Шуллер из-под усов шепчет титулы, фамилии, язвительные анекдоты об участниках банкета. "Мадам Лотье. Это если бы вы пожелали, к примеру, молоденькую наложницу Хань". "Оно вам надо, сразу же брать себе рабыню!". "О, китайская торговля людьми это искусство, вознесенное далеко над насилие примитивного рабства. Подобным образом попадаешь в самые знаменитые дома, на самые высокие посты. Вот как вы себе представляете, как делают карьеру при дворе старухи Цыси?". "По примеру евнухов, как я слышал". "И какого удовольствия ищет у них эта косоглазая Виктория? Вы неверно оцениваете значение семьи для человека Востока". "Евнух и семья!". "О, тонкости конфуцианского ума! Здесь у евнухов имеются жены, дети. А почему нет? Мадам Лотье только-только знакомится с этим искусством; а они уже тысячелетиями покупают себе сыновей, наследников. Ветвями семейства управляют, словно акционерными обществами. По усыновлению или по кровиты являешься тем, чье имя проживаешь".
Под крышей низкого павильона, стилизованного под пагоду, ведется очень культурная дискуссия в кругу одетых в мундиры лиц полдюжины национальностей, в том числеяпонской и русской. Личка заходит поближе, он не пропустит столь редкой возможности подслушать конфронтацию участников все еще ведущейся войны. Здесь комментируются новейшие известия с фронта. Высвобожденная после захвата Порт Артура Третья Армия Японской Империи соединилась с Первой, Второй и Четвертой, тем не менее, русские силы, собранные над рекой Тайци, имели перевес в численности. Продолжается дискуссия, что явилось тем фактором, который решил о победе желтой расы над белой расой: личное пожертвование солдат микадо и превосходство рыцарской дисциплины над феодальной грубостью кнута в московской армии, либо же применение воздушного флота. Адмирал военно-морского флота США, доверенный человек президента Рузвельта, несмотря на известную всем симпатию Америки к Японии, проклинает подобные методы сражения как "unfair". Ему возражает наиболее неожиданный союзник Ниппона, полномочный посол Кайзера.
Шуллер, на ухо: "Не верьте во все это ни на секунду. Из надежного источника я знаю, что Германия сама подстрекала Токио к войне, потихоньку и за кулисами, понятное дело. Они рассчитывали на то, что Россия жестоко разобьет японцев, на что все здесь, говоря по правде, и рассчитывали, и тогда фон Бюлов имел бы развязанные руки в провинциях Шантунг и Чихли, как было у царя в Маньчжурии. Теперь все они боятся. Будут изображать из себя крупнейших союзников Токио. Уже внесли в бюджет на будущий год миллиона с три марок на фортификацию возвышенностей вокруг Кьяочоу. Только что это даст? С этих пор Япония правит здесь морем и небом. Все перевернулось. Неожиданно главной осью политики и войны уже не является Константинополь, но Пекин".
Личка выпил бокал шампанского. Потом второй. И третий. Он прислушивается к французско-немецко-итальянской беседе, постепенно лица, голоса, политики начинают в его голове меняться.
И он совершенно не удивляется китайским и японским дамам в европейских платьях, беседующим по-английски с итонским акцентом, не удивляется он белому офицеру в мундире войск микадо, равно как и германскому дипломату в браслетах и женском макияже, ни громадному монголу в одеянии католического епископа, в мантелетте, дзуккетто и с моноклем. Шуллер сочит сладкий яд двузначных истин. Личка извиняется, выходит за павильон, за клумбу отцветших рододендронов. Где блюет: незаметно, быстро, умело.
Возвращается.
"Эзав Охоцкий. Не узнаешь меня?".
Мужчина в голубом мундире с золотым шитьем присматривается к своему живому отражению.
Лучащаяся молодостью японочка переводит изумленные глаза с одного на другого.
"Отец мне писал". Протянутая ладонь. Распахнутые объятия. "Якуб, твой брат".
Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. Они отправляются на долгие прогулки по Татарскому и по Китайскому Городам. Выпивают до рассвета в винном погребке сеньора Гойколеи. Ездят верхом к озеру Кунмин, под Летний Дворец. Расстаются и встречаются. Разговаривают и молчат. Три недели.
"Человек столь могучего ума, как отецну как мог он позволить себя обманывать глупой семейной легенде! Ненавидящие друг друга новорожденные. Хорошо еще, что над нами не читали молитв для изгнания дьявола!".
Якуб гладко выбрился в первый же день после прибытия; Эзав представляет миру дико спутанную бороду. Якуб более худощавый, сгорбившийся. Эзав ходит по-японски, отведя плечи, сильным движением от бедер.
Они подглядывают друг за другом. Это неизбежно. Быстрые взгляды из-под наполовину опущенных век, быстрые взгляды в сторону, когда второй не смотрит. Наклоны головы. Они все так же не до конца правдивы для себя одновременно.
Эзав, в какю-то из ночей, почти пьяный. "Она присылала мне фотографии, знаешь. Еще в Париж, а потом и на Хоккайдо. И просила, чтобы не показывать отцу". "Они у тебя имеются?". "Не здесь".
Они платят за совместный снимок в погребальном, фотографическом и косметическом заведении господина Ву. Перед этим разбудив господина Ву за час до рассвета бешеными ударами в ставни.
На совместном снимке. Эзав стоящий, со скрещенными на груди руками, с высоко поднятой головой. Якуб, сидящий, нога на ногу, с локтем на колене, усмехающийся всеми здоровыми зубами в глазок камеры.
Разговаривают и молчат, Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. В том и невозможность подобного предприятия, что братская близость не следует из какой-либо целенаправленности, из какого-то обстоятельства, придающего смысл бытия человека с человеком. Как работа, как обучение, как защита, как сексуальный оргазм, как борьба против общего врага. Нет. Так что не должно быть целенаправленности в таком бытии вместе. А они чувствуют, что такая имеется. Что они очень стараются теперь пережить совместно, вжиться в брата, брат и брат, один брат и другой брат. Подглядывают друг за другом.
"Ноты ведь ожидал меня найти. Зачем было тебе ехать именно на Дальний Восток?". Попивая жирный тибетский чай в по-европейски устроенной гостиной на втором этаже Японской Миссии. "У меня нет вашего адреса. Знаю лишь, что Хоккайдо. Письма идут через Бюро Колонизации". "Так что, по делам?". Прихлебывающий звук, выдох. "У Австро-Венгрии имеется концесия на Тьенсин, ох, ладно, буду признаваться и дальше: у меня имеется полномочие от организации в стране, чтобы по австро-венгерским паспортам вытащить военнопленных поляков, захваченных японцами из рядов русской армии. На острове Сикоку имеется лагерь военнопленных Мацуяма, там держат сотни поляков". "НоПекин? И что как раз тыслучайность?". "То, что яне случайность. Сам выпросил. Чтобы при всем этом попытаться каким-то образом найти вас. Но вот Пекина никак не ожидал. В Токио меня догнала телеграмма из Кракова, раз уж были объявлены переговоры Одиннадцати. Похоже, никакого другого человека поближе у них не было. Пилсудский хотел ехать лично, по причине контактов с лондонским послом Хайяши Тадасу, но тем временем в стране сделалось беспокойно. Это же месяцы дороги, Атлантика, Америка, Тихий океан. Тем временем, империи здесь заново станут перекраивать карты мира, а за столом Польши нет. Только я. С чуть больше, чем с десятком тысяч таэлей на взятки и без знания языка. Только не говори, что не поможешь".
Ага, так вот в чем цель. Вот онпредлог.
Якуб подсматривает за Эзавом. Когда тот беседует с японскими офицерами и сановниками, по-японски, в японском стиле, будучи японцем.
"Я уверена, что ни Императорская Армия, ни министерство не будут иметь ничего против встречи отца с сыном. Я могу попробовать получить такое разрешение. Когда вы посетите Японию?". Кийоко слегка кланяется, когда Якуб обращает к ней взгляд. Сегодня она в кимоно кофурисоде, с волосами в осуберакаси, и вот как считывает тот лисий холод в глазах брата Эзава при виде себя: я ее не знаю и не узнаю ее.
Потом это меняется, когда Якуб видит непринужденную свободу Эзава в отношении Кийоко.
Показ свежих стереоскопических снимков братьев Андервуд с Маньчжурских фронтов и окопов вокруг Порт Артура всем троим быстро надоел. Так что они выбрались на сеанс движущихся изображений в Императорском Пекинском Университете, месторасположение которогостарые здания Императорского Колледжанаходится на расстоянии короткой прогулки от японской миссии. Демонстрировали ролики длительностью по несколько минут из различных уголков мира. Кийоко увидела египетские пирамиды, и с этого времени Египет у нее в голове. Кийоко увидела белые кости афинских развалин, и теперь у нее в голове Греция. Кийоко увидела львов и жирафи львы, и жирафы бегают в ее снах.
Кийоко увидела братьев, живущих друг ради друга.
По крутой лестнице они входят на антресоли голландского клуба над Яшмовым Каналом (биллиардная и курительная размещаются ниже), и Якуб подает Кийоко руку. И Кийоко считывает четко и выразительно: Якуб предложил ей руку, чтобы пережить Эзава, видящего, как это не он, не Эзав, но брат подает ей руку.
Еще отметила ту особенную куртуазность, окружающую здесь, в изысканном обществе, женщин Востока. Столь много белых, проживающих в Пекине, имеет китаянок служащих, гувернанток, жен, что сформировался обычай благородного притворства: я делаю вид, будто бы не вижу разницы, и ожидаю, что никто не заметит разницы под моей крышей. Если женщина одевается по-европейскиона европейка. Кийоко заказала себе четверо новых платьев по образцу одежд жен дипломатов. Еще она решила посетить христианские святилища.
Она не кланяется белым постоянным посетителям клуба; делает книксен и подает им руку.
Якуб не теряет времени, он старается установить отношения со всеми значительными фигурами в Квартале Миссий, Он извиняется, заметив под окном временно одинокого атташе Королевства Италии. "В головы нужно что-нибудь вбивать, пока они трезвые".
Переговоры Одиннадцати начинаются через три дня. В "Peking Gazette"старейшей газете мира, а по сути своей, бюллетене явных и секретных камарилий императорского двора - появляются тексты о будущем колоний Запада под победным влиянием Токио. В обязанности Кийоко входит перевод "Цзинь Бао" на японский и французский языки.
Они проводят Якуба взглядом, и Кийоко легонько касается ладони Эзава. ""Я тоже росла в приемной семье".
Тот удивился. "Ты же знаешь, что он мой родной брат". "Родной или приписанный к семьеесть он в твоей голове? он имеет тебя в своей? Мы почитаем предков не ради их телесного присутствия и не из веры во власть преисподней".
Оба они теперь наблюдают за Якубомдревоточцем, неутомимо, вверчивающимся, вгрызающимся в политическое общество, один гнилой череп за другим.
Чем больше различий замечает Кийоко у братьев, тем четче видит Эзава. Тот выныривает из своей бледной, круглоглазой, тестообразной гайкокудзиноватости. Он обладает темпераментом; это темперамент медведя. У него имеются черты характера; это лицо августовского, катящегося к вечеру дня. У него имеется голос; это голос приказа н поле битвы.
Когда Якуб возвращается к их столику, Эзав отвечает Кийоко нажимом на запястье н самой границе кружева рукава платья; и Кийоко четко и выразительно считывает: Эзав стиснул ее запястье, чтобы пережить Якуба, видящего, как Эзав сжимает руку Кийоко.
В три неделивсю не прожитую жизнь. Они поднимают тосты, выпивают и следят за собой, выпивающими.
К ним подсаживается Эмиль Сассоон, секретарь французского министра, в остальном жесын шанхайского еврея, из сефардийской багдадской эмиграции. У него есть много чего сказать относительно высших и низших смешанных рас и культур. Скорее всего, Эзава он считает почетным наемником, служащим правительству Муцухито, точно так же, как сэр Роберт Харт является подданным Его Королевского Высочества на службе правительства Цинь. "Четыре раза, всякий раз заново, татары вламывались в сердце империи, усаживались на Драконий Трон и основывали собственные династии, и четыре раза, всякий раззаново, китайская цивилизация вытравливала их животную силу и направляла чужестранных повелителей на службу туземцам, погруженным в их древних ритуалах".
Кийоко видит многозначительные взгляды, которыми обменялись братья. Взгляды, наполненные снисходительным презрением, добродушной иронией. Они уже знают, какая мысль родится у них совместно в качестве ответа; они знают, без мысли о мысли.
Когда полковник Бошамп вытаскивает Эзава на сигару и портвейн, Кийоко сознательно отказывает в приглашении Сассоона на смешанный баккара и остается с Якубом.
Наступает неизбежная попытка переломить неудобство: они встречаются глазами над столешницей и бокалами и не отводят их друг от друга. "Если я могу быть ему братом, то мисс может быть ему сестрой". "Как только я замечу первый знак ревности, тут же попрошу о смене приказов и покину эту страну".
Якуб гортанно смеется.
Кийоко думает, будто бы он думает, что это флирт. Он повторяет предложение, преувеличенно правильно артикулируя французские слова, без улыбки.
Якуб наливает себе из графинчика до краев, и даже больше, чем до краев, так что вино выливается из рюмки. Образ мясисто выпуклого мениска жидкости, кажется, доставляет ему чувственное наслаждение.
Он макает палец в разлившемся вине. Чертит на столешнице, словно бы писал, в ритм предложений.
"Переплыв озеро Никарагуа, мы остановились на постоялом дворе над Рио Брито. Узкий деревянный мост соединяет грутые берега, пошатывающийся реликт, наверняка еще времен конкистадоров. Была самая средина ночи, и мы остановились лишь для того, чтобы поменять лошадей, размять ноги, освежиться. Не больше, чем на час. Перед тем шел дождь, тучи затянули небо. Без звезд, без Луны. Кроме того, из глубокого ущелья поднималось нечто вроде испарения, словно бы туман, затирающий тени и виды. Так что напрягаешь взгляд и пытаешься высмотреть чего-то больше, чего-то, чего нет.
Я прошелся вокруг постоялого двора и через мост. Когда возвращался, приблизительно на половине пролета, четко увидел пьяного вакеро, мочившегося в пропасть с края моста. С этого расстояния до моих глаз доходил свет всего лишь двух-трех окон постоялого двора. Сейчас я сяду в повозку и отправлюсь в дальнейший путь; никогда больше не попаду я в это место; завтра уже я буду стоять на палубе судна, вглядываясь в безграничность Тихого океана. Пьяница совершенно не осознавал моего присутствия. Проходя мимо, я сильно толкнул его в поясницу. Он полетел в пропасть, не издав ни звука. Я не оглядывался. В голове у меня не было ни единой мысли, ни до того, ни после.
Я проснулся под утро, когда мы уже подъезжали к порту. Я очень старался добыть из себя чувство вины, убеждение в верности и необходимости самообвинений. Не успел. Это было бы любительским театром, над которым можно было только смеяться, но не верить. Как я могу чувствовать ответственность за что-то, чего не хотел, чего не планировал, не обдумывал? Что всего лишь пережил?".
"И вы не знаете, зачем это сделали?". "Не знаю".
Кийоко считает, будто бы Якуб хвастается. И тут же видит, что нет, он не хвастаетсяЯкуб рассказывает и использует Кийоко для переживания и чувства этого рассказа, как сам он пережить и почувствовать не в состоянии.
Кийоко размышляет об артистах соккибон, о профессиональных рассказчиках давних выдумок, распечатываемых в десятках тысяч копий. Разве именно такое беспокойство не двигало ими? Разве не ради этого наигрывали они эти переживания на струнах сердец слушателейчтобы познать их мелодию, чтобы сотворить их звучание?
Вот они и ходят по свету и забрасывают приманки на оголодавших, на читателей, на желающих пережить.
А мы берем из них науку собственных сердец. Мы учимся учиться от тех, что рассказывают, потому что они обязаны ловить чувства.
Точно так же госпожа Ака обучилась love, читая про love.
Тот, кто первым выдумал love в рассказесоздал ли он только слово, иероглиф, пустое значение?; или же по сути создал само переживание love?
Возвратившись, Эзав склоняется над их молчанием. "Завтра утром я обязан провести экскурсию. Если на рассвете сможешь быть у Ворот Гуанг'ан, тогда я покажу тебе все секреты небесного цирка".
На полях над рекой Йонгдинг стоит на якоре половина китайского контингента Кораблей Духа, то есть один Сокол и один Богомол. Пузатая Акула неизменно висит над Запретным Городомсимвол и угроза. Распахнув беззубую пасть, она способна разбомбить весь дворцовый комплекс в развалины и пепел, и никакой Цинь не в состоянии этого предотвратить. И они даже не убегают. Второй Сокол отправился в неизвестном направлении.
Показ судов Императорского Флота Неба для корреспондентов и дипломатов Одиннадцати представляет собой начальный залп пропаганды перед переговорами о новых трактатах. В двуколках, которые тянули пони и ослы, на зеленые луга прибыло полсотни чужеземцев.
"Мисс Торн". "Мистер Вильерс". "Могу ли я рассчитывать на портрет мисс под машинами?". "Мистер уже познал жизнь и войну Духа, так что ближе уже и невозможно". "Ах, на сей раз я цже не полагаюсь на собственных глазах и руках".