Панна Елена ожидала, сложив руки на груди, постукивая каблучком по полу.
А ведь следствие мы должны были проводить совместно.
Прошу прощения. Кое-что я неожиданно увидел в новом свете.
В новом свете.
Свете, тьвете, открылась возможность.
Вы случаем, не страдаете желудком? У тети есть мятные каплиона может вас спасти.
Что? Нет. Я-оно вырвало руку из-под жилета, застегнуло пуговицы. Убираемся отсюда, нечего испытывать судьбу.
Закрыло окно. Девушка собрала окровавленные и смятые листки бумаги, положила книги возле пишущей машинки. Стоя у порога, она еще раз осмотрелась по купе, подняв руку к волосам, за шпилькой.
Застыла на месте.
Мамочки! Пан Бенедикт, вы хорошо видите?
Ммм, можно сказать, у меня орлиные глаза.
Видно, я ее где-то потеряла.
Да успокойтесь, на этом ковре ее в жизни не найти.
Елена прикусила губу, вынула шпильку, что придерживала волосы слева. Выйдя в коридор, быстро осмотрелась. Пусто. Подобрала юбку, присела ивжик, щелкосвободила защелку замка. Я-оно помогло ей подняться. Девушка смахнула пыль с темной материи. В проходе появился проводник. Я-оно пропустило даму вперед. Сунув шпильку в волосы, она оглянулась. Пан Бенедикт? Да не беспокойтесь, панна, все в порядке, никаких следов. Краешек юбки мог запачкаться Нет. Проводник отступил, я-оно открыло дверь. Девушка оглядела себя в узком зеркале в тамбуре следующего вагона. Тщательно завернула черный локон за ухо. Послюнив кончик пальца, провела им по брови. Пан Бенедикт?
Да?
Так все-таки, это он убил Пелку или нет?
Вздохнув, я-оно вынуло интерферограф, стащило красную замшу. Затем повернулось к окну и глянуло в окуляр цилиндрика на красное солнце: та же самая цепочка одинаковых световых бусинок.
Убил, не убил, еще все равно.
О правде и о том, что более правдиво, чем правда
Коньячку?
Может, вначале пойдем чего-нибудь перекусить?
А может, все-таки, нет. Коньячку?
А с Зейцовым вы за воротник не закладывали?
Я трезв, как пять лапласианцев. Коньячку?
Согласна.
Я-оно налило в рюмки, разводя, как это стало модным в кафе: половина наполовину fin а lеаи с обычной водой; после чего отставило бутылку в небольшой бар. Примостившись на самом краешке кровати, панна Елена едва поднесла рюмку к губам. Она была очень скована: локти прижаты к телу, сама слегка склонилась впередно голову держала прямо. Попробовала коньяк и сморщила носик.
Снятый пиджак я-оно повесило на спинку стула. Карман оттопыривался от окровавленных бумажек. Рвануло львиный хвост оконной ручки и бросило бумажки на ветер. Те разлетелись на фоне заходящего Солнца будто стадо перепуганных птиц. Я-оно закрыло окно, ритмичный стук поезда сразу же спал с ушей. Панна Мукляновичувна свободной рукой прижимала к накидке другие листки: те самые, что были покрыты шифром пилсудчиков. Я-оно как можно скорее собрало их, последний листок чуть ли не вырывая у Елены из рук.
И все же пробормотала она, все же вы как-то изменились.
Я-оно спрятало записки в ящик стола.
Запух?
Что?!
Я-оно подошло к зеркалу. На щеках, по которым прошелся Привеженцев, синяков не высмотрело, самое большеепод глазом кожа чуточку стерта. А вот нос и вправду опух, точно так же, как и верхняя губа, разбитая в двух местах; правда, ее немного прикрывали усы. Завтра будет хуже.
Я присматривалась к вам с Зейцовым. Сначала мне показалось, что это гонор
Гонор? изумилось я-оно, пялясь в зеркало.
А вам никто не говорил, что иногда вы ведете себя заносчиво?
Но я не заносчивый!
Не знаю, пожала она плечами. Я говорю вам то, что видят люди.
Я-оно прикоснулось к губе. Больно.
Понимаю, что вот такой Привеженский может чувствовать себя оскорбленным, и видеть у каждого урожденного поляка, будто тот задирает нос
Странно Елена переместилась к средине кровати, чтобы иметь возможность заглянуть в зеркало. Ваше отражение
Я-оно обернулось.
Может, вы все-таки сядете на стул, неприлично девушке, на кровати мужчины
Вы дверь закрыли?
Тем более.
Bien. Никто ничего не видит, никто ничего не слышит.
Если только ваша уважаемая тетушка не сидит там, прижав ухо к стенке.
Тетя не сидит. Впрочем, во время езды ничего не слышно.
Я-оно криво усмехнулось (теперь, пока опухоль не сойдет, всегда буду усмехаться криво и с издевкой).
А вы пробовали?
Как и следовало ожидать, Елена покраснела и опустила глаза. Снова, с величайшей осторожностью, она поднесла рюмку ко рту. Розовый язычок появился и исчез между губами. Она не пилапробовала спиртное, словно яд: попробовать капельку на вкус, еще однуне убьет ли.
А в какой-то момент мне показалось, что я спасаю вам жизнь, пан Бенедикт. Там, в салоне.
Что?
Вы что же, забыли уже, что на вас охотятся?
Фогель наверняка бы это назвал именно так.
Ммм?
Что бы я в это поверил. Но в салоне? покушение на жизнь?
Когда началась вся эта кутерьма. Я сидела практически напротив, видела его, как он таится там, у дверей в вечерний вагон, где-то с четверть часа, а то и дольше, курил папиросу, потом ушел, вернулся, а затем сразу же метнулся к вам сзади, из-за спины.
Дусин.
Ну да, я говорю про господина советника. Язычок, коньяк, губки. Я сразу так и подумала: нож под ребро. Только не стройте таких мин! Признаюсь, я читаю приключенческие романы, а что, нельзя? Походило на этопоэтому я побежала, он меня видел, и я подумала
Это все романы, усмехнулось я-оно.
Панна Елена сделала оскорбленное лицо.
Вот с вами всегда так.
Я-оно уселось на стул. Девушка опустила рюмку, глянула с обостренным вниманием.
Романы, повторило я-оно, уже без усмешки. Не верю, панна Елена.
Она только глядела.
И это от чтения романов вы сделались таким опытным взломщиком? Кто вы вообще такая?
В замешательстве, она опустила глаза.
Таких вопросов не задают.
А чем еще мы занимаем часы и дни в поездке? Поездкатакое уж времяобмениваемся анекдотами, рассказываем друг другу истории своей жизничто еще остается?
Я об этом не прошу, тихо сказала Елена. А вот сколько их, Бенедиктов Герославских? Только что я услышала новую версию, о каких-то планах разведения зимназаразве зимназо разводят? быть может, господин Фессар говорил правду, а вы лгали, не знаю. Ну, и кто же вы на самом деле? Граф? Математик? Обманщик? Авантюрист какой-нибудь? Агент Зимы? Сын лютовчика? Промышленник зимназа? Или, может, мартыновец-ренегат? Только не говорите, пожалуйста, что вы всеми ими и являетесь вместе! Или же, только на одну десятую! Она нервно повертела рюмкой. Таких вопросов не задают, повторила она шепотом.
Я-оно взяло девушку за левую руку; та собралась было отвести ее, уже напрягла мышцыно сознательным усилием удержалась. Глянула в замешательстве. Холодные пальцы, на меленьких косточках только кожа, голубенькие жилки под этой кожей, а если нажатьто под ней перемещаются все те невидимые составные элементы организма, между костями и жилами, и все их четко чувствуешь, каждый по отдельности, и всю их машинную композицию, сразу же чувствуешь, чем является человексостоящей из комочков материей.
И замечается некая непристойность в самом существовании теладаже не столько в его обнажении, сколько в проявлении того, что телом обладаешь, в признании собственной телесности. Если бы это не было так больно, если бы от этого нельзя было умереть, если бы это вообще было возможнооткрывались бы мы тогда перед самыми ближними еще и так: рассекая кожу, приглашающе раскрывая ребра, расстегивая мышцы, расшнуровывая артерии, выставляя на дневной свет и взгляд любимого человека стыдливые морщины и округлости печени с кишками, неровности позвонков, вульгарные кривули таза, чтобы под конец, очень робко, открыть бьющееся, обнаженное сердце? Вот это было бы наивысшей и наитруднейшей формой откровенности и открытости тела.
И даже если я вам расскажу, шепнула панна Елена, сживая пальцы в кулачок, что угодно вам расскажу
Но ведь мне вы тоже не верите.
Что бы вы мне тут не рассказали
Откровенность за откровенность.
Но ведь вы же сами говорили: поездкаэто волшебное время; насколько нас знают, теми мы и являемся.
Я так говорил?
Ведь никто не проверит, что из этого правда, а чтонет.
Не проверит. Но если и не правда, если ложьтем больше откровенности.
Да что вы такое говорите!
Панна Елена. Наша ложь гораздо больше говорит о нас, чем самая правдивая правда. Когда говоришь о себе правдуправда, это то, что с тобой действительно случилось: это твой отрезок мировой истории. И ведь не имеешь, не имела над ним никакого контроля, не ты выбрала место своего рождения, не ты выбрала себе родителей, не могла повлиять на то, как тебя воспитают, не выбирала своей жизни; ситуаций, в которых ты бывалане были творениями твоего воображения; люди, с которыми пришлось иметь дело, не были тобою придуманы, и ты не давала разрешения на мгновения счастья или несчастья, которые стали твоим уделом. Большая часть из того, что с нами происходит, это дело случая. А вот ложь полностью родится от тебя, над ложью ты обладаешь полнейшим контролем, она родилась из тебя, тобою кормится и рассказывает только о тебе. Так в чем ты открываешься сильнее: в правде или во лжи? Панна Елена
Та подняла взгляд.
Так я должна лгать?
Я-оно отпустило ее руку. Девушка выпрямилась, сомкнула на рюмке обе ладони, сплетая пальцы корзинкой. Она не удалиласьно как будто бы глядела с другого конца длинного коридора. При этом она щурила глаза в алом сиянии, остающееся позади за мчащимся Транссибирским Экспрессом Солнце заливало ее сторону купе от ковра до барельефов под потолком, на которых пухлые личики нимф выглядывали из-за золотых зарослей; и в жарком закатном свете все это блистало, мерцало и горело темно-пурпурными огняминад гордо поднятой головой панны Мукляновичувны.
Тогда рассказывайте правду.
Тук-тук-тук-ТУК; тук-тук-тук-ТУК; тук-тук-тук-ТУК.
То ли это солнечный рефлекс, то ли в глазу Елены искрится тот самый чертик детской строптивости?
Когда мне было лет двенадцать или тринадцать, начала она, тетя Уршуля повела меня на Ордынацкую, в цирк. До этого я не часто выбиралась в город. И в цирке никогда не была. Помню, с каким воодушевлением, готовилась я к этому выходу, а ведь это был выход; целую неделю ничто иное не занимало мои мысли и сны. А платьице такое, а башмачки вот эти, а пальто такое, а шляпка этакаяи что мы там увидим, каких зверей, каких клоунов, какие чудеса; племянница дворника принесла мне плакат, на котором худенькая акробатка в клетчатом трико парит в воздухе, пролетая через огненные обручи, а снизу, из под огня, хотят ее достать львы, их раскрытые пасти, огромные зубища и клыки.
На Окульник мы отправились в закрытых дрожках, помню понурую осеннюю слякоть, это было еще перед лютами. Сначала мы зашли в кондитерскую, мне разрешили съесть пирожное; и я помню его лимонный вкус, щиплющую язык сладкую кислоту; вкусы и запахи хорошо запоминаются, мне кажется, будто бы они остаются в теле уже навсегдана языке, в головекакие-то частички-носители впечатлений; а вот звуки, образы, прикосновенияони уже не обладают какими-либо материальными отпечатками, которые можно было бы высадить в человеке; так ли это на самом деле, как вы считаете, пан Бенедикт?
Потом в вестибюле тетя встретила знакомых, драгунского полковника с дамой; у полковника имелось постоянное место в ложе партера ротонды, недалеко от арены; он пригласил нас, меня угощал конфетами, хотел купить сахарную куколку; от полковника я запомнила громадные усищи, вот такенные фитили в помаде. Мы сидели в бархате. Другие дамы, их платья, перья, шляпы, прически, шелест вееров, запах духовах, пан Бенедикт, запах этих духов до сих пор во мне. Тогда мне казалось, что я дух потеряю, от чрезмерного возбуждения может так дыхание спереть, словно кто-то вложил тебе руку в грудь и давит расставленной плоско ладонью на кость, вот тут, тут
На грудину.
Да.
Одно дыхание начинается, прежде чем закончится предыдущее, воздух выпирает воздух, легкие западают, вы себя никогда так не чувствовали? Бедная тетя, наверное, так перепугалась. Под куполом зажгли громадную газовую люстру. И я увидела тот длинный фриз над галереейфантастические охотничьи сцены. Колье, серьги и перстни дам сияли словно звезды. Неужто вы будете удивляться маленькой девочке? Все это было слишком уж красиво, слишком похоже на сказку. Сказки не лгут. Пан Бенедикт, вот тут вы можете быть правы, сказки не лгут, особенно тогда, когда не говорят правды.
Уже гораздо позднее я узнала, что в ложах партеракто там, как правило, сидит? В основном, дамы свободных обычаев и офицерские содержанки.
До первого антракта я увидала огнеглотателей, дрессированных тюленей, силача, что ломал подковы, и фокусника, который вынимал из цилиндра кроликов, голубей и змей; одна змея сбежала, клоунам это только в радость, они вытаскивали ее у себя из-за воротников, из ушей, из штанов. После антракта была объявлена труппа акробатов из Гданьска, я сразу же подумала про эту девочку с плаката; и правда, выходит с ними девушка в похожем трико, зазывала представляет: Невероятная Фелитка Каучук! Понятное дело, это такое эффектное пот de sceneно тут же аплодисменты, когда она гнется, будто бы из резины сделана, словно у нее костей совсем нет, головой назаддо самых пяток, а ноги вокруг шеи заворачивает, а гимнасты при том ее будто мячик перебрасывают и забрасывают на высокие мостки, где она выделывает смертельные номера под барабанную дробь; а у меня сердце к горлу подступает, и я сжимаю тетю за руку, а потоми вправдудевица прыгает через огненные обручи, и с трамплина крутит сальто через огонь; вот только львов не было. Под конец вся труппа бьет поклоны, окружая арену, и с нашей стороны тоже, и я высовываюсь из ложи. И тут тетя говорит: А я ее знаю! Это дочка Бочвалкевичей с Вороньей улицы! Лошадь угольщика как-то на нее наехала, и у нее ножки отнялись, несчастное дитя, калека божья на всю жизнь. Но теперь же видим, что нет, теперьНевероятная Фелитка Каучук! Дали звонок на второй антракт, господин полковник предлагает помощь в решении тайны (его дама шепчет ему что-то на ухо). Послал мальчонку за кулисы, записочка с банкнотой. Ну что подумала Фелитка? Всегда ли она принимала такие приглашения от офицеров? И она появляется, еще не переодевшись, всего лишь в наброшенной на плечи пелерине. Сразу же узнает тетю: поцелуи, объятия, смех. Она присела с нами на время антракта. Так что же с ней эти годы происходило? Она была не моложе меня, когда на улице попала под копыта клячи угольщика; у нее отнялись ноги, ходила на костылях, если вообще ходила, потому что рассказывала, что родители предпочитали держать ее доматолько и видела, что дворик из окна, и улицу со двора, когда летом отец выносил ее на свежий воздух. И вскоре после того, на их улице давал представление канатоходецрастянул веревку между крышами, ходил по ней туда-сюда, три этажа над мостовой, а потом на веревку вступила и дочка канатоходца, про маршировала в воздухе над засмотревшейся Фелиткой. И вот говорит мадемуазель Каучук: гляжу и знаю, что если буду ходить, то стану ходить по воздуху. Сразу же, там, на мостовой, под растянутым канатом, она выдумала себе будущее и все на него поставила. Вскоре после того вернулась чувствительность в стопевы понимаете, она все это рассказывала со смехом, будто шутку, но то была не шуткачувствительность пальцев на ноге, в самих ногах вернулась, и так она стала Женщиной-Резиной.
Пан Бенедикт, вы слышите, что я говорю? Тут дело не в том, что я увидала в цирке на Окульнике, но как фантазии превращаются в жизнь, а жизньв фантазии. Но то, что какая-то там Фелитка, то, что какая-то там девчонка Бочвалкевич с Вороньейвыписала себя как сказку, сама себя выдумала, солгала и превратила в правду, и теперь стояла перед нами, живая ложь, рассказанная самой себе сказка, дитя собственных снов. Выходит, ты не тот, кем ты естьты тот, кем себя выдумаешь! Понимаете, пан Бенедикт? Чем более экзотичен цирк, чем более живописны одеяния и большее восхищение в глазах ребенкатем ближе граница между невозможностью и мечтой, до нее можно достать рукой, к ней можно прикоснуться. Я оторвала цехин с ее трико, забрала, украла и до сих пор храню в своей тайной сокровищнице.