Но то были доводы ума, они никак не облегчали тысяча первое брюзжание Франца относительно бездарных Кёнена, Людендорфа, Геппнера и Брухмюллера, которые возятся с англичашками и французишками, вместо того чтобы собрать все силы в кулак и раздавить их одним решительным ударом. Давно почивший Шлиффен остался для них олицетворением стратегического гения, вот он-то неизбежно закончил бы войну самое позднее к «октябрьским гуляниям» четырнадцатого года, не остановившись на штурме Парижа.
Рудольф взглянул на небольшую полочку со скромным серебряным кубком. Полку он сделал сам, в прошлый визит к родному очагу, а кубок был одной из двух самых ценных вещей, что принадлежали младшему Шетцингу. Точнее говоря, слово «цена» здесь было неуместно, потому что разве можно измерить в каких-то марках подарок самого Манфреда Рихтгофена, сделанный в «кровавом апреле»?
К ужасу родных, Рудольф вскоре после начала войны покинул кавалерию, хотя был хорошим наездникомего душу навсегда пленили стремительные летательные аппараты, именуемые «аэропланами». Он стал летчиком, вначале наблюдателем, из тех, кого называли «западными людьми», потому что британцы обычно атаковали разведчиков с востока, отсекая им путь домой. Ему никогда не забыть пьянящее чувство полета на «Голубе» и восторг от созерцания земли с головокружительной высоты, где в самую жаркую летнюю пору царит ледяной холод и даже спасительная кислородная трубка может незаметно обледенеть.
Сбылась давняя мечта человека уподобиться птице, и в вышине Рудольф чувствовал себя почти равным богу. В конце концов лихого летчика заметил Освальд Бельке, взяв к себе в Jasta 2. Так Шетцинг вступил в ряды лучших из лучших, став истребителем.
Да, истребители, «мясники» и «охотники», были подлинным кошмаром противника с пятнадцатого по семнадцатый года. Они высматривали неосторожного, яростными коршунами падали с высоты и снова исчезали, предоставив самолету противника следовать к земле объятым дымным пламенем. Они считали вымпел на крыле законной добычей и держали про запас заряженный парабеллумдля врага, на случай, когда заканчивались ленты «Шпандау», или для себяесли загорался бак. Лучше так, чем заживо гореть в бензине, который волной от пропеллера гонит прямо в лицо, тут и парашют не успеет спасти. Гордились истинно германской «боевитостью», сравнивали храбрость опытных «галлов», гораздых на хитрости, с лимонадом в бутылкебурлит сильно, но недолго. Посмеивались над англичанами, из спортивного азарта заменявшими воздушный бой акробатикой. «Пираты неба» знали, как с помощью солнца, ветра и облаков заманить пилота противника в ловушку, откуда не было спасения. Они могли рыцарски отпустить израненного противника, выражая уважение его мужеству, могли и хладнокровно расстрелять его на земле.
Когда погиб старший брат, младший Шетцинг попал под действие правила «последнего оставшегося в живых»: после гибели всех братьев «последнего в роду» отправляли в тыл. Рудольфу пришлось расстаться со своим истребителем, но он сумел добиться перевода испытателем в Инспекцию Авиации.
А меж тем время отмеряло свой неумолимый ход. Закатился семнадцатый, на смену ему пришел восемнадцатый Какой бы «шампанской» ни была смелость французов, какими бы забавными ни казались английские трюкачества, но, когда на один немецкий самолет стали выходить три, пять и более вражеских, смеяться над ними удавалось все реже, а смех становился все грустнее. Ни опыт, ни своя земля не помогали подступиться к воздушным армадам в несколько эшелонов, как из гигантской лейки, поливающим все вокруг струями фосфорных пуль. Один за другим уходили на тот свет рыцари крылатой войны. Бельке, Иммельман, Лёвенхардт Даже сам Красный Барон, Рихтгофен, оказался прикован к земле, чудом выжив после трех пуль, выпущенных каким-то пехотинцем из «Виккерса». Видно, судьба решила подарить своему любимчику еще один шанс, несмотря на то что тот забыл собственное правилоне увлекаться погоней.
Общее ухудшение ситуации на фронте помогло Рудольфу вернуться в стройкомандование наконец-то уступило его мольбам и перевело в «панцерштаффель», то есть часть, занимающуюся поддержкой своих войск и уничтожением вражеской техники. Ударная авиация была наименее престижной среди всех фронтовых авиачастей, добровольно туда никто не шел, но для Шетцинга это оказался единственный шанс вернуться к активной службе, пусть и с явным понижением статуса.
Отныне ему следовало забыть о круговерти воздушного боя, о пьянящем восторге превосходства над поверженным противником. Теперь его уделом стала «охота» на вражескую наземную технику, в первую очередь на дьявольское изобретение Антантытанки. Вместо уже привычного седьмого «Фоккера», стремительного, как сокол, фон Шетцинг получил огромное бронированное чудище, угловатое и покрытое пятнами камуфляжа, AEG G.IV. Торчащие ровными рядами заклепки делали аэроплан похожим на дикобраза со спиленными иглами, а стволы пушек (уже не пулеметов!) усиливали чужеродность машины. Воистину «большой самолет». Наверное, только такие монстры имели шансы хоть как-то замедлить неумолимо накатывающиеся волны вражеских полчищ.
После короткого курса обучения в летной школе Гроссенхайна Шетцинг получил недельный отпуск, иронично именуемый выпускниками «Прощай, родной дом». Сегодня пошел последний день отдыха, после которого летчика ждали фронт и новый самолет с белыми полосами на крыльяхотличительный признак «панцерштаффелей».
Повинуясь некоему наитию, Рудольф поднялся с кровати и достал с книжной полки свое второе сокровище«Труды и ученые записки Японского общества», первое лондонское издание девяносто второго года. Подарок брата.
«Смотри, Руди, говорил Франц-младший, эта книгатвой ровесник, здорово, правда!»
Брата уже год как нет в живых. А его подароккнига о японских рыцаряхвсе так же хранит память о тех добрых днях, когда только строгий отец омрачал жизнь Шетцингов Может быть, стоит взять книгу с собой?
Тихие шаги в коридоре Рудольф услышал загодя. Можно было не гадать, кто это, ступать так легко мог только один человекего мать. Конечно же, она, как обычно, осторожно постучала в дверь, лишенную замков, как и все внутренние двери в доме, старый Шетцинг считал, что честному человеку, тем более детям, не от кого запираться и запоры в доме не нужны. Рудольф открыл.
Они сидели друг против друга несколько минут, в полном молчании, и Рудольф с ужасом осознавал, что ему нечего сказать матери. Конечно, он любил ее по-прежнему, маленькую женщину, преждевременно постаревшую от жизни с супругом-тираном и горя от потери старшего сына. Но говорить ему было просто не о чем. С каждым годом войны он все больше отдалялся от нее, не в силу некоего злого умыслапросто его интересы: самолеты, схватки, победы, смерть, наконец, все это было бесконечно далеко от того, чем жила она. А ему было скучно и неинтересно описание нехитрых сложностей быта, способы приготовления капустного супа, цены городского черного рынка и прочее, что теперь составляло суть ее жизни.
Это было по-своему трагично и очень грустночувствовать искреннюю привязанность к человеку и в то же время быть не в силах выразить ее как-то иначе, нежели через теплый взгляд и добрую улыбку.
Скоро я ухожу, сказал он, просто чтобы что-нибудь сказать, разбить словами звенящую тишину, прерываемую лишь нестройным пением снизу. Пора.
Я понимаю, ответила она, глядя куда-то вниз, сложив ладони на небольшом мешочке, увесистом на вид, наверное, с каким-то рукоделием. Я понимаю
Береги себя, мама Слова получались какими-то надуманными, вымученными. Рудольф чувствовал, как стены этого дома словно стискивают его, не давая вздохнуть полной грудью. На фронте, в перерывах между полетами он мечтал о том, как окажется дома, в тишине, там, где смерть не ждет любой промашки, чтобы напомнить о себе. Теперь же ему хотелось как можно скорее сесть на поезд и вернуться к своим, туда, где все просто и понятно, где слова грубы, но всегда однозначны и искренни.
Конечно, сын Обязательно.
Рудольф собрался было встать, но мать неожиданно резко наклонилась, быстрым движением положила ладонь ему на колено, вынуждая остаться сидеть.
Возьми.
Она протянула ему мешочек. Рудольф машинально принял его, оценив вес и угловатые выступы. Не похоже на нитки и наперстки.
Он осторожно распустил завязки. Почему-то вспомнилось, как они с братом сделали маме подарок на день рожденияхрустальный шарик. Сорванцы подобрали матерчатый футляр с «горлышком», заведомо меньшим, нежели шарик. Футляр они аккуратно распороли по шву, поместили туда подарок и так же аккуратно зашили, предоставив маме возможность поломать голову, пытаясь извлечь шарик. Шутка граничила с обидным розыгрышем, но все же получилось очень весело.
Так и естьникакое это было не рукоделие.
Монеты. По двадцать марок, в каждойпочти восемь граммов золота, такие не чеканили уже почти двадцать лет. В нынешние голодные и бедственные временацелое состояние.
Рудольф взглянул на мать, и в его взгляде был тяжелый гнев.
Забери! Он почти бросил мешочек ей на колени, содержимое отозвалось глухим звяканьем. Неужели ты думаешь, что я возьму хотя бы одну?
Ты возьмешь их, ответила мать.
Мне хватает жалования. А ты спрячь их, убедительно попросил Рудольф и осекся, глядя в глаза матери.
Ты возьмешь их, повторила женщина, и в ее голосе был суровый приказ, тот, что изредка проявляется в словах даже у самых кротких из них и заставляет беспрекословно слушаться сильнейших из мужчин. Я не пропаду. У меня есть кров и пища. А ты идешь на войну. Сын, у меня есть уши, а у людей в городе есть языки. Я знаю, что происходит там Ты можешь быть ранен, ты можешь заболеть. Или что-то случится с твоими друзьями. Или ты попадешь попадешь в плен Ее голос дрогнул, но Марта Шетцинг справилась с собой и продолжила горячую речь, идущую от сердца:Я хранила эти монеты много лет, с самой свадьбы. Я знала, что ты не примешь их, и не предлагала, но теперь Я чувствую, что пришло время. Они пригодятся тебе. Возьми.
И Рудольф сдался. Он был молод, горяч и горд, в любой другой момент сын с негодованием отверг бы дар, но Теперь он знал, что отказ разобьет материнское сердце, обернется невыразимыми страданиями женщины, предчувствовавшей мнимую беду.
И он взял мешочек.
Я верну их, мама. Я вернусь сам и верну эти деньги.
Дай бог, сынок Марта порывисто обняла его. Казалось, еще вчера она держала на руках плачущего младенца, а сейчас малыш вырос в молодого, сильного мужчину, который сам мог бы носить ее на руках. С неженской силой она прижимала к себе сына, словно материнская любовь могла защитить его и успокоить страшное предчувствие беды, что точило ее душу.
Глава 5
За четыре дня до начала UR
В самом начале войны часто случалось, что солдаты на марше бросали лопаты и прочий шанцевый инструмент. Не менее часто они очень горько жалели об этом, зачастую в тот же день. Иногдав тот же час, когда под внезапным ураганным огнем противника тем, кто хотел уцелеть, приходилось зарываться в неподатливую землю штыками, касками, кружками и голыми руками. Это был горький опыт, который пошел впрок, уже через пару месяцев каждый человек на фронте знал, что без винтовки солдат еще может выжить, а без лопатынет. Земля стала лучшим другом и проклятием пехотинца. Она уберегала его от пуль и снарядов, она же размокала от дождей, превращаясь в гнилостное болото, а камни и комья земли, разбрасываемые взрывами, убивали и ранили не хуже осколков.
На пятом году войны те первые окопы и траншеи, вырытые второпях, неграмотнотесные, неглубокие и прямые, развились в невероятно сложную многоуровневую систему защиты. Окоп девятнадцатого года даже «окопом» было назвать сложно, настолько новые траншеипричудливо изломанные, тщательно замаскированные и детально продуманныене походили на своих предков.
Каждый стрелок, тем более снайпер или пулеметчик, оборудовал себе укрепленную позицию-нишу, защищаясь пуленепробиваемыми стальными пластинами, нередко двойными, а также мешками с песком, кирпичами и деревянными щитами. Такая позиция представляла собой мини-каземат, обитатель которого взирал на мир сквозь крохотные амбразуры. Но, конечно, не сразу, а предварительно выставив в открытую амбразуру фуражку и подождав с минуту. Ни одна пригоршня извлеченной из окопов земли не пропадала зря, из нее воздвигали валы, внешнюю обсыпку бруствера и пулеметно-минометные площадки. Маскировочная марля, веревочные и проволочные сетки сменили былые мусорные кучи, легче легкого указывающие противнику, куда ему стрелять.
Но это был еще не венец сбережения солдата от убийственного огня неприятеля. В собственно окопе прорывались многочисленные ниши и штольни, зачастую многометровой длины, соединяющие оборонительные линии. Штольни были укреплены надежными деревянными рамами. Некоторые из этих подземных нор уходили вниз на двенадцать и более метров, а в других легко размещались даже танки и железные дороги узкой колеи, по которым к жаждущему фронту доставлялись снаряды и саперное имущество. Многочисленные ответвления вели к нейтральной полосе и вражеским позициям, эти кротовые норы использовались для вылазок, прослушивания и минных работ.
Подобно гигантской паутине, километры таких тщательно укрепленных ходов и переходов связывали между собой многочисленные опорные пункты, расположенные в шахматном порядке, находящиеся во взаимной поддержке и огневой связи. Блиндажи закапывались еще глубже, считалось нормальным, если подошва окопа находилась на уровне самого верхнего перекрытия блиндажа, защищенного слоями земли, балок, бетонных плит и камней, дополнительно залитых цементом.
Работы по развитию и совершенствованию этого циклопического муравейника не прекращались ни на мгновение на протяжении всей войны. Немудрено, что к девятнадцатому году даже ближний тыл прифронтовой полосы выглядел так, будто хоть сейчас готов принять бой против марсианских захватчиков, описанных Уэллсом, со всем их устрашающим оружием. Или его же атомных бомб.
И все-таки, думал Мартин, даже это безумной сложности и трудоемкости творение рук человеческихчеловеком же и преодолевается. На каждый ход мастеров фортификации пытливый ум находил свой ответ и в первую очередь, разумеетсяартиллерию. Невообразимый огневой смерч, извергаемый громадными стволами, срывал до основания любую фортификацию. Тонны лиддита в мгновение ока превращали блокгаузы из армированного бетона и стали в дымящиеся многометровые воронки. Танки и гусеничные транспортеры упорно ползли через сеть переходов и траншей в сопровождении пехоты, специально обученной штурму, вооруженной пулеметами, гранатами, огнеметами.
Вот к чему бы полезному силы приложили, вслух додумал Мартин окончание мысли.
А? невнятно отозвался Шейн. Говорить нормально ему мешала зажатая в зубах отвертка.
Блиндаж, в котором разместили штурмовой взвод «тоннельных кротов», располагался как раз во второй линии обороны, почти в тылу. Созерцание его обшитых деревом стен и подвигло австралийца на философские размышления о природе войны и приложении человеческой воли. Блиндаж был не только выкопан где-то поблизости от центра Земли, но и очень хорошо благоустроен. Тонкие перегородки делили его на каморки, в каждой из которых были двухэтажные нары на двоих и даже проведен электрический свет. Эти «отели влюбленных парочек» служили неиссякаемым источником для грубого солдатского юмора и подколок.
За минувшую неделю «кроты» как следует отоспались, настолько, что некоторые даже вставали раньше побудки. Как, скажем, Шейн. Американец, голый по пояс, сидел на ящике с консервированной ветчиной за хлипким столом, сколоченным из дверцы платяного шкафа, и увлеченно колдовал над десятком гильз от маузера. Расставленные ровными шеренгами, в свете лампочки они казались строем игрушечных солдатиков. Время от времени Даймант невнятно ругался и что-то злобно бормотал себе под нос.
Че? повторил Шейн и, выплюнув наконец отвертку, спросил уже нормально:Чего сказал?
Так, думаю вслух, неопределенно отозвался австралиец, переходя из лежачего в сидячее положение. Нары протестующе заскрипели, но выдержали.
Бывает, заметил Шейн. Ты не увлекайся, знал я одного парня с восточного побережья, тот сначала тоже говорил сам с собой, а затем заявил, что он сын сатаны, и тогда его свезли в бедлам.