшая и сорочку горячая Клава, какие вопросы заботливые задаешь. Напоминаю: обычно ты просто вытаскиваешь свой «кардан» из меня раньше времени. Но сегодня и еще три дня, мы можем совсем об этом не заботиться У меня такой периодчто безопасно. Не забеременею.
Понял, печально вздохнул неизбежному «Саня»; выкинул из-под одеяла, промахнувшись мимо стула, последнюю деталь своего туалета и, как в сладкий омут, бросился в незнакомые жаркие объятия новоявленной молодой жены.
Этой ночью они взаимно удивляли и радовали друг друга: онамолодым, статным и ласковым, хоть и не очень опытным в вопросах взаимного удовольствия телом; а онсвоим умением, почерпнутым в более просвещенном на эту тему времени. Сон еще не успел сморить их окончательно, как темная улица за окном внезапно осветилась фарами проезжающей машины, через открытую форточку пророкотал двигатель. Но машина не проехала мимоона остановилась прямо напротив их подъезда. Шофер выключил фары и заглушил двигатель. Излишне гулко в ночной тишине застучали железом бесцеремонно, без оглядки на спящих жильцов, захлопываемые дверцы. Кто-то прокурено прокашлялся и громко сплюнул. По асфальту самоуверенно протопали сапоги нескольких человек. Захрипела несмазанными петлями, а потом оглушительно грюкнула притянутая обратно витой пружиной дверь подъезда. Кто приехал, Алексей Валентинович догадался без объяснений. У обнявшихся супругов в унисон заколотились встревоженные сердца, сон исчез, как не бывало. В ночной тишине раздался приглушенный звонок. Максимов встрепенулся и невольно привстал.
Ложись, ложись, прошептала, с силой притягивая его обратно к себе Клава, это не нам звонят. Это на втором этаже. Под нами. Там семья профессора Лебедева живет. Они все четыре комнаты занимают. К ним это.
Это НКВД? все-таки уточнил шепотом вполне очевидное Алексей Валентинович.
Больше некому, горячим влажным шепотом прямо ему в ухо ответила Клава. Они А ты вспомнил?
Да, как-то само из памяти всплыло: НКВД, ночные аресты, враги народа А ты забоялась, что могут и к нам прийти?
Вроде, и не за что. Но Кто знает? Могли ведь и не именно к нам, а допустим, к нашим соседям по квартире.
А ты что, кого-то из наших соседей, которых ты сама назвала замечательными людьми, подозреваешь, что они могут быть врагами народа?
Да нет, Саня, я никого не подозреваю Я и сама ничего не понимаю, что последние годы в нашей стране и в Харькове происходит. Многих арестовали, на кого и подумать не могла. Некоторых я знала, как честных и вполне приличных людей Неужели все они так мастерски притворялись? Или это ошибки нелепые? Или враги в самом НКВД завелись?
А Лебедев, он кто? не ответил на Клавины вопросы Алексей Валентинович.
Профессор из механико-машиностроительного. Завкафедрой литейного дела. Я к нему на кафедру, как раз и поступила. Он мне тоже помогал готовиться, как и Чистяков Хороший, вежливый, умный, правда, из бывших. Еще при царе преподавать начал, говорят За что его?
Ладно, Клава, давай, на эту щекотливую тему мы с тобой поговорим завтра. Все равно сейчас ни в чем не разберемся. Засыпай. Работу твою пока никто еще не отменял.
Скоро доброе Клавино сердце стало биться реже, усталость взяла свое, и она тихонько засопела, прильнув к широкой груди «мужа». А «мужу» еще долго не спалось. Он все прислушивался к глухим, не разборчивым разговорам, падающим на пол вещам и тяжелым шагам в квартире под ними, где сейчас напрочь рушилась судьба всей семьи неизвестного ему профессора Лебедева. Еще ложась спать, профессор был уважаемым человеком, явно отмеченным за свои знания и какие-то достижения государством: отдельная четырехкомнатная квартира (когда большинство семей ютятся в коммуналках); наверняка, большой оклад и спецпаек в спецраспределителе; прочие блага, черт его знает какие (личная дача? машина? путевки в санатории и дома отдыха, куда большинству трудового народа путь заказан?). А теперь в недалеком будущем, и к бабке не ходи, лагерная пыль, если его вообще под расстрел подвести не планируют. И жена его, вполне возможно, пойдет за ним следом, как «член семьи врага народа». И дети, если они у них имеются. А если даже семью и не арестуют, то с Олимпа местного значения скинут. Как пить дать, скинут. Квартиру четырехкомнатную уплотнят: оставят Лебедевым одну или две комнаты и подселят соседей. Детей в школе, или где они пребывают по возрасту, будут заставлять отречься от отца вредителя или шпиона, если вообще, в случае ареста и матери тоже, не отошлют в детдом. В общем: «Слава великому Сталину за наше счастливое детство»!