А что там было? спросил я наклонившись к нему ухом.
Помню, как будто вчера было он выдержал не большую паузу и продолжил чуть ли не шепотом цитирую: «Что-бы люди верили во что-то, пусть их вера априори слепа, им нужно доказательство лежащее на поверхности, бьющее в лицо, доказательство, которое не захочется изучать, но игнорировать его будет невозможно»
Это видимо протянул я подбирая нужные слова что-то из старого или из внешнего мира
Я тоже так подумал, ну и переписал, как уважающий себя историк. А потом подняли шум, мол кто-то достал важные документы. Сам Верховный Последователь искал негодяя, ну я быстро все переписное сжег ну под подозрение попали библиотекари, ну и в итоге их, троих заклеймили и выгнали. А я убитой грустью в голосе продолжил он смотрел как их спускают со стены. Смотрели и вспоминал, как переписывал..это рукой он поднял ладонь перед моим лицом те несчастные строки. Но я молчал. Может если бы я положил эти бумаги на место как следует, то ничего бы и не случилось.
Если бы можно было бы вернуться в тот день, ты бы взял вину на себя?
Нет недолго думая ответил Виктор как говорится, нет страшнее кары для гражданина, чем изгнание из Великого города. Это страшнее совести. Страшнее всего. Я не могу придать землю Бога не могу придать Господа сухо сказал он и опустил свои круглые, серые глаза я не могу
Я кивнул, поправив съехавший с переносицы шарф, и заметил, что толпа почти что привела нас к площади. Вокруг кипело необычайно плотное стрекотание людских голосов. Мужской бас смешался с кокетливым хихиканьем, упоительный гогот перебивал детский рев, и все смешалось в единую неразличимую кашицу звуков. Стало даже странно, что я вел с Виктором беседу столь непринужденным тоном, когда вокруг все скипало и рвалось. Во время разговора меня как будто выкинуло из реальности и я пропускал весь сумбур мимо глаз и ушей.
Меня и Виктора разделили три господина в рясах, мои ноги снова стали ватными а голос пробрала дрожь, как и обычно бывало при виде священников: лоб вспотел, кисти рук обмякли и я отстающие поплелся за протискивающимся между людьми приятелем. Вскоре течение унесло его из виду и я прошмыгнув между старым толстым мясником в засаленном фартуке и матерью с ребенком на руках, оказался возле военного конвоя, убравшись на зад течения я попал под давку. Дышать стало на много сложнее, пыль осыпала глаза и сжавшись так, как только может сжаться взрослый мужчина тридцати двух лет, я вышел из толпы. Тело охватила странна легкость.
Раздались колокола.
«Дон-дон-н-н до-о-он-н» гул пронизывал улицу.
Я обернулся к сцене возведенной посреди широкой круглой площади, где стояло несколько солдат с карабинами в руках (хотя один из них держал начищенный до блеска револьвер).Я посмотрел сквозь щелочку средь толпы на огражденную проволокой ступени в вверх сцены. Под мертвую тишину, в сопровождении двух солдат поднялся Верховный Последователь Авраам Якоб.
Восхищались и дрожали все. Дрожали, потому что видели человека, которому доверил сам Господ. Доверил полностью и без сомнений.
Вся площадь замерла. Все застыло. Даже вороны постоянно кружащие над домами уселись на колоннах и смотрели на непроницаемое лицо Верховного Последователя.
Лицо с вытянутым тонким носом под седыми бровям, с широким лбом и большими выразительными глазами. От одного взгляда Авраама Якоба в голову врезалось одно слово, которое после никак не могло покинуть мудрость. Мудрость бессмертная и не сомнительная. Совершенная.
Его черты выражали красоту, морщины, ямки на скулах, полу побелевшая кожа на лице, борода с изредка черными волосами. Это было красиво на столько, сколько могло быть и внушало одним видом уважение и желание преклониться. В левой руке у него был дневник в кожаной обложке коричневого цвета, а правой короткая тонка трость с высеченным словом: «Discipulum».
Перекреститесь друзья мои! громко сказал он.
Мы перекрестились.
Тишина.
Слава Господу нашему! продолжил он. Вороны слетелись в полукруг и сели на прежние места на колоннах и крышах Слава Ему Всевышнему и сыну Его, Иисусу Христу!
Слава! подхватили мы Слава! я старался кричать громче всех Слава! подхватил я и горло неприятно вздрогнуло легкой болью.
Нет ничьего слова, что было бы истиннее слова Божьего! медленно, но внушительно громко раздался голос Авраама Якоба -Или хотя бы ровнялось с ним! Воистину!
Воистину! проскандировали мы три раза. Воздух нагрелся. Я это чувствовал. Пот стекал со лба и протянув шарф с лица я протер его и обратно одел, подобно маске.
Перекреститесь, браться мои! Ибо велик Бог наше, Создатель наш, Воистину!
Мы перекрестились. Три раза. Крестились так, словно это наше последнее Богослужение, будто смотрят на нас и решают, кто пойдет в рай, а кто в ад.
Подобным образом мы скандировали минут пятнадцать. Солнце скрылось за перьеподобными облачными лоскутами, и солдаты выстрелили в воздух.
Изгнание! прокричал Авраам и удалился прочь с сцены.
Облачные сгустки дыма от карабинов слетелись по ветру на восток и растворились в воздухе, разнесся легкий запах пороха.
На сцену вывели связанного у торса толстыми веревками и мешком, покрывающего с головы до пояса, осужденного и клейменого.
Внезапно кто-то тронул мое плече рукой и посмотрев в сторону я снова увидел Виктора.
Вот и ты сухо обрадовался я где пропадал?
Да завели меня к пекарям. Стоял между ними, не дай Господь никому воняют, как свиньи потные, ей Богу, говорю! А баба, булочница, широкая, как три с четвертью коровы!
Ужас какой усмехнулся я, смотря на стоящего дрожащего в ногах осужденного.
Не говори! Радость, что не мычит. Что бы я еще раз, да стоял с пекарями, кто там еще потеет? Кузнецами! Я все выкрики орал с зажимая пальцами нос он забавно продемонстрировал это и перевел взгляд на изгнаника.
«Нет ничего страшнее изгнания!» прошептал кто-то из рядом стоящих, тоже самое подхватил еще кто-то из впередисидящих. Снова услышал эту реплику от старухи с лева и за тем повторил ее сам.
За мной ее сказал Виктор.
Вышел человек в рясе с пергаментом в руках, сложенным на пополам и развернув его начал читать:
Этот человек обвиняется в страшном притуплении! (пауза) Измене Богу! публика злобно загудела Страшное преступление! Он будет изгнан! Изгнан!
Знаю его, общался с прокурором хвастливо протянул Виктор дело гиблое было, за один порок двойное клеймо, представляешь? И сразу за стену сказал он будто вспомнив, что сам оказался когда-то на волоске от таковой участи.
Так статья соответствующая! ответил я чего ты хотел то?
Да ничего я не хотел.
А что, кстати, он сделал? спросил я. Речь священника ушла на второй план и его голос раздавался лишь невнятным гулом.
Страшное дело. Он хотел притронуться к коляске к той самой коляске на старой площади, как тебе такое?
Мое тело охватил жар. Нет, холод! Или жар? Понять я не мог, но было ужасно.Рукой я схватил грудь жилета и дрожащей кистью оттянул ткань от тела голова погрузилась в туман, к горлу подобралась тошнота. Ноги меня перестали держать и я свалился между Виктором и старухой. Люди образовали вокруг меня некий круг, кто-то подбежал и попытался поднять, один господин истерично забрызгал лицо святой водой из фляжки и всякий шум превратился в в несвязоное густое эхо
***
Открыв глаза я чувствовал себя прекрасно, более того не было не тревоги, ни какого либо беспокойства. Приподняв голову я провел взглядом по белой палате, в которой я находился и осознал что лежу я не на кровати, как другие шестеро господ, а на полу. Подушкой служило свернутое полотенце с дырками и простертыми от времени плешнями, одеяла вовсе не было. Я был раздет до майки и плавок, в палате было холодно и что бы укрыться я развернул полтенце и подобно кокону укутался в нем.
Положив голову на голый матрац и подтянув край одеяло к переносице, подобно шелковому шарфу я бездумно уставился в потолок. Белый, с трещинами и невзрачной гладкостью. Он напоминал мрамор.
Это тебе стало плохо на Богослужении? спросил охрипший голос с кровати в углу. Я поднял глаза в сторону голоса и увидел старый с трудом дышащий «мешок с костями», одетый в синюю пижаму.
Это вы мне? спросил я в ответ, прекрасно понимая, что вопрос все таки задали мне.
Тебе, тебе с трудом выговорил старик.
Да, яа откуда вы знаете?
Про тебя пол больницы говорит сказал мужчина с ожогом с рядом стоящей кровати а не вселился ли в тебя кто?
А кто может в меня вселиться?
Вселился! выдавил старик Не может человек с ног свалиться на Богослужении, если он чист!
Белая, холодная комната с серым небом в окне была тем местом, откуда ужасно хотелось убраться. Но я не мог. Нельзя.
Никто в меня не вселялся! оправдывался я у меня просто голова закружилась.
Молодой парень возник:
Не бывает такого что голова само по себе кружиться начинает!
Я праведный человек более строго начал я и что бы меня обвиняли нет, клеветали в измене Господу! Да за ваши слова!
Что за наши слова ты сделаешь? раздался голос с рядом стоящей кровати.
Смотрите, боится! подхватил молодой парень.
Изменник! Отступившийся! прокряхтел старик. Разочаровано, но уже без злости.
Меня поселила вопиющая обида, я был готов взять и убраться, но все остановилось как только вошло двое солдат. Высоких, в зеленых мундирах, с ружьями в руках.
Где он? сказал басом один из них.
Мужчина и старик указали на меня пальцами. Вытянутая рука старика было покрыта толстыми венами, выделяющимся синем на белоснежно-сером. Чем-то она напоминала серую старую высохшую ветку полу-мертвого дерева, которая то и делала, как качалась на ветру и вот-вот треснет у ствола и упадет.
Встань! приказал тот же солдат. Я встал. Было холодно.
Имя?
Петр Вольский! ответил я, старательно скрывая страх. Как мне казалось в тот момент, нервозное дрожание скул остановить я сумел, хотя бы частично.
Проживание?
Улица Святой Марии, дом тридцать два, квартира один ответил я, ловя на себя пристольные взгляды больных.
Должность?
Промолчал. При посторонних нельзя подумал я.
Должность? повторил он.
Да на дьявола он работает прошипел старик, выжимая из себя последние силы, но никто не обратил на него никакого внимания. От того что его так жестоко проигнорировали, старик прижался к стене и задрожал губами. Вот-вот заплачет
Должность? повторил солдат.
Я промолчал.
Внезапно по груди мне прилетело прикладом карабина. Я захлебнулся собственных вздохом, свалился на одно колено истошно кашляя и пытаясь уцепиться губами за воздух пробормотал:
Слово Божье, секретный штаб Божьего слова! слова захватывались началом других слов несколько секнуд я не понимал, внятно-ли я сказал но повторять не стал.
Солдаты внезапно изменились лице: побледнели, один из них взял меня за плечи и приподнял, мужчина с рядом стоящей кровати виновато опустил глаза и отвернулся.
Простите нас! начал солдат не примите за дерзость, документы? он протянул пустую руку.
Да, минуту пытался отдышаться я только причмокнул я губами где мои брюки?
Ваши брюки там сказал мужчина с рядом стоящей койки указав пальцем на шкаф с у дверного проема. Я открыл дверку шкафа, нашел свои брюки на вешалке, нарыл в кармане документы и положил их в ладонь солдату.
Бегая тревожными глазами по страницам удостоверения он сделал тяжелый вздох и вернул его мне.
Простите, от Имени Господа сухо сказал он сейчас вам принесут выписку.
Солдаты ушли.
Обернувшись к кроватям я увидел как ровно все до одного смотрели в пол, а старик вовсе стыдливо скрыл лицо под дрожащей ладонью.
Все потому что если ты в секретном штабе и трудишься от лица Верховного Последователя, то он тебе доверился, а сомневаться в доверенном им значит ставить под сомнение Последователя, а с ним и слово Бога.
***
Я шел по петляющей тропинке через рощу. Было тихо, пускай и прохладно. Все раздумья, которые меня мучили у стены вернулись снова. И с такой силой, что на этот раз отогнать я их не мог, как бы не хотел.
«Кто-то сделал это» подумал я «Пускай просто попробовал, но это значит, что я не один такой! Я думал это уже сумасшествие, безумие! Но нет пусть будет так, но видимо, я не один! Не один!»
Среди берез показался мальчуган лет десяти, весело проскакивающий с кочки на кочку и что-то напевающий под нос. Словно я в детстве.
«Это коляска не дает мне сна уже десять лет. И вдруг, оказывается (на моем лице выступила улыбка) я не один такой!»
Все началось когда я был солдатом. Давно. Тогда то меня и поставили охранять объект 13
Тот день по сути наградил меня мукой и переживаниями, которые не давали мне проснуться от них по сей день. Мне было двадцать два. Над городом нависла осень. После бунта, в котором я чудом спас Виктора, меня повысили в звании и перевели во второй полк Верховной армии. После отпуска, в котором я то и делал, что пил до отказа в подпольных кабаках, меня поставили охранять Коляску. Ту самую коляску, которая вот уже восемьдесят лет стоит посреди опустевшей Старой площади.
Что же эта была за коляска?
Как будто вчера я сидел в школе, на среднем ряду четвертой парты и смотрел на иссохшее лицо учителя Порядковедения.
Он тяжело встал, упираясь рукою об стол, обошел класс смотря сквозь круглые
очки, и остановившись возле доски начал:
Коляска на площади он протягивает перед классом ее фотографию наверное каждый из вас ее видел, кому то рассказывали родители, кто то по глупости засматривался на нее сам коляска была самой обыкновенное, серого окраса, с колесами с ржавыми спицами. Что и могло ее выделить среди всех остальных колясок, та это четверо солдат вокруг. Они стояли так, что если провести между ними линии можно было бы образовать квадрат, а сами солдаты стояли ровно с снаружи обведенного белой краской круга, в центре которого стояла сама коляска как вам, наверное известно продолжил учитель тронув тот самый круг пальцем на фотографии это черта является раковой. Если вы подойдете к ней, вас схватят, если вы пересечете ее без суда заклеймят.
Все смотрели на фотографию. Смотрел и я.
Эта коляска голос учителя дрогнул единственное знамение дьявола в Великом Города Праведников внимание его переметнулось к классу -кто знает ее историю?
Руку поднял мой сосед по парте. Учитель кивнул ему, дав слово. Ученик начал:
На сколько я помню одна женщина он замялся продала душу ему
Дьяволу помог учитель сложив фотографию в карман.
Да. И когда она родила
Кстати заметил учитель сняв очки родила подобно Марии (весь класс перекрестился вместе с учителем) будучи невинной. Хотя вина ее куда страшнее любой другой слова его телки мелдленно, а замолкая он прикусывал тонкую белую губу.
И ее ребенок хранит в себе часть дьявола.
И всякий кто тронет младенца будет его рабом заключил учитель и мой сосед по парте сел на место и это знамение врага Божьего. Нашего врага
После прошло около пяти лет. Я закончил школу и в один из дней проходил с коллегой по площади. Вспомнив о забытых документах в бухгалтерии мы свернули и прошли мимо коляски, а точнее в десяти метров от нее (что было крайне не культурно и подозрительно, но тогда мы торопились и пропустили это мимо внимания).Солдаты пристально смотрели на нас, от чего становилось дурно. Тогда то я и услышал ужасный плачь с его стороны. Клянусь, что я никогда не слышал подобного плача! Никогда в своей жизни! Я в буквально ощутил боль в сердце. В голосе несчастного было столько страдания и мук, что в единую секунду из моих глаз выступили слезы.
Младенец не мог умереть, но в ту же минуту его грыз голод, он был гол и мороз пробирал его на сквозь, болезни его добивали, но убить не могли.
Когда я пришел домой, я выкурил целую упаковку сигарет, в надежде позабыть все, лег спать но как только смыкал глаза в голове звенел младенческий рев. В поту, с жаром в груди я вставал и прислонялся в окну, пускал голову под воду в раковине, пытаясь вытравить этот голос. Звук. Шум. Я был готов вытравить из головы все вместе взятое, будь только у меня пистолет. Но пистолета у меня, увы, не было.