Пожалуйста, для того чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения. Гош по-прежнему был мягок, но настойчив.
Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание.
Время решаться.
Ситуация весьма проста, сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. Мы на краю бездны.
Мы так и думали. Гош сбросил маску доброго, беззаботного поросенка и весь словно подобрался. Насколько все скверно?
Дальше некуда.
Странно, но именно сейчас, в разговоре с лично неприятным человеком на предельно больную тему, Вильгельм Кёнен чувствовал своего рода облегчение. Впервые он мог говорить о сокровенном свободно, предельно открытос человеком не из закрытой офицерской касты чопорных людей с моноклями.
Некуда, повторил он. Возможности сопротивления давно исчерпаны. Мы выбрали до самого дна все резервы Германии и наших союзников, не говоря уже о взятом нами по праву победителя, но этого недостаточно, чтобы противостоять сразу трем противникам. У них в кармане весь мир, тогда как усилиями наших блестящих дипломатов завоеванное уходит сквозь пальцы. Тезка кайзера не удержался от маленькой шпильки, намекая на прошлогодние мирные договоры с Россией, Украиной и Румынией, давшие, по единогласному мнению военных, непозволительно мало.
То есть победить мы не можем? уточнил Гош.
Нет, война проиграна, откровенно произнес Кёнен. Произнес и отстраненно удивился, как легко у него вырвались эти три слова. После почти пяти лет адского противоборства, когда сама мысль о поражении была столь же невозможна, как отрицание естественных физических законов, ему вдруг, оказалось, так легко признаться. Превосходство противников полноекак по технике, так и по людям. Кроме того, у них есть техника, которой у нас просто нет или есть в единичных образцах.
Танки? уточнил барон.
Не только. Но в первую очередьда, танки. А танки Вместе с тяжелыми орудиямиэто ключ к взлому укрепленного фронта. Мы научились бороться и с теми, и с другими, но танков становится слишком много. И мы уже не можем, не успеваем делать хоть какое-то пристойное количество собственных.
Словно судорога пробежала по лицу Гоша. Барон сдвинул брови и сардонически спросил:
А как же «нелепая фантазия и шарлатанство»?
Надо же, политик был осведомлен о знаменитом лозунге: «Танкиэто нелепая фантазия и шарлатанство Вскоре здоровая душа доброго немца успокаивается, и он легко борется с глупой машиной».
Наверное, так и следовало сказать, прямо: «Бойтесь, добрые немцы, ибо у них есть танки, а у нас их так мало, что можно считать, нет вообще», с неуступающей язвительностью вставил Людендорф. От долгого молчания его горло пересохло, и слова отдались глухим карканьем.
Да, глубокомысленно согласился барон, и непонятно было, действительно ли это искреннее согласие или же тонкая издевка. Так и в самом деле не годится.
Кайзер требует от нас наступать и побеждать. Кёнен решил, что теперь самое время перейти к сокровенной сути вопроса.
Его можно понять, подхватил Гош. Вы обещали, что вот-вот молниеносно сокрушите французов и вернетесь домой. С той поры минуло пять лет, а вы по-прежнему готовитесь их сокрушить, только враги становятся все сильнее и сильнее. «Больше враговбольше чести», не так ли? Неудивительно, что наш любимый кайзер в конечном итоге перестал отличать реальность от иллюзии.
Собеседники обменялись улыбками, фальшивыми и неискренними, как кустарные маски из папье-маше.
Это так, продолжил Кёнен. Но теперь мы уже совершенно определенно не сможем никого сокрушить. Ни молниеносно, ни растягивая это удовольствие.
Гош качнул головой в понимающем жесте, на мгновение став похожим на китайского болванчика.
В течение ближайших недель Антанта начнет общее наступление. Кёнен выдавал государственные секреты высшего уровня, но теперь отступать было уже некуда. Он коротко, точно и предельно сухо описывал ситуацию, а Гош так же предельно внимательно слушал. Мы не знаем точного места, но предположительно это произойдет на участке от Антверпена до Льежа, еще до конца этого месяца. Мы не в состоянии наступать, мы не состоянии победить на поле боя, но мы можем остановить это наступление с большими, неприемлемыми для противника потерями. С нашими силами, удачей и верой в чудо. Нужно продержаться эту кампанию, и враги рухнут под гнетом собственных проблем быстрее нас.
Вы научились игнорировать танковые орудия? спросил барон.
Нет, мы насыщаем войска специальным оружием, включая тринадцатимиллиметровые пулеметы с бронебойными пулями, автозенитные батареи, пушки Беккера, машин-пистолеты. Плюс новая тактика Это хоть в какой-то степени нивелирует вражеское превосходство в танках, авиации и пехоте.
И аэропланы-«боевики»?Гош проявил неожиданную осведомленность.
Да. Но это наше чудо-оружие, последний козырь в рукаве, о котором, как стоит надеяться, Антанта не знает.
Учитывая, что Антанта господствует в воздухе, это «чудо-оружие» может и не подействовать
Надо постараться, чтобы оно подействовало. Потому что особого выбора у нас нет.
Гош помолчал, посверкивая глазками. Все так же, в ровном убаюкивающем ритме стучали колеса, навевая дрему, но даже мысли о сне были для собеседников непозволительной роскошью. Людендорф дважды порывался что-то сказать, но оба раза останавливался.
Что вы хотите начал барон и немедленно поправился:Что вы предлагаете?
Кёнен вдохнул побольше воздуха, так, будто запретное слово могло само собой вылететь на выдохе, подобно щепке, увлекаемой приливом. Он долго, не один день и даже не одну неделю думал над этим словом, примеряя на языке, как горькую, но спасительную пилюлю. И все равно произнести его оказалось тяжело, почти невозможно.
Но он собрался с силами, и запретное слово прозвучало, повиснув в воздухе звоном похоронного колокола.
Капитуляция.
Разумеется, только после успешной обороны, немедленно, без паузы уточнил политик. Почетный мир перед лицом общего краха всего цивилизованного мира под тяжестью военных невзгод. Ну, или не совсем почетный, но все же мир на приемлемых условиях.
Безусловно.
Отбить последнее наступление, и тогда, если правильно разыграть карты, Антанте придется признать владение захваченным задумчиво произнес барон. Не всем, конечно, от чего-то придется отказаться Бельгия, колонии Но можно немного, самую малость откусить от австрийцев и побольше от русских, за них все равно никто не вступится. Дела у наших оппонентов, конечно, лучше, чем у нас, но не намного. Определенно, если пустить в ход немного хорошего блефа, откроется простор для интересных комбинаций и переговоров
Политик немного помолчал, беззвучно шевеля губами, словно проговаривая условия будущих договоров.
Что же Гош покрутил пальцами, словно наматывая невидимую нить. Остался непроясненным главный вопрос Просто мира будет недостаточно. Если у вас все получится, в этой войне не будет проигравшего, но будут вполне понятные победители. Неизбежна искупительная жертватот, кто ответит за все и выкупит наше будущее. Кто же станет козлом отпущения?
Это же очевидно, снова неожиданно вступил в беседу Людендорф. Человек, который своей недальновидностью вверг страну и цивилизованный мир в хаос.
Гош улыбнулся. При его тонких губах улыбка вышла очень неприятнойсловно взмах острейшего канцелярского ножа вспорол лист бумаги, оставляя узкую прорезь с идеально ровными краями. В этой улыбке Кёнен прочел многое, чего предпочел бы не заметить.
В первую очередьневыразимое презрение к генералам, которые обещали кайзеру великие победы, солнце славы немецкого оружия, Великую Германию от Атлантики и до самых русских границ, которые, конечно же, переместятся несколько восточнее. А ещебогатейшие колонии в Африке, в Азии, в Америке. И все этобыстро, в ходе череды молниеносных операций, рассекающих неповоротливые туши вражеских армий подобно ударам хирургического ланцета.
И эти же самые генералы теперь готовы были предать своего кайзера, принеся его на алтарь судилища, выкупая собственные карьеры и судьбы, маскируя страх за собственное положение заботой о благе державы.
Я полагаю, мы поняли друг друга, сказал Кёнен.
Нет, мы пока еще не достигли взаимопонимания, четко и жестко произнес Гош. Я хочу, чтобы вы сказали: кто заплатит, быть может, своей жизнью за наше с вами будущее?
Кайзер Вильгельм Второй, поджигатель войны, интриган и враг человечества. Тот, кто, следуя своим авантюристичным, безрассудным планам, организовал эту ужасную, бесчеловечную бойню. Человек, облеченный всей полнотой власти и ответственный за все, так же четко и жестко ответил Кёнен. Итак, теперь вы довольны?
Вполне, Гош снова надел маску веселого толстяка. Как вы понимаете, я не могу говорить за всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной.
Мы договорились? спросил Кёнен.
Я же сказал, что пока не могу
Мы договорились? бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах.
Да мы договорились, сдался барон. Мне понадобится примерно неделя, для того чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но господа, не будем забыватьвсе, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае Мы, политики, сможем купить мир для страны и не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.
Глава 4
Серебряный нож стукнул по граненой ножке бокала, богемский хрусталь отозвался протяжным звоном. Чистый мелодичный звук устремился ввысь, под высоченный потолок обеденной залы, чтобы рассыпаться там множеством звенящих колокольчиков.
Господа, мы собрались здесь в честь весьма важного события.
С этими словами Франц Кальвин Шетцинг, pater familia, тринадцатый барон из славного рода прусских Шетцингов, поднял бокал.
Мой сын, мой славный сын, надежда нашей семьи, продолжатель традиций
«Не хватает еще опора престола и защитник веры», подумал виновник торжества.
возвращается на фронт, чтобы вновь послужить фатерланду. Как вы все знаете, я не поклонник современного словоблудия и не могу, да и не собираюсь, сплетать слова, подобно газетным виршеплетам. Барон встал, всем своим видом подчеркивая значимость события и презрение к продажным писакам. Посему я буду краток. Сын мой, Рудольф, я горжусь тобой!
Все взоры обратились к Рудольфу фон Шетцингу, ранее младшему сыну, ныне единственному наследнику. Стараясь сдержать вздох, Рудольф так же степенно встал и обвел собрание самым значительным взглядом, какой ему удалось изобразить.
Старый Шетцинг был поклонником истинно прусского духа. Причем, подобно японцам эпохи Эдо, поклоняющимся выдуманным самураям без страха и упрека, Франц ценил не столько истинную «прусскость», сколько собственное представление о том, каким должен быть настоящий пруссак в жизни, быту и тем более на войне. Выстроенный им четверть века назадво времена процветаниядом больше походил на большой склеп, темный, мрачный, одним своим видом изживающий презренную тягу к мирскому комфорту. Сердцем дома и квинтэссенцией строительных предпочтений создателя была, без сомнения, обеденная залабольшое помещение, обшитое дубовыми панелями, составленное исключительно из углов, не имевшее ни одной плавной линии. Даже солидная люстра на цепи под потолком была сколочена из деревянных брусьев, походя на огромную черную снежинку.
Рудольф еще раз оглядел знакомый с детства интерьер, вытянутое бледное лицо отца, четырех гостейровесников барона, таких же чопорных аристократов, затянутых в черное, похожих на тощих воронов. На торжественном обеде присутствовали только мужчины, мать Рудольфа осталась в своих покоях.
Отец, мой благородный почтенный отец, провозгласил младший Шетцинг и на мгновение испугалсяне переборщил ли с пафосом? Я с благодарностью принимаю сие напутствие и постараюсь достойно представить Шетцингов на полях сражений. Так же как делал это доселе, так же как намерен делать и впредь.
Он склонил голову, чувствуя, как натирает шею жесткий воротник мундира, и, приподняв бокал в торжественном салюте, сделал глоток. Краем глаза обозрел соседей по столу и убедился, что с пафосом получилось в самый раз. Гости одобрительно качали седыми головами, у старейшего по щеке ползла скупая слеза умиления. Даже Франц Кальвин задрал подбородок еще выше, преисполненный священного восторга перед торжественностью момента. Пусть блудный сын и не пошел по традиционной кавалерийской стезе, как его старший брат, но по крайней мере служит в армии, сражаясь во благо нации и кайзера.
Старый слуга, единственный оставшийся в доме, с трудом волоча ревматические ноги, обходил стол, разливая постный гороховый суп. Рудольф сел, снова глотнул вина, не чувствуя вкуса. Впрочем, это было и к лучшему, так как жидкость в бокале имела весьма отдаленное родство с тем нектаром, что некогда составлял гордость винных погребов Шетцингов. Но подвалы давно опустели, так же как и шкатулки с семейными ценностями, жизнь в воюющей Германии дорожала с каждым месяцем, особенно после прошлогодних дополнений к «Закону о роскоши», а содержание огромного дома и до войны стоило очень дорого. Рента перестала приносить доход еще в пятнадцатом, и с тех пор семья жила за счет распродажи достояния предыдущих поколений.
Больше всего Рудольф боялся, что выжившее из ума старичье опять начнет доставать его нудными вопросамичто такое эти современные аэропланы и какую пользу они приносят на войне. Все это с многократными переспрашиваниями, с потерей и поисками слуховых трубок, проклятиями в адрес поганых лягушатников и еще более поганых англичан, оскверняющих благородное искусство войны богомерзкими выдумками. Впрочем, больше всего критики доставалось родному генералитету, который принизил благородный и наилучший род войск ради дымящих железок, к тому же воняющих бензином и пачкающихся маслом. Но на этот раз обошлось.
К счастью, все когда-нибудь заканчивается, закончился и этот, с позволения сказать, «званый обед». Рудольф сослался на необходимость сборов и покинул благородное собрание аристократических реликтов. Конечно, он давным-давно собрал все вещи, благо их набралось немного, но, чтобы уйти с ярмарки тщеславия и неискреннего нищего лоска, годился любой предлог. В спину ему донеслось: «Эта молодежь всегда торопится!», но тем и ограничилось.
Поднявшись по витой, немилосердно скрипящей лестнице в свою комнату на втором этаже, он плотно прикрыл дверь и растянулся на железной кровати. Старая панцирная сетка заскрежетала и провисла, Рудольф словно опустился в глубь шерстяного одеяла.
Он не любил этот дом, не любил отца и с большим удовольствием давным-давно покинул бы родной очаг. Собственно, не раз и собирался, но каждый раз его останавливал один и тот же мотив.
Мать. Уже немолодая женщина, слабая, тихая, очень добрая, сразу и навсегда подавленная мужем, точно знающим, что и как должно делать настоящему немцу. Рудольф жалел ее и понимал, что его уход разобьет сердце Марты Шетцинг. Особенно теперь, когда старший сын, краса, гордость и надежда семьи, вернулся домой в милосердно запаянном гробу.
И все же иногда Рудольф думал, что любовь к матери требует от него слишком больших жертв, заставляя терпеть общение со старым отцом. В детстве тирания и консерватизм старого Шетцинга вызывали страх, в отрочествестрах и раздражение. Теперьтолько раздражение, граничащее с ненавистью.
Снизу, сквозь старые перекрытия, донеслось протяжное пение. Похоже, старики затянули что-то военное, времен Седана. Наверняка поют хором, стоя навытяжку, роняя слезы умиления.
Умом Рудольф понимал, что отец и его пожилые ровесникипросто очень немолодые люди, чья жизнь давно склонилась к закату. Они жили в прошлом и прошлым, в том времени, когда Пруссия огнем и мечом сколачивала Великую Германию, сокрушая врагов на полях сражений и за дипломатическими столами. Они так и остались во временах винтовок Дрейзе и лихих кавалерийских атак, будучи не в состоянии приспособиться к новой жизни, стремительной, динамичной, ежедневно открывающей новые горизонты возможностей и надежд.