Оберлёйтнант Ольбрихт зачем-то оглянулся по сторонам, прошелся на кухню, где была печь и, вернувшись, продолжил разговор:- Ваш дом мы на несколько дней возьмем для нужд командования. Мы приведем его в порядок. Ваша мать и сестры должны это время жить у соседей. За это вы будете поощрены. Я подумаю, как это сделать. Вы все поняли, что я сказал 'фрейлейн' Вера? Франц закончил свою пафосную речь, и улыбнулся. Он любовался ею. Вера взгляд немца выдержала и уже смотрела на него не так робко, но сдержанно.
Я все поняла господин Ольбрихт. Но маму когда вы выпустите?
Прямо сейчас. Пройдемте во двор, немецкий офицер указал рукой на выход.
Вера ничего, более не спрашивая, выскочила из дома и подбежала к конюшне-сараю. Ворота сарая были забиты по диагонали доской несколькими гвоздями.
Мама, ты здесь? позвала Вера.
Верочка, родная мы все здесь. Мы слышали, что ты звала нас, но не отвечали, боялись за тебя. Вера, Вера открой нас, через ворота послышались голоса Шуры и Клавы, мы есть хотим.
Вот видите 'фрейлейн' Вера, я вас не обманул, заметил сочувственно, подошедший Ольбрихт. Сейчас позову солдата, и он собьет доску. Ганс! крикнул оберлёйтнант громко через двор в направлении главных ворот. Идите немедленно ко мне.
Но не успел отозваться, сопровождавший его гефрайтер, как что-то просвистело, раздирая душу и ухнуло впереди дома Абрамихи. Куски земли, дерна, осколки снаряда разнеслись взрывной волной во все стороны, иссекая листву, сучья деревьев и заборы соседних хат.
Послышались одновременно: быстро приближающийся треск мотоцикла Цундап, немецкая ругань и команды во дворе Абрамихи, отдельные хаотичные винтовочные и автоматные выстрелы.
Ольбрихт машинально вытащил из кобуры свой любимый Вальтер-Р-38 и побежал к воротам, позабыв на время о Вере, соображая на ходу, что это могло значить. Первую мысль: 'Прорвались русские',- он отмел напрочь. Он знал оперативную обстановку на этом участке фронта. Значит опять разведка, притом более крупными силами и, наверное, снаряжена 50 танковой дивизией русских. Молодец Криволапов, вовремя подсказал и он вовремя доложил. Уже нацелены сюда их части 1 кавалерийской дивизии, а также гренадеры 112 пехотной дивизии 12 армейского корпуса, а танкистов 17 и 4 танковых дивизий завернули на Пропойск и Кричев.
Ольбрихт выбежал на улицу поселка и сразу остановил проезжавший мотоцикл боевого охранения.
Доложите обстановку фельдвебель. Что произошло? Рыжий фельдвебель запыленный и потный выскочил из люльки и, представившись офицеру, нервно и быстро стал говорить:
В нашу сторону двигаются русские танки и до взвода пехоты.
Сколько танков противника?
Взвод не более господин оберлёйтнант. Два бронетранспортера, два легких и один средний танк. Наш взвод их на время задержит. Но нужна помощь.
Хорошо, найдите командира танкового взвода оберлёйтнанта Нотбека, пусть он принимает меры. Он в соседнем поселке.
А вы господин оберлёйтнант, что остаетесь? Вот-вот могут появиться русские. Я на машине связи доберусь. Ольбрихт, видел, как из бронетранспортера вылез командир отделения и показал ему знак.
Выполняйте команду фельдвебель.
Слушаюсь.
'Фрейлейн' Вера назад! Что вы здесь делаете? закричал в волнении Ольбрихт, увидев Веру, метавшуюся у ворот. Франц подбежал к ней. Не стойте на улице под обстрелом. Уходите! Маму выпустите сами. Сейчас здесь будут русские.
Что наши идут? глаза Веры радостно заблестели.
Наши! Ваши! разозлился Франц, но умоляюще посмотрел на нее. Уходите, я вас прошу 'фрейлейн'. Здесь опасно оставаться.
И в эту минуту новый фугас просвистел мимо них. Франц как подкошенный упал на пыльную дорогу и силой потянул за собой Веру, прикрывая ее рукой. Раздался оглушительный взрыв. Большой котел полевой кухни, как тыква разлетелся в стороны, обдав осколками и жаром варева двух немцев-поваров, которые прятались за ним. Один схватился за ошпаренное лицо и, дико крича, стал кататься в пыли. Второй лежал мертвый. Из разорванной головы вытекала крупинками серая масса.
Не дожидаясь нового взрыва, Ольбрихт вскочил на ноги, подхватил как пушинку Веру и понес к дому. Сзади раздались короткие пулеметные очереди. Пули как осы пронеслись за спиной Ольбрихта опалив китель, заставив того практически бежать. Вера была в полуобморочном состоянии. Она чувствовала, что ее кто-то несет, но не могла понять кто. Лишь когда Франц положил ее на кровать, она открыла глаза и тихо изумленно прошептала:
Это вы? Зачем вы так? Не смейте этого больше делать.
Лежите 'фрейлейн' Вера, вам нельзя волноваться.
Оставьте меня Франц Ольбрихт. Вам нужно идти.
Молчите и слушайте меня. Я приказываю вам быть здесь и никуда не отлучаться, как можно строже произнес он. Затем дрожащей рукой погладил девушку по голове. Все будет хорошо. Никого и ничего не бойтесь. Вечером я буду у вас.
Идите Франц.
Да, да 'фрейлейн' Вера мне нужно идти. Франц дотронулся до волос Веры и улыбнулся. Я обязательно приду. Затем он выпрямился, поправил на себе обмундирование и покинул дом.
В поселке Заболотное уже шел бой. Смяв фланг боевого охранения, танк Т-26 ворвался на край села и бил очередями вдоль улицы, поражая отдельных выскакивающих из хат немецких солдат. Взвод обслуживания охватила паника.
Франц бегом вскочил в ожидавший его бронетранспортер и на полном газу рванул вперед к Поляниновичам. Но буквально, в конце села, водителю пришлось резко затормозить. Им наперерез бежал майор Зигель. Откуда он выскочил, Франц не понял, толи из хаты, толи из кустов. В руках Зигель держал, что-то завернутое в тряпку. Ольбрихт спешил. Им на пятки наступал русский танк.
Быстрее господин майор! Быстрее! зло закричал Франц, высунувшийся из бронетранспортера. В это время за его спиной раздался орудийный выстрел. Снаряд смерчем пронесся над его головой и разорвался впереди с перелетом. Машину связи подбросило и вновь поставило на колеса. Франц, не удержавшись, вывалился из нее и неудачно приземлился. Он застонал от боли и досады, но нашел в себе силы ползти вперед. Он ожидал нового взрыва, который должен был разнести машину на части. Быстрее вперед, он прополз еще несколько метров. Где-то сверху сзади четко застрочил русский пулемет, извергая смертоносные граммы металла. Ольбрихт прижался к земле. Холодные капельки пота текли по его лицу, оставляя улиточные грязно-серые следы. Пороховая гарь и пыль лезли в глаза и нос. Нетерпимо хотелось пить. Ольбрихт облизал запекшие губы и еще прополз несколько метров вперед. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Яркое пламя огня и дыма заволокло полнеба.
Вот и смерть пришла, екнуло сердце Франца. А как же 'фрейлейн' Вера? Я же сказал, что приду к ней. Боже мой, что это со мной. Странно, но нет крови. Он перевернулся назад, приподнял голову и вздохнул с облегчением. Какой-то смельчак противотанковой гранатой превратил Т-26 в груду искореженного металла.
Господин оберлёйтнант, давайте я вам помогу встать, раздался чей-то голос над головой Франца.
Кто это? Ольбрихт огляделся. Это вы Кранке? Я сам подождите. Хотя помогите. Франц оперся об руку начальника отделения связи и поднялся с земли. Где майор Зигель? Кранке?
Он тяжело ранен, лежит в воронке.
Не может этого быть! Ольбрихт тяжело ступая, опираясь на Кранке, подошел к месту взрыва и ужаснулся, от страшной картины, которую увидел. Смертельно раненый майор Зигель, отброшенный взрывной волной, лежал у воронки и находился в состоянии агонии. Его дыхание было редким и очень слабым, несмотря на то, что его голова была запрокинута с широко открытым ртом. Находясь еще при сознании, он не чувствуя боли, звал свою мать. Тело майора было распорото осколками фугаса до грудины. Вывалившиеся внутренности, перемешанные с кровью и землей и, прокопченные гарью, Зигель непроизвольно пытался вложить в живот. Все пузырилось, свисало, текло. Перебитая у бедра правая нога майора, державшаяся, практически на связках, дергалась как оторванная лапка паука-сенокосца. Он исходил кровью. Когда Ольбрихт наклонился к нему и позвал, тот на мгновение приоткрыл глаза. Узнав Франца, он скривился и окровавленными губами предсмертно выдавил:
Вот тебе и окруженцы Ольбрихт. Не провидец ты, не провидецМоя Вильда не
Заверните майора Зигеля в плащпалатку и положите в бронетранспортер, после краткой паузы отрешенно, не замечая Кранке, приказал тому Ольбрихт. Доставьте его тело штабс-фельдвебелю Краусу. Пусть позаботится об отправке на Родину.
А как же вы господин оберлёйтнант?
Я. Я доберусь пешком. Франц поднял сверток Зигеля, который отбросило на несколько метров взрывом, и развернул его. В нем находилась старинная икона 'Распятие' в серебряном окладе. Надо же, какая символическая смерть, подумал недоуменно Франц и растеряно побрел к мостику через маленькую речушку, разделяющую два поселка.
Через нее уже спешно вброд переправились танки Нотбека с пехотой, окружая русских разведчиков, предварительно выставив в Поляниновичах засаду из двух противотанковых пушек. В случае их прорыва, они были бы расстреляны в упор.
Глава 11
19 июля 1941 года. Поселок Заболотное. Гомельская обл. Беларусь.
Убаюканная Францем Ольбрихтом, Вера лежала на кровати и находилась в состоянии расслабленной истомы. Ей не хотелось подниматься. Ей не хотелась прятаться. Ей не хотелась бежать, хотя все это надо было делать экстренно. Надо было подниматься и бежать к сараю и наконец, освободить маму и сестричек. Надо было всем им спрятаться от пуль в погребе. Надо было что-то делать. Так как за окном полыхала война. На улице по-прежнему кто-то и что-то стреляло, взрывалось, и сеялась смерть. Погибали русские и немецкие солдаты. Только чудом в их доме не были разбиты стекла. Но в ту минуту, когда ушел этот странный молодой немецкий офицер, ей захотелось чуть-чуть расслабиться. Почему-то ей показалось, что с ними ничего плохого не случится. Слишком добрые и внимательные глаза смотрели на нее в тот миг. И было в них что-то такое, что вселяло эту убежденность. Ее сознание отключилось на время. Вера просто заснула. Тех событий и впечатлений, которые нахлынули на ее голову в течение последнего часа, в другое время хватило бы на полжизни. А тут все сразу и связаны они с одним человеком, и он был врагом, но каким-то особенным врагом. Требовалось время и жизненный опыт, чтобы разобраться во всем. Их у недавней школьницы просто не было.
Вере показалось, что сон ее был не долгим. Но когда она проснулось, уже ничего не громыхало. Было тихо-тихо. Только по стеклам барабанил косой летний дождь, сбивая пыль и гарь, прошедшего боя.
Вера открыла глаза и улыбнулась. Улыбнулась тому сну, что она увидела. Это был странный сон. Таких красивых снов она еще не видела. Она была в белом шелковом платье и в лакированных с золотыми бляшками туфлях. В руках у нее были яркие цветы. Рядом с ней стоял красивый, стройный юноша, одетый в смокинг. На голове у него сидела шляпакотелок. Он смущался своей одежды и постоянно поправлял бабочку. Он был смешен в своем котелке и это ее веселило. Затем они взялись за руки и побежали в поле. Они бежали, бежали среди моря ромашек и смеялись. Вдруг он взял ее на руки и понес к храму. Несет и улыбается. У храма поставил на землю, а затем наклонился и. и поцеловал, поцеловал в губы Она и проснулась.
Странный сон. А юноша так похож на Франца Ольбрихта, подумала мельком девушка, и поднялась с кровати. Настроение у нее было превосходное. Она ликовала. Глаза блестели и улыбались. Однако тишина в доме моментально напомнила ей о родных. Она глянула на настенные часы ходики и ужаснулась. Было начало шестого вечера.
Ну и дуреха я. Какая плохая девочка, в сердцах обозвала она себя. Они несколько часов сидят взаперти голодные, а я дрыхну. Как же стыдно.
По дороге в темной кладовой Вера нашла топор и выскочила из дому освобождать маму и сестер, чувствуя, насколько сама она проголодалась.
Мама, мама. Вы здесь?
А где же нам быть Верочка, радостно отозвалась мать. Ты жива доченька? Мы так волновались за тебя. Да и сами боялись сгореть заживо. Мы слышали, какой был переполох в деревне.
Со мной все хорошо мама. Сейчас я вас выпущу. Потерпите немного. Я вам все расскажу.
Через пять минут доска была перерублена и ворота с шумом открылись. Вера бросилась в объятье к матери, а сестрички обступив ее, дергали за сарафан и гладили детскими ручками.
Все дети хватит возиться. Дело надо делать. Пойдемте в дом, приказала требовательно Акулина, отстранившись от дочери. А, немцы, что ушли Вера? Что-то тихо кругом.
Немцы? переспросила, растерявшись, Вера. Не знаю, и, отведя глаза от настойчивого взгляда матери добавила. Как стрелять начали, я сидела дома и никуда не выходила.
Верочка, так стрелять перестали уже давно, как дождь пошел. Уже вечер скоро.
Как вечер? Ой! вдруг Верины щеки стали покрывать краской, а сердце учащенно забилось. С появившимся волнением она не могла справиться. Мама я начищу 'бульбы' надо же вечерять, а то с утра во рту ничего не была. И Вера не глядя на мать и сестер, первая заскочила в дом, взяла нож и ведро и устроилась на заднем дворе чистить бульбу.
Акулина не заходя в хату, недоуменно смотрела, как суетится Вера затем, не выдержав, спросила ее:
Что с тобой доченька? Что-то случилась?
Нет, мама. Все хорошо.
Подожди, посмотри на меня. Дети, почистите 'бульбу'. Это ваша работа. Пойдем со мной Вера, поговорим. Я чувствую, что-то неладное произошло. Акулина знала, что ее команды дети выполняют беспрекословно. Вера молча, наклонив голову, проследовала за ней в дом.
Ну, рассказывай, что здесь произошло, начала допрос Акулина, сев на скамейку и посадив напротив себя дочь.
Да ничего не произошло мама, вспыхнула Вера. Лучше ты ответь, зачем ты закрыла ворота и не пускала немцев? Они же могли всех вас убить. Я как услышала стрельбу, страшно испугалась за вас и бросилась сюда.
Закрыла, да закрыла, что они здесь потеряли.
Мама ты, что не понимаешь? Вы же оказали сопротивление немцам. Если бы не этот офицер вас бы всех расстреляли, Вера с ужасом смотрела на мать.
Дочушка успокойся, все же хорошо обошлось.
Потому и хорошо, что я оказалась на месте и этот молодой человек не вредный.
Какой молодой человек?
Ну, немец этот Франц Ольбрихт.
Ты уже и имя его знаешь? удивилась мать. Лицо Акулины моментально посуровело и стало серым. Она догадалась о причине нервозного состояния дочери. У тебя, что с ним что-то было?
О чем ты мама? Я тебя не понимаю. Просто немецкий офицер придет к нам в гости вечером. Он обещал. А выпустил вас потому, что добрый и я его очень просила.
Так он тебя не трогал? воскликнула с потаенной радостью мать, и прижала Веру к себе. А я уж подумала грешным делом, что немец надругался над тобой.
Мама! Ну что ты такое говоришь? Не говори так больше. Это глупо, девушка с обидой фыркнула. Давай лучше приготовимся к встрече. Надо убраться и стол накрыть. И вот еще, Вера дотронулась до материнской руки. Только не беспокойся. Несколько дней тебе и детям придется пожить у соседей. Немцам понравился наш дом. Они на время возьмут его под гостиницу. За это нам будет оказана помощь. И вообще, все будет нормально.
Вера! Что ты сказала? Акулина высвободила свою руку и строго посмотрела на дочь. Они же враги! Как может при них быть нормально? Они топчут нашу землю, убивают стариков и детей. Минск, сказывали, сожжен дотла. А сколько наших солдат в плен попало? Страх божий. Они же фашисты! Как может быть при этих извергов нормально? Ты думаешь, что ты говоришь?
Мамочка, ну что ты раньше времени паникуешь? спокойно возразила Вера. Немцы ведь тоже люди и среди них бывают плохие и хорошие. Ты лучше меня знаешь, что среди своих, бывает больше врагов, чем среди чужих людей. Или я ошибаюсь? Вера с интересом посмотрела на мать искрящимися васильковыми глазами, ожидая, что та скажет.
Акулина растерялась. Она была в недоумении. Она не могла поверить, что это говорит ее дочь. Ее отличница и комсомолка.
Что ты молчишь, мама? Вера продолжила разговор. Что случилось с моими дядьками и твоими братьями? За что их раскулачили, а затем расстреляли? Сколько их было три или четыре? Чем свои НКВДэшники лучше фашистов?
Замолчи Вера! крикнула мать, оборвав поток крамольных вопросов дочери, и в испуге оглянулась по сторонам. Но видя, что в хате они только одни, остальные дети во дворе, раздраженно добавила:Не тебе судить о том времени дочь. Это разные вещи. Был бы жив отец, ты бы не позволила себе лишнего говорить матери. Давай прекратим этот разговор.
Нет, мама, нам судить, не отступала Вера. Именно молодому поколению судить о Вас, она резко поднялась со скамейки. Лицо ее от волнения и напряжения разговора покрылось красными пятнами. Почему столько людей репрессировано. Почему мы живем в такой нищете, что приходится зимой в лаптях ходить? Притом изнываем на колхозном труде, отчитываемся за каждый колосок. Почему нашу родную Беларусь немцы захватили за месяц войны? И где наша хваленая Красная Армия? Это она, отступая, забрала у нас Пашку. Что ты молчишь?
Вера сейчас была похоже на молодую гордую птицу, которую долго держали взаперти, и она молчала в неволе, и вот, наконец, она выскочила из клетки, и у нее прорвался голос. Чувствовалось, что случайно поднятый вопрос Веру давно беспокоил. Он томился в ее душе, требовал выхода. И вот нарыв лопнул. Она высказала матери все, что она думала об их жизни.
У тебя нет ответа, мама. У меня тоже его нет. Пока одни вопросы. Но думаю, ответы рано или поздно мы узнаем, подытожила она. А хочешь мама! вдруг Вера вспыхнула вновь, глаза ее загорелись, и она весело, игриво посмотрела на мать. У нас будет лошадь. И дадут нам ее наши враги, немцы? Хочешь? Я думаю, мне не откажут.
Мать была подавлена разговором и молчала. На восклицание дочери только покачала головой. Ей нечего было сказать Вере. Ведь отчасти дочь была права.
Акулина душой понимала несправедливость советской власти, но открыто не выражала протест. Потому что знала из горького жизненного опыта, скажи слово против, завтра приедет НКВД, а у них расчет простойпуля в лоб.
Ладно, доченька, глубоко вздохнула Акулина и пошла на мировую. Время само покажет кто прав, а кто виноват и как мы будем жить при немцах. Иди, посмотри, чем занимаются наши девочки, 'бульбу' надо ставить, да 'тресок' принеси, печь растопим. Ну и сама умойся, переоденься в чистое платье. К тебе же придет на свидание офицер.
Мама!
Ну, что мама? Иди уж
Приезд оберлёйтнанта Франца Ольбрихта задерживался. Ходики пробили уже восемь часов вечера, а он еще не появлялся. В доме была напряженная ожидающая обстановка. Особенно нервничала Вера. Хотя казалось, что ей было нервничать. Они подготовились. Полы в хате вымыты. Стол накрыт. Разносолов не много, но все домашнее. Бульба давно сварилась и стоит с краю в печи.
Да не волнуйся ты Вера, хватит выбегать на улицу, укоряла ее Акулина. Ну не приехал, так не приехал. Война ведь идет. Служба у него. Душой Акулина была против приезда немцев, но перечить дочери после трудного разговора, не стала. 'Пусть будет, как будет', решила она.
Мама? Он же обещал! по щекам Веры тихо скатывались слезинки.
Ну, раз обещал, значит приедет, мать прижала к своей груди Веру и погладила по голове. Успокойся Верочка, ты же сама мне сказала, что все будет нормально. Жди, никуда не денется от тебя твой немец.
Едет! Едет! вдруг раздался звонкий голос Клавы и та, запыхавшись, вбежала с улицы в дом. Немцы едут!
Ой, мама! ойкнула от известия Вера, я не пойду, мне страшно.
Что с тобой Верочка? Я не думала что ты такая трусиха, шутя, вымолвила Акулина. Я не замечала за тобой робости. Пойдем, смелее дочушка. Не на казнь же идем. Акулина легонько подтолкнула Веру вперед и та нерешительно, вышла во двор, за ней проследовала и мать.
Тут уже вертелись и дети, в предвкушении большого праздника. Они видели приготовления матери и старшей сестры. Тем более Вера была такая нарядная: в белом выпускном платье в горошек, в белых носочках и туфельках как у Золушки. Ее чистые, уложенные золотистые волосы, заколотые гребешком, горели и переливались на солнышке.
Какая ты красивая Вера! воскликнула искренне Катя, увидев старшую сестру, показавшуюся на дворе. Она шустро подбежала к ней и, деловито стала поправлять узенький поясок, охватывающий тонкую талию. Вот так Верочка лучше. Ты самая красивая в мире.
Ладно тебе Катюша, я такая, как и всегда. Спасибо тебе.
Да нет. Ты вся светишься, еще раз восхитилась сестра.
Ну, хорошо, хорошо, повеселела Вера. Действительно день для меня необычный. Отпусти, пожалуйста, меня.
Шура стояла в сторонке и с грустью наблюдала за всем происходящим. У одиннадцатилетней девочки вдруг проявились первые чувства ревности и зависти к своей старшей сестре. Она глянула на свои грязные в цыпках босые ноги, измятое и порванное внизу холщевое платьице и, смутившись, спряталась за поленницу дров, сложенную у забора. Но неординарное поведение подростка не было замечено родными. Все внимание было обращено вперед на улицу, на входные ворота.
Вот послышались хлопки от закрывавшихся дверей машины, и раздалась непонятная гортанная отрывистая речь. Затем скрипнула калитка и, во двор уверенно вошел он, Франц Ольбрихтоберлёйтнант Вермахта, высокий, улыбающийся, с ямочкой на подбородке молодой человек. На левой щеке у него рделись свежие царапины от ногтей. В мирное время среди офицеров они послужили бы темой для пикантных шуток. Здесь же, вызывали только сочувствие. В правой руке Франц держал большой букет ярко-красных роз. От его облика веяло благородством и силой.
Однако Акулина прочла в глазах немецкого офицера внутреннее волнение, когда молодой человек представлялся им. Его смущение было видно вдвойне, когда он понял допущенную оплошность с цветами. Но он не растерялся. Тут же разделил букет на две части и галантно преподнес розы женщинам.
Теперь пришлось краснеть Акулине, и в большей степени Вере, так как таких шикарных цветов им никогда никто не дарил, тем более так изысканно и галантно. Акулина прослезилась и в порыве благодарности хотела поцеловать в щеку Франца, но вид строгой, необычной по покрою и страшной по содержанию формы молодого человека с железным крестом, ее буквально остановил на полушаге.
Спасибо пан офицер, сдержанно проронила она и дотронулась до руки Франца. Вера зарделась от цветов и, чуть опустив голову, быстро проговорила на немецком языке:Что мы стоим, пройдемте в дом господин Ольбрихт.
Один момент, воскликнул Франц, довольный произведенным первым эффектом на русских женщин и, развернувшись в сторону ворот, крикнул:Ганс! Ко мне! На эту команду тут же откликнулся немецкий солдат, водитель машины, который держа в руках большую коробку, проследовал за оберлёйтнантом в дом. За ним тихо и скромно вошли младшие сестры, которые сбились у лежанки печи и с большим любопытством стали наблюдать за красивым немцем и Верой.
Франц уверенно, словно волшебник, раскрыл коробку и к дружному изумлению взрослых и детей стал доставать и складывать на грубый деревянный стол, служившим обеденным, продукты в баночках и разноцветных упаковках. Здесь же на центр стола были водружены и две бутылки французского Бургундского вина. Но вот в его руках оказался шоколад. Франц поманил детей пальцем и когда те, толкаясь и прячась, друг за друга, все же подошли, он разломил плитку на три части и с улыбкой вручил каждой девочке:- Bitte!
Берите, берите дочушки, не стесняйтесь, подбодрила их Акулина. Когда дают надо брать, а когда бьют убегать. Девочки радостные с шоколадом отбежали на свое место.
Дальше фокусы продолжались. На столе появлялись все новые и новые продукты Deutsches Reich. После консервов пошли мешочки с крупами и сахаром. Но вот немец загадочно посмотрел на Веру, а затем на ее маму:- Это вам. Развернете потом, и вручил им свертки с индивидуальными подарками. Его улыбка излучала тепло и радость. Он был доволен собой.
В семье Дедушкиных в этот день был настоящий праздник. Такой еды, вина и изысканного шелкового белья и женского 'парфюма' они никогда не видели и никто им не дарил. 'Пир среди чумы', предательством назвали бы этот ужин советские люди, на которых в это время сыпались бомбы, а Акулину и Веру прокляли и назвали бы изменниками Родины.
Но разве было с их стороны измена? Скорее нет, чем да. В чем их можно было обвинить? В том, что нашелся один порядочный немецкий офицер и, имея возможность, проявил милосердие и уважение к мирным жителям покоренной страны. Или в том, что семнадцатилетняя девушка с первого взгляда влюбилась в настоящего парня, пусть не русской, а немецкой крови?
Нет. Ни Акулина, а тем более Вера не чувствовали себя в этот день предателями по отношению к своему народу. Их бросило государство, их бросила армия, на растерзания этих же немцев, и им надо было выжить. И они выживали, как могли, как и другие миллионы женщин, стариков и детей, попавших на годы в немецкую оккупацию.
Кто, когда нибудь, давал правовую оценку государству И.В. Сталина, предательски оставившего, свой народ на выживание в зоне оккупации? Разве был за это спрос с правящей партии? Нет! Наоборот, спрос был суров только с тех, кто позволил себе остаться в зоне оккупации или по какой-то причине остался там.
Какой вопиющий цинизм!
Здесь в поселке Заболотное волей судьбы, предначертанной Высшим творцом, встретились две родственные души, два горячих сердца, две человеческой жизни, которые не думая о последствиях, живя только внезапно вспыхнувшими взаимными чувствами, пошли наперекор морально- нравственным устоям своих стран, находящимся в положении войны друг с другом.
Буквально, в шести километрах от поселка, на полях у деревни Искань, пехотинцы 519 стрелкового полка, находясь в подчинении 151ой стрелковой дивизии, а юго-западнее в районе ШапчицыИльич, бойцы, всего около трех батальонов, обескровленной и растерзанной, отступившей на левобережье Днепра 102 стрелковой дивизии, умирали, но сдерживали натиск 112 и соответственно 31 пехотных дивизий Вермахта.
Почти три недели легковооруженные красноармейцы, вплоть до 12 августа вели оборонительные бои на границе Быховского и Журавичского районов. И только подтянув свежие силы 13-го и 12- го армейских корпусов немецкому командованию удалось сломить сопротивление на этом участке фронта русских частей и поставить их перед угрозой полного окружения.
Но это было или еще будет где-то, но не здесь.
Сегодня у оберлейтнанта Франца Ольбрихта и у недавней выпускницы, медалистки Журавичской средней школы Дедушкиной Веры был праздник. Ф
ранц отдыхал, прекрасно зная, что завтра его может уже и не быть, как его уже не было у трагически погибшего майора Зигеля. Именно сопровождая старшего офицера до штаба корпуса, выполняя не писаные законы офицерской чести, послужили причиной его задержки на этот праздник души. Поэтому попав на него, он стремился взять от судьбы все, что она ему предлагала. А она предложила ему самое прекрасное, что было, есть, и будет всегда в жизни людей, это любовь: высокую, чистую, светлую. Франц с первого взгляда влюбился в эти лучистые глаза цвета майского неба, цвета чистых белорусских озер и потерял навечно покой. Своим мужественным сердцем, он также чувствовал, что и Вере он не равнодушен.
Он танцевал с ней 'Венский вальс' Штрауса и наслаждался этим танцем, как и Вера искренне отдавалась этой музыке. Она была созвучна ее настроению. Она летала и светилась в танце от счастья. Да гремела война. Да умирали солдаты и мирные жители. Но сегодня в этой деревенской хате под музыку Штрауса витало человеческое счастье.
Выпитое вино, как и робкий первый поцелуй Франца, когда они выходили смотреть закат солнца, кружили ей голову.
И вновь этот вальс, и вновь эти проникновенные внимательные серые глаза и вновь легкое головокружение. Как же хочется летать вот так всю жизнь.
Она не помнила или просто не хотела помнить в эту минуту, как приходила старая Абрамиха, заглянув на огонек, прося соли. Как ее в шею вытолкал Ганс. Как мать в разговоре возьми, да шутя, попросила 'зятя' достать лошадь для хозяйства. Как он так же, шутя, ответил:- Слушаюсь мой генерал!
Ничто в этот чудный вечер не могло омрачить ее настроение.
Она была счастлива. С ней рядом находился человек, который еще не признался в своих чувствах, но своим вниманием доказывал свою любовь к ней. Она не могла отвергнуть эти чувства. Ее романтическое сердце, сердце несбывшейся актрисы было покорено мужеством, интеллектом, порядочностью, изысканностью обращения молодого человека, носившего погоны офицера Вермахта. Она его могла сравнить разве что с князем Болконским, настолько он был безукоризнен в поведении и поступках.
Франц, смотрите, какая чудесная ночь! А звезды, какие большие. У вас в Берлине, также бывает ясно и красиво ночью, возбужденно спросила Вера, прощаясь с молодым человеком.
Мне трудно вам ответить фрейлейн Вера. Все зависит от времени года и внутреннего состояния. Известный в Германии австрийский поэт Николаус Ленау так чувствовал ночь в Штутгарте: