Как видит его ваш отец.
Глядело на далекие огни, на доктора не смотрело. Два отражения в темном стекле; если продолжить линии их взглядовгде пересекутся: на стекле, или же там, над Азией? Стереометрия, наука о душе.
Замороженный.
Вы так говорили.
Так мне говорят.
И вы к нему едете
Зачем? Я-оно рассмеялось. Неприкаянный вьюнош. Но, что правда, то правда, мы уже так близко к Стране Лютов Зачем я к нему еду? Господин доктор
Да?
Ваши машины Этот насос тьмечи, оружие против лютов Ведь в Иркутске, поначалу, вам нужно будет провести экспериментыэксперименты на людях
Не думаете ли вы, случаем, самому
Нет! Его. Выкачать из него тьмечь, вытянуть из него Лёд Закрыло глаза, прижимая щеку к окну. Выкачать из него это все, всю единоправду, всю Зиму. Можно ли его вообще спасти? Мне не позволят, люди Императора хотят его использовать, но вы ведь тоже работаете на Николая, и я не могу от вас требовать
Конечно же, я помогу, друг мой.
Он подал яблоко. Ело молча, сок стекал на подбородок. Длук-длук-длук-ДЛУК, и быстрый вальсок. Луна поднималась над огнями, Луна просвечивала два отражения на широком окне, золотой империал над седым локоном у виска Николы Теслы.
Прибежала запыхавшаяся Кристина, схватила Николу за руку, закрутила им туда-сюда, и давай тянуть старика танцевать.
Отвернувшись, приглядывалось ко всему этому не без симпатии.
А вы! воскликнула девушка. Ну, чего вы так стоите! Она ведь вас ждет! Ах, ножка, ну да, несчастная, нехорошая ножка, что за несчастье, только кто просил вас бросаться из поезда? Она расхохоталась и упала прямо в объятия капитана Насбольдта. Дитмар Клаусович обменялся взглядами с добродушно озабоченным Теслой. Mademoiselle Филипов, надув губки, начала играться блестящими наградами и пуговками на груди морского волка.
Я-оно вышло в каминный зал. В танцах как раз был перерыв. Панна Мукляновичувна стояла за пианино. Повернувшись в профиль, она разговаривала с фрау Блютфельд над головой наслаждавшегося вином месье Верусса. Протолкалось между пассажирами, постукивая тросточкой. На сей раз панна Елена выбрала совсем другое платье: голубое, из марикена, от лифа и вниз все складчатое, с темно-синими аппликациями, а корсет был высоким, поднимающим бюст в отважном decolletage, над которым была уже только черная бархотка на белой шее, ведь плечи тоже были полностью открытыми, если не считать легкого, словно вуаль cache-nez. Вдобавок девушка впервые распустила волосы; они спадали черной волной на шаль и на плечи. Теми же самыми остались лишь подрисовка глаз и губ: цыганский уголь и рябиновый кармин.
Возможно, болезнь придавала ее коже этот алебастровый цвет? Или же все вместеи волосы, и maquillage, и платье, и ее таинственная улыбкавсе было родом из жаркого воображения дочки дубильщика кож с Повисля?
Эта прямая спина со сведенными лопатками, сам способ держать плечи под углом к туловищуони отличают девушку, формируемую в корсете с самого детства. Но, конечно же, и в этом какое-то время можно обманывать, сознательным усилием воли навязывая себе болезненную позу. Дама истинная, дама фальшиваяне узнаешь.
Mademoiselle, puis-je vous invited
Хоть сотню лет пересматривай это мгновение, не заметишь на лице панны Мукляновичувны хоть малейшего признака замешательства.
Господин Бенедикт умеет танцевать.
Не слишком.
Она приподняла бровь.
Я-оно засмеялось.
Ну разве не прекрасно складывается? Моя нога. Хлопнуло себя по бедру. Станцуемраз в жизни могу не беспокоиться: никто не узнает, что танцевать не умею.
За исключением вашей несчастной партнерши.
Тут панна может не бояться, буду топтать собственные ноги.
Ах, в таком случаес превеликим удовольствием.
Она подала руку в кружевной перчатке.
Monsieur Верусс!
Журналист отставил рюмку, театрально вздохнул.
Souvent femme varie, bien fol qui s'y fie.
Он ударил по клавишам, правадник потянул смычком.
Каробочка? Веди, соколушка.
Русскую мелодию пассажиры встретили аплодисментами. Сразу же пары образовали двойной ряд, пару шагов туда, пару шагов сюда, трудно ошибиться в столь организованном танце; панна Елена повернулась вместе с остальными женщинами, три шага назад, хлопок, поворот, взять за руки, теперь на мгновение с ней лицом к лицу, дыхание к дыханиюно тут же разворачиваешься на месте и становишься перед другой партнершей. Каробочка! Разминулось с панной Еленой, она язвительно рассмеялась. Люстра раскачивалась над головами, вагон ходил под ногами, нога болела.
Под конец танцоры очутились в тех же самых парах, что и сначала. Елена сделала книксен, поправила шаль и снова рассмеялась.
Мне казалось, что вы будете довольны! Достаточно делать то, что и все остальные. Опять же, у вас не было возможности оттоптать кому-либо нот.
Вы все это заранее спланировали!
Откуда же мне было знать, что вы танцевать не умеете?
Склонившись, поцеловало ей руку.
Быть может, хотя бы вальс-хромоножку
Елена что-то шепнула Веруссу. Встав прямо, она подняла руки, охватило ее неуверенно. Она поправила положение руки на спине, сдула с лица черный локон и шельмовски подмигнула.
Что же, пан Бенедикт, держитесь
Раз-два-три. После первого оборота, когда передвинулось перед князем и княгиней Блуцкими, в сторону галереи, глянуло над плечом панны Елены. Смотрели? Смотрели. Смотрели все, ноэто был танец! Кто танцует, пока в танцеостается рабом танца, разрешено то, что запрещено, прилично то, что неприлично, прощается непростительное, разве не этому, в первую очередь, танец служит?
Вы смеетесь.
Я танцую с красивой женщиной, с чего же мне печалиться?
О-ля-ля, это когда же вы научились говорить комплименты?
Упал на голову, после такого случаются радикальные перемены в психике.
Что? И музыка, и шум, и говор были уже слишком громкими, девушка придвинула щеку к щеке, запах ее жасминовых духов вошел в ноздри теплым ладаном.
Упал на голову!
Смеясь, она отодвинулась в обороте.
И комплименты закончились!
Нога болела все сильнее.
После второго поворота уже меньше думало о ритме этого тесного, импровизированного вальсочкавальс, это танец математический, достаточно считать шаги и оборотыгораздо больше думало об этом ее смехе, еще большео ее маленькой ручке, замкнутой в ладони на половину размера большей, о мягких волосах, омывающих руку, прижатую к лифу на ее спине, о быстром дыхании, сильно вздымающем груди девушки, о ее губах, теперь уже постоянно остающихся полураскрытыми, о поблескивающих между ними белых зубкахвальсок плыл и плыл, я-оно уже потеряло счет окружений зала, старички Блуцкие; Жюль Верусс, безумствующий над клавиатурой, хлопающие зрители; желтый шрам огня, пересекающий черные стекла оконвсе это перемещалось в серебристо-холодных отблесках качающейся люстры словно картинки фотопластикона, раскручиваемого со все большей скоростью, так что исключительно для сохранения равновесия приходилось сконцентрироваться на ближайшей картине: темные глаза девушки, ее лицо с горячим румянцем и ее губы, сложенные словно для крика. От бархатки с рубином между грудей стекали две струйки пота.
Я-оно остановилось под стеной.
Панна меня простит, но моя нога пока что больше не выдержит, возможно
Да, да, конечно же.
Прошло в галерею, но и здесь плотная толпа, жара и духота, тут же со всех сторон поворачиваются смеющиеся рожи, подскакивает стюард Елена выпивает рюмку темного напитка, обмахивается шалью.
Панна проследит, чтобы я больше не выпал.
Елена, все еще запыхавшаяся, смеется.
Я-оно толкает железные двери, выходит на смотровую площадку; подает панне руку, панна в белых туфельках осторожно переступает порог. Дверь прикрывает пинком, музыка и людские голоса тихнут; а вместо них: длук-длук-длук-ДПУК и грохот машины, протяжный свист ветра в ночной темноте.
Елена, опершись на балюстраду с правой, южной стороны смотровой платформы, глубоко втягивает воздух. Кашне она завернула на плечах так, что лучи неполной Луны высвечивают только белый треугольник декольте и худощавое лицо в иконной оправе волос цвета воронова крыла. Контраст света и тени слишком уж резок, девушка уже не красива мягкой, спокойной красотой полных девушек и хорошо питающихся дамнаяву проявляются все угловатости черт, всяческая асимметрия и непропорциональность, каждая косточка под тонкой, натянутой кожей.
Я-оно вынимает папиросы, закуривает, глядит сквозь дым.
Грязно-желтая река огня, прикрытая гривами красных разбушевавшихся искр, растягивается за спиной панны Елены; северный горизонт единообразно темен.
Все-таки, мы его обойдем. Он нас обойдет.
Девушка глядит через плечо. Долго молчит, загипнотизированная спектаклем гигантского пожара.
Спасибо вам, там у меня немного закружилась голова. Прошу прощения.
Вы и доктор Тесла.
Елена глядит вопросительно.
Я-оно пожимает плечами, стряхивает пепел.
Танец, такие вещи, как танецведь это тоже способы.
Для чего?
Чтобы сказать вещи, которых невозможно высказать на каком-либо языке, понятном более чем одному человеку.
Съязвит? Нет. Опершись локтями на поручне, отклонившись назад, она открывает и закрывает рот, словно не может решиться сказать хотя бы слово.
Я
Стыд, правда? Не надо ничего говорить, вижу. Предпочитаю именно это слово, хотя, конечно же, это не стыд. Отводишь взгляд, краснеешь, заикаешься, теряешь нить разговора, шаркаешь ногами, избегаешь чужих глазэто стыд. Да что я тут говорю? Человеческое поведение. Но как мне рассказать то, чего никто не видит, никто не слышит, никто иной не испытывает? Я-оно сжимает пальцы в кулак и бьет в грудь, потом бьет по сюртуку растопыренными пальцами, словно пытаясь через ткань и кость вырвать трепещущее сердце. Нет языка! Нет! Я-оно царапает ногтями по ткани на груди и по галстуку. Наверняка, вы спасли мне жизнь, следовало бы пасть на колени, благодарить; я этого не сделаю, не сделаю ничего подобного; я обязан быть с вами откровенным, поэтому буду молчать. Я-оно поднимает искривленные в когти пальцы на уровень глаз, поглядывает с легкой усмешкой на опухших губах. Или же, давайте станцуем.
Панна Елена дрожит, плотнее закутывается темно-бордовым кашне.
Я боялась этого.
Этого?
Этого.
Ах, этого.
Этого, этого.
Этого ну да, этого, этого, этого Дойдя до предела, межчеловеческий язык пожирает сам себя, переваривает всяческий смысл и значение, остается превратить все в шутку.
Я-оно усмехается. Елена видит эту кривую, паскудную усмешку и показывает язык.
Все-таки, вы напрашиваетесь на несчастье.
Я-оно затягивается дымом.
Знаю, что мне не следовало тащиться в тайгу за Фессаром.
Кристина говорила мне, что к ним приходил Дусин и пытался запретить доктору Тесле контактировать с вами.
Господин Поченгло понял, что кто-то копался в его вещах.
Этот господин Поченгло уж слишком наблюдательный буржуй.
А этот прокурор с Камчатки, кажется, считает его абластником.
Что это еще такое? Императорский орган? Новая секта?
У моего же отца над головой висит очередной приговор; скорее всего, он вел сибирских мужиков на смерть во Льду.
Не верьте, вечно они гадости рассказывают.
А Фессару раскололи башку.
Вы не считаете, что именно турок был ледняцким агентом.
Нет, это невозможно.
Тем не менеетот Зейцов
Я-оно обнимает девушку в талии, притягивает к себе, целует. На вкус онасладкое вино.
Опершись снова на балюстраду, Елена закутывается в кашне как в платок, обвязывая им голову, скрещивая потом руки на груди.
На вашем месте, я бы не спускала с него глаз.
Зейцов нажрался и валялся у себя в купе, я проверил, в лес он не ходил.
Люди князя?
Дусин?
Агент? Нет! Но если княгиня приказала ему выкинуть Пелку
В этом я как раз и не уверен.
Времени все меньше. Либо Фогель говорил по делу, либо у агента остался только один день на то, чтобы уничтожить машины, убить Теслу и, возможно, убить еще и вас.
Так что, отсиживаться в купе?
Если будет скучно, приглашаю к себе.
Панна снимает правую перчатку и кладет себе на язык, в рот два пальца. Потом сжимает зубы. Оторвав ладонь от алых губ, подает их милостивым жестом, с миной ни серьезной, ни смеющейся, зато с блестящими глазами.
Я-оно склоняется в формальном полупоклоне и вылизывает эти пальчики от теплой крови, до последней капельки, до капелек, еще цветущих на открытых ранках. По девушке проходит дрожь.
Снимает сюртук, накидывает его ей на плечи. Движение воздуха поднимает пустые рукава над балюстрадой.
Намного умнее было бы держаться ресторана или салона, говорит я-оно. Ведь разве сложно вскрыть двери купе отмычкой, вскочить в отделение, и не успеет человек голову повернутьчик!; никто ничего не видел, никто ничего не слышал.
Хорошо, заложить дверь стулом, спинку вставить под дверную рукоятку
Но я думаю про Иркутск. Здесь, в поездееще полбеды. А в городе? Если бы там только один агент, одни только ледняки! Вы же сами слышите, что обо мне говорят. Даже доктор Конешин чуть умом не тронулся. Захотят убить, так убьют.
Не думаю.
Я-оно смеется.
Не думаете? Совсем не думаете? Бросает окурок на ветер. Ну, утешили! Но, может, какой-нибудь аргумент?
Панна Мукляновичувна изгибает пальцы и проводит ногтями над лифом платья. Остается счетверенный красный след на груди, свежий шрам после прикосновения чего-то дикого, нечеловеческого.
Еще глядит на эту счетверенную царапину на белой коже, когда рядом, под полой английского сюртука, над капелькой крови на сердце девушки ложится серебряная звездочка, маленький снежный кристаллик. Но тут же тает, исчезает.
Я-оно глядит на небо над противодымовым экраном. Да ведь это же не дым, это тучи заслоняют звезды, а иногда даже щербатый диск золотой Луны, то гаснущей, то вновь разгорающейся. И именно тогда, в моменты прояснения, мать упырица открывает безлюдные пространства, бесконечные лесные равнины Азии, к северу от линии Транссиба и к югу, до самой полосы огня, до короны пепла над ним. Туча, Луна, туча, Лунаа Экспресс мчит сквозь них, в вырезаемом косоглазыми лампами «Черного Соболя» световом туннелеЛуна, туча, Лунапрямиком в Зиму. Ибо, совершенно неожиданно, как после поднятия занавеса в опере, в очередном просвете видишь: белизна, белизна, белизна, поля белизны, то естьснега, но снега уже затвердевшего, застывшего на деревьях и на просеках, на болотах и реках, на железнодорожной насыпи и деревянных сараях, каких-то шалашахснега оледеневшего. Когда это случилось? Нет границы, но если какая-то и существует, она давно уже осталась позади поезда. Теперь же вокруг только белизна, снег и лед.
Estistso.
Синее облачко дыхания убегает от лица вместе с улетающими в свисте холодного воздуха словами, очень быстро убегают с глаз и захватываемые ветром все более многочисленные снежные хлопья. Я-оно сует руки в карманы брюк.
Ха! Снилась мне Зима.
Панна Елена закутывается в шаль, оставляя в ней только узенькую щелку для глаз; я-оно затягивает изнутри сюртук на голубом платье, обнимая под ним собственными руками.
Прижимая жатую материю к спиральным прутьям балюстрады, я-оно глядит с платформы на южные ледовые поля. Длук-длук-длук-ДЛУК, еще несколько минут, и вся природа Сибири превращается в замкнутую подо льдом скульптурунет уже никакой зелени, даже нормального силуэта дерева, да и сама тайга долгими фрагментами теперь скрыта под толстой шубой мерзлоты. Ничего удивительного, что пожары не заходят из Лета в Зимуогонь не вгрызется в промерзшую пущу. Можно лишь догадываться о жизни, остановленной там, в морозе, но видны лишь менее и более фантастические формации белизны, волны, гривы, валы, стены, башни и обрывистые скалы, фонтаны, замки и ульи, и люты, и люты.
На тех, что ближе всего, выскакивающих у самого пути, когда Экспресс проезжает мимо в шуме пронзающего вихря, высвечиваются, словно на экранах-простынях кинематографа, картины внутренней части вечернего вагона, из каминного зала, поскольку там продолжаются танцы, играет музыка, длиннорукий monsieur Верусс бешено стучит по клавишам, бородатый проводник размахивает смычком, кружат пары, мужчины при фраках и длинных сюртуках, покроенных в соответствии с неизменным фасоном ледовой Европы, дамы в кружевных и бриллиантовых туалетах, над ними серебряно-хрустальная люстраи все это проявляется в картинках света и тени, гладко проскальзывает по выпуклостям и вогнутостям снежных скульптур, хороводы шикарных мужчин и женщин, танцующих, танцующих.