Тимоха Багаев вытер рукавом рот, подхватил освободившуюся длинную лавку. В нее вцепилось еще несколько рук. Под выкрик «Гойда!» царские слуги разбежались, крепко держась за тесаное дерево, и на полном ходу врезались в сбившихся вместе перепуганных духовных лиц. Стоны и крики упавших потонули в радостном реготе полупьяных опричников. Тех, кто пытался подняться, ногами валили обратно, топтали крепкими сапогами. Протоиереи, иеромонахи, игумены ползли под ударами по каменному полу, кровь из их разбитых лиц смешивалась с разлитым вином.
Архиепископа схватили и притащили под царские очи.
Государь, оттолкнув от себя стол, спустился с возвышения, опираясь на посох. Подошел вплотную. Сгорбясь, принялся разглядывать лицо Пимена, едва не касаясь бородой.
Новгородский владыка в ужасе закрыл глаза. Губы его, потеряв всякий цвет, дрожали. Едва слышно Пимен бормотал молитву о спасении.
Рот царя искривила судорога злобы. Верхняя губа поднялась, вывернулась сизой изнанкой.
Епископом тебе не подобает быть!надтреснуто выкрикнул Иван, брызнув слюной.Скоморохом только и годен!
Пимен, не открывая глаз, упал перед царем на колени.
Иван брезгливо отпрянул. Затем ухватился за посох покрепче и с силой толкнул архиепископа ногой в грудь, не чураясь угодить подошвой в наперсный крест новгородского владыки.
Скоморох ты и есть! А поэтому, сучий ты сын, тебя оженю!продолжал кричать Иван, склонясь над рухнувшим навзничь Пименом.Получишь от меня в супружество ту, что сегодня нахваливал!
Тяжело дыша, царь обернулся к застывшим в готовности Ваське Грязному и Тимошке Багаеву.
Вон его! На двор!приказал им рычащим голосом, крепко сжимая посох и едва сдерживаясь, чтобы не обрушить его на жертву.Распрягай мои сани!
Опричники кинулись к архиепископу, подхватили его под руки. Пимена потащили мимо опрокинутых столов, оскальзываясь на раздавленных яствах.
Остальные царские слуги принялись выкрикивать непотребства и смеяться.
Да ты, государь, в своем ли уме?!поверх улюлюканья вдруг раздался чей-то густой, басовитый возглас.Как же ты смеешь, негодник, такое творить?!
Изумление тенью пробежало по лицу царя, оставило открытым рот и соскользнуло в бороду, будто взлохматив ее пуще прежнего. Иван медленно повернул голову, высматривая того, кто осмелился на неслыханную дерзость.
Из сбившихся в угол палаты духовных выступил дородный чернец с крепким мясистым лицом, окаймленным темно-русой бородой. Широкие крылья его большого носа трепетали, брови сошлись, образовав на лбу связку морщин.
Иван, все еще потрясенный, узнал архимандрита Юрьева монастыря Константина Захарова.
Образумься и вели прекратить бесчинство!шумно дыша, осанистый Захаров с вызовом сделал шаг к царю.
Тотчас подскочили с двух сторон оба Басмановых. Старший без раздумий сокрушил монаха страшным ударом в головукулак воеводы был по-прежнему крепок. Архимандрит рухнул навзничь. Федька придавил ему коленом грудь и замахнулся ножом, нетерпеливо поглядывая на государя. Подоспел и Малюта, вытягивая кривую турецкую саблю.
Иван резко выставил ладонь в запрещающем жесте.
Поднимите!скупо приказал он.
Федор с сожалением встал с лежащего, поигрывая ножом в руке. Малюта убрал саблю в ножны и пнул дерзкого монаха носком сапога.
Подбежали иноземцы Таубе и Крузе, дернули архимандрита за одеяния, потянули.
Тьяжелий, зобака!пропыхтел Таубе, багровея.Теодор, дай помосч!
Федор Басманов сунул нож за ремень и, ухмыляясь, помог поставить оглушенного монаха на ноги.
Нажрал брюхо-то,хохотнул он было, но осекся под царским взглядом.
Ивану было не до веселья.
Архимандрит Константин, мотая головой, приходил в себя после удара царского воеводы.
Но вместо страха на лице монаха отражалось негодование, знакомое царю по юным воспоминаниямточно так же дышал якобы праведной яростью архиерей Сильвестр в тот день, когда взбунтовались москвичи-погорельцы. Хитрый и коварный старик, он рядился в слова о заботе, порядке и благонравии, а на деле, подобно пауку, опутывал Ивана, вытягивал из него царскую силу и мощь. Ослаблял, околдовывал. И все этос помощью коварно используемого Орла. Руками молодого царя пытался загрести Сильвестр власть, но не допустил Господь! Дал государю силу, и ум, и преданных слуграскрылась гнусная тайна церковников. Поповским седалищем возжелали на царский трон взгромоздиться!
Ну уж теперь тому не бывать! Есть управа на хитрованов.
Справившись с изумлением, Иван задумчиво посмотрел на Константина.
Ты на моих слуг не серчай, Захаров,неожиданно мягким голосом сказал он.Люди они грубые, невоздержанные. Выпили вина больше меры, вспылили. Не ведают, что творят Но ты говори, говори. Я послушаю.
Монах, стараясь не уронить голову на грудь, посмотрел перед собой. Взгляд его прояснился достаточно, чтобы увидеть ухмылку на лице царя.
Скоморошничаешь, государьс трудом ворочая языком, слабо произнес Константин.Не довольно ли на тебе крови? Крови преданных тебе слуг, невинных христиан?
Иван придал лицу удивленный вид, но прерывать монаха не стал.
Видя, что ему не затыкают рот, Захаров воспрянул духом. Крылья носа вновь затрепетали. Грудь ходила ходуном, заставляя позвякивать цепь архимандритской панагии. Голос окреп, мощной октавой разнесся под сводами столовой палаты:
На что замахнуться посмел? На святую церковь? Доходят до нас известия о твоем глумлении над монастырским укладом. Одумайся, государь! Что ты устроил в своей слободе? Кому служит твоя «братия», тобой же выряженная во лжемонахов? Что творят с твоего благословления? Что с митрополитом Филиппом сделали?!
Двумя руками обхватив посох, государь внимательно слушал обличавшего его архимандрита. Едва тот замолк, Иван приподнял брови, всем видом изображая недоумение. Рассмеялсябудто дерево заскрипело.
Крови, говоришь, пролил многоЦарь покивал, словно соглашаясь.Слышал я такие речи, еще отроком будучи. Вел их лукавый архиерей, нагонял мороку. Был я кроток и милостив И что же?!
Иван обвел медлительным взглядом замерших вокруг людей. С губ, сведенных нахлынувшим гневом, сорвалось:
Одна погибель государству случилась от такой-то мягкости государевой! В монастырях измена завелась! Не Божьи местаноры хориные, крамолы полные!
Гулко стукнул царский посох. Холодным и гибельным светом переливался Волк на его вершине.
А кто же норы эти разроет, да изменников за хребет ухватит?продолжал Иван, будто размышляя вслух.Никто, кроме царя! А кто подсобит в тяжком деле ему? Верные слуги, самим царем выпестованные!
Малюта, стоявший возле дерзкого монаха, сжимал рукоять сабли. Взглядом он буквально объедал лицо архимандрита. Казалось, стоит государю лишь пальцем шевельнуть повелительноизрубит верный слуга в мелкое крошево церковника-возмутителя.
Но Иван отчего-то медлил, прислушиваясь к доносившимся со двора звукам. Слышны были хохот, свист, улюлюканье, бранные выкрики. Озорничали опричники, готовили там потеху над новгородским владыкой.
«Неспроста Филипку помянул Захаров. Ох, неспроста!.. И с речами он смелый не на пустом месте. По примеру Сильвестра здесь хитрость и колдовство, не иначе. Одного корня все! Пимен от страха, Волком наведенного, все одежды измарал, а эти словно под щитом прячутся Филька пугался, но дух сохранял, лишь бледнел смертельно. А этот»
Иван бегло взглянул в глаза монаха. Обыкновенные, крыжовенные, разве что чуть затуманенные недавним кулачным ударом.
Сказано в Писании: «Ты побиешу его жезлом, душу же его избавиши от смерти»,весомо промолвил царь.
Положив ладонь на вершину посоха, Иван крепко сжал серебристого Волка. Другой рукой он зацепил золотую цепь панагии на груди Захарова. Дернул что было сил. Константин подался вперед. Глаза его, слегка заплывшие из-за мясистых щек, внезапно округлились от ужаса. Он попытался перекреститься, но Федор Басманов клещом вцепился в его локотьзавел руку за спину.
Монах закусил губу, пытаясь сдержать рвущийся из горла крик. Из глаз его полились слезы, тело задрожало.
Царь сорвал с него архимандритский знак. Потрясая зажатой в кулаке панагией, хлестнул Захарова обрывком цепи по лицу. На вздувшейся щеке монаха полосой проступила кровь.
Взять нечестивца и пытать до завтрашнего дня!рваным от злобы голосом приказал царь, стукнув по полу посохом.Дознаться, кто надоумил на дерзость! Разузнать, кто клир и монашество против царской власти толкает!
Малюта, не сводя ненавидящего взгляда с архимандрита, прошипел:
Лично займусь, государь!
Скуратов накинул на царя шубу и хлопнул в ладоши:
Захарова на задний двортам Жигулин сани уже подал! На Торг везите. Игнатке на руки сдать. И пусть меня дожидаются!
Константина поволокли вглубь палаты. Иван проследил, как чертят пол подошвы мягких сапог чернеца. Убрал ладонь с набалдашника и буркнул Малюте:
Завтра же на кол смутьяна, другим в пример!
Скуратов коротко кивнул, сдерживая довольную ухмылку.
Что с Пименом прикажешь, государь?вкрадчиво поинтересовался он.На дворе ждет.
Иван задумался. На лице его на миг отразилось смятение. Глянул отрешенно, словно не узнавая любимца.
А?..скосоротился, рассеянно огляделся.Кто?
Малюта обеспокоился:
Ты здоров ли, Иван Васильевич? Послать за лекарем?
Но царь упрямо сжал рот и махнул рукой, будто стряхивая с растопыренных пальцев невидимую грязь. Размашистым шагом, едва не уронив шубу с плеч, бросился к выходу. По-кабаньи накренясь и держась за раненый бок, за ним поспешил Скуратов.
На утоптанном снегу Владыческого двора лежал, подплывший кровью и в разорванной одежде, сам владыка. Крепко избитый, он пытался перевернуться со спины на живот, отползти, но толпа царевых людей, окружив несчастного, не пускала. На Пимена сыпались пинки и удары дубинок.
Глянь-ка, как руками забирает!дурашливо приседая, хохотал остролицый молодой опричник Петруша Юрьев.Чисто по воде плывет!
Толпа гоготала:
Га-га-га! Ишь, как гребет!
А ногами-то, ногами тоже сучит!
Эх-ха-ха-а!
Знамо делообмарался со страху, теперь выкупаться просит!
А мы его и покупаем! За ноги прихватим, да к саням!
Повозим по улочкам!
В реку его! Пущай чертей повидает!
Дык замерзла же!..
Возле моста видал полыньи какие? Не один десяток таких пролезет!
Петруша, выламываясь, обежал вокруг избитого, вращая шальными глазами. Согнутые руки он прижал к груди и махал локтями, изображая курицу:
Куд-кудах-тах-тах!
Хохот грохнул с новой силой, разорвал морозный воздух.
При появлении на крыльце государя толпа притихла, расступилась.
Иван неспешно сошел на двор, сумрачно оглядел окровавленного Пимена.
Архиепископ корчился возле ног царя, тянул к нему дрожащие пальцы. Челюсть его тряслась, заставляя бороду мелко колыхаться.
Ты посмотри на себясклонился к нему царь, брезгливо кривясь.Какой же ты владыка?.. Не подобает тебе им быть!
Пимен лишь надсадно перхал и беспомощно взмыкивал. Руки его походили на лапы умирающей птицыкожа на них потемнела, посеклась, пальцы скрючились и царапали грязную наледь.
Иван неожиданно развеселился. Распрямился, топнул ногой и рассыпался дребезжащим смешком:
Ну что, братия, оженим скомороха новгородского?
Толпа опричников радостно загудела:
Самое то, государь!
Правильно!
Давно пора!
Уже и невеста готова!
Под гогот и свист появился пронырливый Петруша. Подмигивая и приплясывая, опричник вел под узды выпряженную из царских саней кобылку. Та всхрапывала, дергала шеей и прижимала уши, пугаясь шумной толпы.
Иван осклабился, толкнул Пимена ногой и указал посохом на савраску.
Нечего валяться! Вот твоя супруга, вставай и полезай!
Грубые руки подхватили архиепископа, срывая с него остатки одежды. Пимен, разом превратившийся в жалкого хнычущего старика, на ногах стоять не мог и все время подламывался в коленях.
Гляньте-ка, приседает!зашелся смехом Петруша, ведя кобылку кругом и тыча пальцем в свергнутого новгородского владыку.
Толпа подхватила:
Чисто пляшет!
Эка коленца-то выделывает!
Срамом седым трясет!
Смотреть противно, прикрыть бы надо безобразника!
Уха-ха-ха!
Упал возле босых ног обомлевшего от ужаса и позора Пимена дерюжный мешок.
Справляй обновку!
Наряжайся, жених кобылий!
Что ступой стоишь?
Подсобите ему!
Петруша передал савраскину узду одному из регочущих опричников. Поднял дерюгу, вынул из сапога нож и ловкими взмахами проделал в мешке дыры для головы и рук.
Подскочили еще помощники, натянули на Пимена новое одеяние и закинули на не покрытую седлом спину кобылки.
Царь хлопнул себя по бедру, искренне веселясь.
Хороша ли невеста?крикнул он Пимену, которого тем временем уже усадили на лошадку задом наперед и прихватили веревками, чтобы не упал.Помню, ты ее нахваливал в разговоре нашем!
Низвергнутый архиепископ жалко покачивался и хватался за лошадиный круп.
Из толпы посыпались глумливые смешки:
Ишь какой резвый!
Эка оглаживает!
Не успел обжениться еще, а уже бабу щупает!
Видать, понравилась!
Громче всех потешался сам государь. Лицо его порозовело, даже круги под глазами стали едва видны. Широкий чувственный рот ломался улыбкой, губы разлеплялись, обнажая нечастые зубы.
Иван утер выступившую от смеха слезу и, возбужденно крутя головой, крикнул:
Дайте ему музыку!
Тотчас, как из небытия, появились гуслицарские приказы исполнялись мгновенно. Десятки рук споро передавали инструмент, пока не дошел он до Петруши Юрьева. Умилительно сморщив лицо, парень провел пальцами по струнам и одобрительно причмокнул:
Хороши!
Поманил пальцем своего товарища, верзилу Кирилку Иванова, шепнул ему что-то на ухо. Тот осклабился, закивал. Пригнулся, подставляя спину и плечи. Юрьев взгромоздился на него, придерживая «музыку». Кирилко распрямился, Петруша взмыл над головами, оказавшись вровень с понуро сидящим на кобыле Пименом.
Перехватив гусли на манер лаптошной битки, раскрасневшийся от задора опричник звонко выкрикнул, потешая толпу:
Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!
Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.
Толпа снова дернулась в хохоте:
Славно вдарил!
Звонко!
Глянь, за башку как ухватился!
У него небось ангелы в ней запели!
Петрушка, не сломай музыку!
Отдай ему, пущай играет!
Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.
Играй, скоморох!крикнул царь.Дай веселенькое!
Толпа поддержала:
А ну, покажь, на что годишься!
Это тебе не псалмы тянуть!
Вдарь плясовую!
Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.
Юрьев, покачиваясь на высоком, как колодезный журавль, товарище, хватил старика по спине кулаком.
Играй, сучье вымя, ежели царь велит!
Пимен царапнул струны непослушными пальцами.
Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:
Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!
Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.
В истеричном веселье Иван прокричал:
В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудетзаписать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!
Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.
И чтобы песни пел, всю дорогу!разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом.В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!
Толпа расступалась, пропуская процессию.
Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.
Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.
На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.
Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.
Скатертью дорога!хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.
Тишина воцарилась кругом.
Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекойвсем великим городом, участь которого была предрешена.
Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.
Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:
Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взятьпо щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!
Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнениинакрыть ли серебристую фигурку.
Знаю!продолжал Иван, горестно изгибая губы.До озорства охочи! А чуть чтоне на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено Ему и ответ держать перед миром и Господом!
Никто не решался подать голос.
Даже Скуратов стоял, склонив голову.
На шее царя задрожали вздутые жилы.
Пожалели епископа! Изменника и польского лизоблюда! А онжалел ли кого?! Разве он Филиппа, митрополита московского, жаловал?! Наветами сгубил, с места сверг! И все для чего? Ослабить столицу желал. Филиппа в монастырь чужими руками сослать, а царяизвести порешили! Сами под поляков метнуться пожелали, а на престол московский посадить чучело слабовольное, кто и пискнуть не посмеет против!
Белесыми от гнева глазами царь оглядел кирпичные стены детинца.
Стоять лагерем будем в Торге! Претит мне с изменниками одним воздухом дышать, по одной земле ходить. Покуда не очищу от крамолыне ступлю более в кремль новгородский!
Глава седьмаяМАСТЕРСТВО
По всему Торгу горели костры.
На рыночной площади возле церкви было светло, весело, жарко.
Желтый свет бойко плясал по бревенчатым и кирпичным стенам, разгонял холодную синеву вечера.
Хорошо подкрепившись вином и обильной едойвесь день резали живность у горожан,возле огня грелись и забавлялись царские слуги.
Неутомимый на веселье Петруша Юрьев задорно выкрикивал, хлопая себя по ляжкам:
Портки мои синие
Разорвали свиньи!
Туды клок, сюды клок
Я остался без порток!
Аха-ха-ха! Ге-ге-ге!реготали луженые глотки.
Хохот и озорное пение беспечно летели в морозную высь вместе с быстрыми желтыми искрами.
Стукнула дверь.
Опричники встрепенулись.
Сам Григорий Лукьяныч показался в дверях. Постоял в проеме, упираясь руками в косяки. Вздохнул. Вышел на двор.
Несколько человек кинулись было от костра, помочь, угодить, но Малюта поднял руку.
Сам, самхмурясь, проворчал в рыжую бороду.
Осторожно ступая, сделал пару шагов.
Крепко ему досталось в Торжке, когда по тверскому примеру заявился он с отрядом в крепость за пленными татарамивыволочь на двор да посрубать головы. Видя, что настал их последний час, татары набросились на опешивших опричников с голыми руками, отняли у нескольких из них ножи и сабли. Троих зарезали насмерть, а Малюту пырнули в животтак что кольчужные кольца лопнули и чуть было требуха не вылезла. Пришлось отступать и бежать за стрельцами. Стыдно сказатьбасурман всего полтора десятка и было.
Узнав, что ранен его любимец Малюта, государь пришел в неописуемую ярость. Схватив посох, кинулся вслед за стрельцами к крепостной ограде. Пленные к тому времени взяли в свои руки всю крепость, и выкурить их оттуда задачей было непростой. Уже и пушки думали выкатить или пожар устроить. Но стоило царю забраться на стену, как татары сами выбежали на внутренний двор, побросали оружие и упали на колени, завывая на своем языке. Так и не поднялисьперестреляли бунтарей из пищалей. Немчик Штаден особо отличилсяпять раз выстрелил, ни разу не промахнулся, пятерых уложил.
Григорий Лукьяныч, к удивлению многих, не только не умер в Торжке от раны, но и резво поправлялся. Поговаривали то о чудодейственных снадобьях лекаря Арнульфа, то о колдовстве.
Как бы то ни было, а Малюта, хотя и бледный видом, уже мог сам выйти на воздух, присесть на лавке возле двери, продышаться на вечернем морозце. Привалившись к бревенчатой стене и вытянув ноги, Малюта хмурил брови, смотрел на закатное небо и размышлял о чем-то. Оттого и не сразу заметил стоящего чуть поодаль заплечных дел мастера.
Катнизкорослый, но плечистый мужик с косматым, как у черта, лицомзастенчиво топтался возле Малюты.
Чего тебе?покосился на него царский любимец.
Палач же, едва на него обратили внимание, чуть не подпрыгнул от радости, как исскучавшаяся собачонка при виде хозяина.
Палача Скуратов недолюбливал. Называя самого себя псом государевым, слыл и среди товарищейлютым, сильным и верным, не лишенным звериного достоинства. Даже в пытошной, когда приходилось жечь, ломать и рвать, Малюта ощущал себя прежде всего радетелем державы и лично ответственным перед царем. А таких, как этот заплечник, держали за искусность и сноровку в своем деле, но уважения к этой породе не было. Им все равно кого кромсать, кому служитьлишь бы похлебка полагалась.
Подергав себя за неопрятную бородищу, кат подобострастно уставился на своего начальника.
Мне бы ученичка какого Самое оно, для учебы-то. В Москву ведь когда вернемся, дел и вовсе невпроворот будет. А я, глядишь, и подготовил бы уже себе на подхват человечка.
Скуратов хмыкнул, разглядывая ката. Заросший, рукастый, кряжистый, мясистый палач приплясывал на коротких кривых ногах, моргал слезящимися на морозе глазкамибудто не человечьими, а от медведя взятыми, маленькими и темными.
Что, поди уж, и присмотрел кого?сощурился Малюта.
Палач повеселел:
Все-то ты, Григорий Лукьяныч, примечаешь! Все-то знаешь!
Служба такаяхмурясь, обронил Малюта.Ну, говори, кого приметил.
Кивнув в сторону собравшихся возле костра, кат забубнил:
Да вот мальца того. Возничего, Егорку.
Жигулина?удивился Малюта.
Кат закивал:
Его, его самого.
Малюта глянул на гомонящих у огня опричников, выискал глазами щуплого парня в теплой чуге. Безусое лицо, губастое, совсем юное.
Не жидковат ли?с сомнением спросил палача.
Тот решительно помотал башкой:
Нутряная в нем сила, чую. Ее пробудить да направить лишь. Нету к людям жалости у него, но и лютости нет. Со спящей душой человек. Для нашей работысамое то!
Малюта задумался.
Ну что ж, бери, коли так. Когда учить начнешь?
Палач поскреб бороду. Подергал, будто проверяя, прочна ли.
Да вот и начнем завтра с утра, не отлагая. Игумена Константина-то на виске уже обо всем допросили. Нового ничего не поведает большенечем. Дело за малым осталосьза злонравие и бесноватую дерзость государь его приговорил на шесток, пущай оттуда и поучает!
Малюта задумчиво погладил свою бороду и чертыхнулся про себя:
«Тьфу, дьявол, перенял у этого»
На острый или на кругляшок?деловито спросил подчиненного.
Кат оживился, приосанился, заблестел глазками:
На кругляшочек, Григорий Лукьяныч. И согреть велено.
Скуратов кивнул.
Бери мальца, учи службе. Головой отвечаешь.
Поклонившись, палач отошел от скамьи и отправился к пылавшему на дворе костру.
Эй, паря!негромко позвал он.
Опричники, гоготавшие над чьим-то рассказом, разом смолкли и посторонились. Желтые отсветы пламени плясали на их напряженных лицах. Множество настороженных глаз уставилось на незваного косматого гостя.
Кат ткнул в Егорку коротким толстым пальцем и несколько раз его согнулбудто показывая, как насаженный на иглу червяк корчится.
Жигулин поправил шапку, глянул на товарищей и боязливо подошел.
Пойдем,коротко сказал палач.
Глаза парня тревожно блеснули.
Не пужайся,усмехнулся кат.Если худа за тобой нет, так и я тебе его не сделаю. По приказу Григория Лукьяныча ко мне определен теперь.
Малюта медленно поднялся с лавки, придерживая рукой живот. Нутро почти не болело, не пекло, как в первые дни. Проводив глазами две отошедшие от костра фигуры, Малюта взглянул на небо. Наползала на Новгородщину холодная ночь. Далеко, в уснувшей уже Москве, в высоком доме на берегу реки, одиноко спала его жена Матрена. Белотелая, круглолицая, с глазами, точно васильки. Да две дочки, от матери отличимые разве что годами и не столь дородные, грезили в светелке под перинами о женихах да нарядах.
Выжил я, Матренушка,крестясь в сторону густеющей черноты, прошептал Малюта.Машука, Катенька мои! Даст Бог, не покину вас и впредь, многие годы!
Главный царский опричник добрался, опираясь о стену, до двери и скрылся в черноте проема.
Откровянился зимний закат.
Ночь над Городищем была морозна и безмолвна. Месяц карабкался средь пепельно-сизых туч. Тихо опускались редкие снежные хлопья. Уютно пахло печным дымком. Но в каждой избе понимали: утро будет страшным, будет страшным и день.
В подклете разграбленной церкви Благовещения жарко натоплено. Выкинув всю церковную утварь, там по-хозяйски расположился палач со своим страшным скарбом и новоявленным учеником.
Палач сидел в одной длинной холщовой рубахе на высоком сундуке, свесив босые ноги. В руке держал серебряный стакан, то и дело прикладываясь к нему. Лицо ката, там, где оно не поросло густым волосом, раскраснелось от огня и вина. Благодушно щурясь, он наблюдал за новоиспеченным учеником.
Егорка Жигулин, притулившись на узкой лавке, корпел над длинной пеньковой веревкой, складывая ее и перевивая. От усердия он пыхтел и кусал губу, над которой едва начал пробиваться светлый пух.
Конец-то, конец, который длинный, не в третий виток суй, а в четвертый!подал голос палач, от внимательного взгляда которого не укрывался ни один промах Егорки.
Егорка послушно исправил. Потянул за концы. Соскочил с лавки, подошел и боязливо подал веревку наставнику.
Вот!удовлетворенно крякнул тот, разглядывая Егоркин узел.Теперь сам видишь, какой получился! Хоть сзади, хоть спереди руки вяжи, а без понимания не сумеет никто освободиться. Эхма, пенька новогродская, хороша до чего! А ты, малец, смекалист, как погляжу!
Польщенный Егорка улыбнулся и осмелился спросить:
Дяденька, а как тебя звать?
Кат хитро взглянул на ученика.
Меня звать не надо, я сам приду! Ну а так-то, промеж собой если, то Игнатом кличь.
Довольный своей шуткой, палач отложил веревку, осушил стакан и утер бородищу.
Ну, хватит уже винца. Завтра с утра работенка важная. Голову надо ясной иметь. В нашем деле ошибки быть не должно.
А то что?осторожно спросил Егорка, с любопытством оглядывая разложенные по всему подклету инструменты.
А то все!хохотнул Игнат, но вмиг стал серьезным и добавил:Царь будет завтра на нашу работу глядеть. Не потрафим государютак сами рядом со злодеями корчиться будем.
Дело известное,стараясь придать осанке и голосу важности, сказал Егорка.В государевом полку тоже не забалуешь.
Палач хмыкнул и вдруг с силой схватил себя за бороду. Потянул вперед, скорчив уморительную рожу.
Егорка, не выдержав, рассмеялся.
Вот то-то же!ухмыльнулся Игнат.Не выкаблучивай, паря. Не воображай из себя важную птицу!
Соскочив с сундука, кат сунул ноги в короткие валенки и прошаркал к белеющим в углу доскам.
Козла завтра на рассвете мастерить будем,обернулся он к ученику.Отнесем досочки наверх и на площади соберем. Колышков прихватим про запас, мало ли что. Хворосту притащим тоже.
А это зачем?спросил Егорка.