Вопросов к свидетелю не было, судья поблагодарил профессора и не стал его больше задерживать.
Его место занял капитан Троппрозовый дородный блондин с живыми смеющимися глазами. Сэр Артур напомнил присяжным, что капитан Тропп является автором многочисленных докладов, сделанных им в Музее естественной истории и обобщающих его опыты с человекообразными обезьянами, и что его известность уже давно перешагнула границы Великобритании.
Судья вкратце изложил ему сообщение сэра Питера Рэмпола и те споры, которые оно вызвало. Затем задал ему следующий вопрос:
Считаете ли вы, капитан Тропп, что даже самые развитые обезьяны лишены малейшей способности абстрагировать?
Ну, конечно, нет! воскликнул толстяк.
Простите!
Вовсе они не лишены этой способности. Они могут абстрактно мыслить, точно так же, как и мы с вами.
Сэр Артур растерянно заморгал глазами, в зале воцарилось молчание.
Профессор Рэмпол сказал намначал он наконец.
Знаю, знаю, перебил его капитан Тропп. Все эти люди считают животных просто дураками!
Сэр Артур не смог сдержать улыбки, и весь зал, облегчённо вздохнув, улыбнулся вслед за ним.
Вы не читали моего сообщения, продолжал Тропп, об опытах Вольфа? Тогда послушайте: он установил у своих шимпанзе автоматический раздатчик изюма, работающий при помощи жетонов. Обезьяны очень скоро научились им пользоваться. Затем он установил автомат, выдающий жетоны. Обезьяны включили его и полученные жетоны сразу же опустили в первый. Но немного погодя Вольф выключил раздатчик изюма. Тогда обезьяны набрали себе жетонов и спрятали их в ожидании того часа, когда первый автомат снова заработает, словом, они как бы изобрели для себя деньги и даже узнали, что такое жадность. Что же, по-вашему, это не абстрактное мышление? А Верлен! Нет, не французский поэт, а бельгийский профессор. Взять хотя бы его опыты с макакой! Обезьяна низшая, заметьте это. Ему удалось доказать, что его макака прекрасно отличает живое от мёртвого, зверя от растения, минерал от металла, дерево от ткани; она ни разу не ошиблась, разбирая гвозди и спички, а также пух и кусочки ваты. Что же, по-вашему, это не абстрактное мышление? Или, например, их речь! Обычно считают, что обезьяны не умеют говорить. Но они говорят, и ещё как говорят! Шестьдесят лет назад Гарнер установил, что между нашим языком и языком обезьян существует только количественная разница; больше того, у нас с ними много общих звуков. Я знаю, Делаж и Бутан во Франции опровергают это мнение. Но сравнительное изучение гортани, проведённое Джакомини, дало возможность составить шкалу, показывающую, как постепенно совершенствуется гортань у гоминидов: от орангутанга через гориллу, гиббона, шимпанзе, бушмена, негритянку до белого человека. Почему же развитию гортани не должно соответствовать развитие речи? Разве обезьяны виноваты в том, что мы не понимаем их языка? Кстати, милорд, они понимают нас гораздо лучше: у Гледдена была обезьяна-шимпанзе, она, не задумываясь, выполняла сорок три приказания, которые отдавались без сопровождения жестов. Что же, по-вашему, это не абстрактное мышление? А Фэрнесу удалось научить молодого орангутанга произносить слово «папа». Добиться этого было весьма затруднительно, ибо у животных имеется тенденция не выдыхать звуки, которым их стараются научить, а, так сказать, глотать. Но, научившись слову «папа», орангутанг произносил его всякий раз, когда к нему подходил мужчина, и никогда не называл так женщин: что же, по-вашему, и это не абстрактное мышление? Затем Фэрнес, придавливая язык орангутанга лопаточкой, научил его произносить слово «cup». Возможно, такой метод покажется вам искусственным, но с тех пор орангутанг всегда говорил слово «cup», когда ему хотелось пить: что же это, как не абстрактное мышление? Затем Фэрнес попытался научить его произносить артикль «the»это ведь уж абстракция чистой воды. К несчастью, молодой орангутанг умер, так и не усвоив звука «the»
Охотно верю, сказал сэр Артур, у меня есть немало друзей-французов, право же, людей достаточно смышлёных, которые так и не смогли научиться произносить это слово Бедная обезьянка Но мы, кажется, не совсем правильно поставили наш вопрос. Комиссии хотелось бы знать: не приходилось ли вам самому наблюдать, или, может быть, вам известны факты, что кто-то другой заметил у обезьян хотя бы зачатки метафизического мышления?
Метафизического мышлениязадумчиво повторил капитан Тропп и опустил голову, отчего у него сразу же появилось три подбородка. Что вы понимаете под этим термином? наконец спросил он.
Мы понимаем под этим чувство беспокойства, ответил сэр Артур, чувство страха перед неизвестным, желание объяснить необъяснимое, способность верить во что-то Словом, не приходилось ли вам встречать обезьян, у которых были бы свои амулеты?
Да, я видел обезьян, которые привязывались к какой-нибудь вещи так же, как ребёнок привязывается к своему плюшевому медвежонку. Они играли с полюбившимися им предметами и не расставались с ними даже ночью. Но это вовсе не амулеты. Явление несколько другого порядка я наблюдал в Калькутте у молодой мартышки, отличавшейся чрезмерной стыдливостью: она никогда не засыпала, предварительно не прикрыв всё что полагается зелёной сандалией, с которой никогда не расставалась. А вот амулеты?.. Нет Но, чёрт возьми, вдруг воскликнул он, почему вы хотите, чтобы у них были амулеты? Они живут в природе, в непрерывном общении с ней и не боятся природы! Её боятся только дикари! Только дикари задают себе все эти дурацкие вопросы! Но какая им от этого польза? Если они, не в пример обезьянам, недовольны своим существованием и не желают быть такими, какими их создал бог, то гордиться здесь ещё нечем! Они просто анархисты. Бунтари, которым ничем не угодишь. Почему вы хотите, чтобы мои славные шимпанзе начали задавать себе всякие дурацкие вопросы? Амулеты? Покорно благодарю!
Уверяю вас, мы вовсе этого не хотим, с добродушной улыбкой успокоил его сэр Артур. Мы просто хотели бы получить от вас точный ответ: действительно ли у обезьян полностью отсутствует метафизическое мышление, нет хотя бы его следов?
Никаких следов! Даже намёка на них нет! Даже намёка! ответил капитан, торжествующе щёлкнув ногтем по зубам.
И вы тоже, капитан Тропп, спросил его вкрадчивым голосом адвокат, не задаётесь подобными вопросами?
Какими вопросами? насторожился капитан Тропп. Я добрый христианин, я верю в бога, а отсюда все качества. Почему же вы Вы что, за дикаря меня принимаете, что ли?
Сэр Артур любезно уверил капитана Троппа, что за дикаря его никто не принимает, поблагодарил за выступление, и тот удалился. Затем один за другим выступили Грим, Вильямс, Крепс и отец Диллиген; они подробно рассказали о своих наблюдениях над тропи и о тех опытах, которые они с ними проделали. Им задали всего несколько вопросов. Было очевидно, что защита не пытается даже добиться каких-либо преимуществ и выиграть лишнее очко, она лишь постоянно уравновешивала силы, то есть делала всё возможное, чтобы вопрос остался нерешённым: всякий раз, когда обвинение заостряло внимание на какой-либо детали, свидетельствующей о том, что тропилюди, защита со своей стороны тотчас же обращала внимание на какой-либо факт или наблюдение, которые бы доказывали обратное. Но если, напротив, один из свидетелей приводил слишком веские доказательства в пользу того, что тропи животные, защита незамедлительно выдвигала новое доказательство, подтверждающее их человеческую природу. При этом прокурор торжествующе потрясал своими широкими рукавами, а окончательно сбитые с толку присяжные только дивились такой странной системе защиты.
Последним выступал отец Диллиген. Он говорил так живо и забавно, что даже сумел несколько разрядить напряжённую атмосферу, царившую в зале: он говорил в основном о языке тропи и даже несколько раз крикнул, подражая им. Во всякой иной аудитории его выступление встретили бы дружными аплодисментами; когда он возвращался на своё место, его перехватила пожилая дама и завела с ним бесконечную беседу о своих любимых попугаях, и бедный отец Диллиген не знал, как от неё отделаться.
Сэр Керью В. Минчет, королевский прокурор, соединил кончики своих тонких белых пальцев. Он умолк и, словно во время молитвы, наклонил голову, предоставив присяжным любоваться безукоризненными локонами своего парика. Затем, подняв голову, он произнёс:
Леди и джентльмены, господа присяжные, я вполне представляю себе ваше замешательство.
Конечно, ни у кого не может быть сомнений в том, что обвиняемый совершил преднамеренное убийство. Мы полагаем, даже защита не попытается отрицать этот факт.
Правда, она сделала всё возможное, чтобы посеять сомнение в ваших умах относительно самой природы жертвы. Желая добиться оправдания обвиняемого, она профанировала одну из наших судебных традиций, наиболее дорогую нашему сердцу, наиболее прочно вошедшую в наши обычаи: традицию «разумного сомнения».
Именно это и обязывает нас спросить: существует ли действительно основание для разумного сомнения в природе жертвы? Если вам кажется, что таковое сомнение существует, поверьте мне: это всего лишь иллюзия.
Правда, защите удалось внести невообразимую путаницу в существо вопроса, она вела дебаты сразу на двух фронтах, в двух совершенно различных планах: в плане юридическом, законном, и в плане зоологическом; и она с завидной ловкостью перепутала все нити.
Итак, леди и джентльмены, в чём же заключается ваш долг? Должны ли вы разобраться в самом факте убийства или же решать учёные споры?
Здесь перед нами выступали профессора и виднейшие учёные. И вы сами убедились, что они не могут договориться между собой даже в вопросе, что есть человек. Неужели же вам надлежит объяснить им это? Неужели же вам решать их споры?
Конечно, вы можете меня спросить: не вы ли первый вызвали профессора Наача? Действительно, это так. Но можно было не сомневаться в том, что защита вызовет в суд учёных, которые будут доказывать уже известный вам тезис. Их необходимо было опередить, иначе вы, чего доброго, поверили бы им.
Но что дали нам, в сущности, все эти споры? Для себя вы можете извлечь лишь одно: от вас требуют, чтобы вы знали больше, чем эти учёные. Но разве это входит в вашу обязанность и можно ли говорить о сомнении, «заложенном в самих фактах», лишь потому, что вы знаете не больше, нежели учёные мужи. Только потому, что вас запутали слишком сложными и непонятными для вас аргументами? Нет, вы собрались здесь не для того, чтобы выяснить специфичность черт той или другой зоологической классификации или установить, права ли школа, называющая Paranthropus то существо, которое другая школа именует homo faber. Вы собрались здесь для того, чтобы судить о фактах с точки зрения суда и закона.
А может ли существовать хоть малейшее сомнение именно в этом плане? Можно ли сомневаться в том, что обвиняемый преднамеренно умертвил рождённого от него ребёнка, которого он сам зарегистрировал и окрестил, дав ему имя Джеральд Ральф Темплмор?
Нет, сомневаться в этом нельзя.
Но, быть может, у вас осталось всё-таки зерно сомнения? Быть может, вы считаете, что в любом случае лучше оправдать преступника, чем наказать невиновного? Быть может, вы считаете, что, коль скоро существует хоть какая-то неясность, пусть даже вызванная этими учёными спорами, всё же лучше оправдать обвиняемого, будь он даже тысячу раз виноват?
Да, так бы и следовало поступить по-христиански, если бы речь шла только об одном обвиняемом. Если в результате вашей снисходительности вы отпустили бы на свободу убийцу. Но разве так обстоит дело в данном случае? Можно ли считать, что здесь решается судьба лишь одного обвиняемого? Нет, конечно, нет: это только видимость! Сейчас решается судьба тысяч, десятков тысяч, а может быть, десятков миллионов!
Леди и джентльмены, на вас лежит огромная ответственность. За всю мою практику я, пожалуй, никогда ещё не чувствовал такой ответственности. Ибо ваш вердикт может вызвать в будущем последствия, несравнимые по своему значению не только с судьбой обвиняемого, не только с вашей судьбой, не только с нашей судьбой, но даже с судьбой всего британского правосудия.
Представьте себе, что, поддавшись уговорам защиты, которая, конечно, не преминет осыпать вас самыми резкими упрёками, вы послушаетесь голоса своего сердца и проявите снисходительность; желая быть справедливыми, вы сочтёте, что обвиняемый, умерщвляя свою жертву, искренне верил, что убивает обезьяну; короче, представьте себе, что, стремясь оправдать подсудимого, вы признаете его невиновным! Тем самым сразу же, во всеуслышание, быть может, даже против своей воли, вы признаете, что убита была обезьянаво всяком случае, такое мнение должно будет сложиться не только у наших сограждан, но и миллионов людей за границей, которые ждут вашего вердикта и, конечно, только так и смогут истолковать его. Таким образом, одно ваше слово навсегда исключит тропи из человеческого общества. И не только тропи, но и множество других племён, ибо, как вы сами слышали, учёные утверждают, что, признав тропи животными, будет весьма трудно доказать, что, например, пигмеи или бушменылюди. Понимаете ли вы, что рискуете таким образом приоткрыть ящик Пандоры? Если в один прекрасный день, лишившись права называться людьми и, следовательно, потеряв все человеческие права, эти примитивные и беззащитные племена попадут в руки тех, кто будет их безнаказанно уничтожать и эксплуатировать, то произойдёт это только по вашей вине. А мы знаемувы! что охотников найдётся немало.
И это ещё только начало! Ибо, как вы тоже слышали здесь, если на основании каких-то биологических различий будет поставлена под сомнение священная сущность человеческого рода, как удержать нам разгул страстей. Вновь возродится преступная идея высших и низших рас, кошмарные воспоминания о которой ещё живы в нашей памяти, но и это ещё не всё. И в этом новом несчастье будете повинны лишь вы одни! От такой перспективы содрогнутся люди более учёные, чем вы. Закон, я повторяю, не требует от вас учёности. Он требует от вас мудрости. И вы без труда и риска справитесь с этой задачей; вам придётся только взглянуть на дело именно с той точки зрения, с которой оно должно рассматриваться в этих стенах, то есть с точки зрения закона. Дуглас Темплмор убил Джеральда Ральфа Темплмора, своего ребёнка, своего сына. Этого достаточно. Вы должны признать его виновным.
Сэр К. В. Минчет снова соединил, как бы молясь, свои длинные белые пальцы.
Может быть, имеются какие-либо смягчающие обстоятельства? добавил он. Это уж решайте сами; но мы, к сожалению, не видим их. Поскольку это не только преступление, но преступление к тому же преднамеренное. Возможно, совершая его, обвиняемый полагал, что поступок его принесёт человечеству пользу. Но не забывайте, что врачи-преступники, творя в лагерях смерти свои ужасные опыты, тоже считали, что действуют во имя науки! Проявив снисходительность, мы таким образом из-за своей непростительной мягкости не только подвергнем опасности новых покушений подданных его величества и обречём на рабство и вымирание множество ни в чём не повинных племён, но и поощрим в дальнейшем подобные гнусные опыты, прикрывающиеся именем науки и прогресса! В конечном счёте это было бы прямым оскорблением для самого обвиняемого; возвратить ему жизнь и свободу, которыми он рисковал, совершая свой поступок, значило бы лишить этот самый поступок сомнительного оттенка благородства, если только уместно в данных обстоятельствах говорить о благородстве, которое при желании ему можно было бы приписать.
Леди и джентльмены, я кончил. К чему распространяться о вещах, и без того достаточно ясных? Пусть защита произносит длинные речиведь ей придётся доказывать недоказуемое: что обвиняемый не убил своего сына. А он его убил. Достаточно и этих коротких слов, чтобы вынести вердикт.
Сказав это, сэр К. В. Минчет сел.
Судья, повернувшись к защите, дал слово её представителю.
Мистер Б. К. Джеймсон поднялся и заявил:
Согласно желанию обвиняемого, защитительная речь произнесена не будет.
Однако он не сел на место и, делая вид, что не замечает удивлённо-взволнованного шёпота, пробежавшего по залу, добавил:
Защита считает своим долгом заявить, что по ряду вопросов она полностью согласна с уважаемым представителем обвинения. В особенности с той частью его речи, когда он заклинал взвесить лежащую на вас ответственность. Вообразите, говорил он, вообразите только, к каким последствиям может привести ваша ошибка! Однако мы позволим себе сделать из этого положения совсем иной вывод. Нет, нет, леди и джентльмены, вы не должны соглашаться с этим слишком упрощённым и чисто формальным предложением, которое опирается не на закон даже, а на формальность. И на какую формальность? На простую запись в книге мэрии! Представьте себе, что в юности кто-нибудь из вас, господа, вместе с товарищами, подпоив чиновника из мэрии, заставил его, шутки ради, зарегистрировать гражданское состояние новорождённого щенка, а потом, когда пёс одряхлел, вы попросили бы ветеринара отравить его, и вот теперь ветеринара приговаривают к повешению!