Два выстрела почти слились в один. Робер оказался отменным стрелкомон выхватил из кобуры под мышкой карманный пистолет левой рукой. Комиссар был быстрв этом ему не откажешь. Но Бомон оказался быстрее. Пуля из карманного пистолета выбила искры из тротуара под ногами Бомона. Робер же замер на месте, всё ещё сжимая в левой руке оружие, а правой пытаясь зажать рану. По синей рубашке комиссара расплывалось чёрное в вечерних сумерках пятно крови. Ноги Робера подкосились, и он упал на колени, не отрывая взгляда от стоящего над ним Бомона. А после комиссар завалился на бок и растянулся на тротуаре. Я не проверял его пульс, но был уверенРобер мёртв.
Бомон продолжал стоять с оружием в руках, теперь ствол револьвера смотрел на меня. Но я лишь поднял руки в примирительном жесте и сказал:
Мне нет дела до Робера, тем более что он был тем ещё ублюдком, и до тебя тоже, если уж на то пошло. Просто хотел посмотреть, убьёшь ты его или нет.
А после я развернулся и пошёл к остановке трамвая. Несколько десятков шагов я думал, что Бомон выстрелит мне в спину. Просто для верности, чтобы не оставлять лишних свидетелей. Но тот оказался лучше, чем я думал о нём.
После смерти Робера группу распустили. Доктор Гриссо благополучно отправился на пароходе домой в тёплой компании безымянных легионеров. Не знаю, что стало с Фаржем, а меня на следующий день после убийства комиссара попросту выставили прочь из управления жандармерии, отобрав пропуск и разрешение, подписанное покойным Робером. Как сказал мне в приватной беседе Робишо, на меня уже готовили документы на отзыв лицензии в «Континентале», однако неожиданно мой старый недруг ещё со времён убийства астрийского атташе мадам-дипломатесса забрала все претензии в мой адрес.
Говорят, с ней основательно поговорили люди из Надзорной коллегии, сообщил мне Робишо. Сейчас многие ведомства начали серьёзно трясти, поговаривают о каких-то чистках, но подробностей даже я не знаю. Вот и пришлось твоей подружке идти на попятную. У тебя появилось неплохое прикрытие, но постарайся всё же какое-то время не влипать в неприятности.
Я подозревал, что моё прикрытие коллеги зовут упёртой сукой, но не стал говорить об этом Робишо.
Последовав совету патрона, я, чтобы не влезть в неприятности, первым делом отправился в кабачок на углу Орудийной и Кота-рыболова, хотя редко заходил туда так рано. Однако как это обычно бывает, неприятности нашли меня сами.
Там парень пришёл какой-то, подошёл ко мне чернокожий вышибала, тебя спрашивает. Я его раньше не видел у нас. Могу его вежливо попросить.
Я хотел было кивнуть вышибале, чтобы тот «попросил» незнакомца на улицу, но тут вспомнил себя и мой недавний визит в кабак «Лафитова кузня», что в «Беззаботном городе». Оттуда меня тоже могли выкинуть без лишних объяснений, и как бы дальше сложилась моя судьбане знаю. Поэтому я взял с собой недопитый стакан бренди и направился к столику, на который указал мне вышибала.
За столиком сидел не старый ещё человек с лицом художника, пишущего свой новый шедевр. От него заметно пахло ванилью, корицей и другими приправами, как будто он только вышел из булочной.
Добрый вечер, произнёс он и представился, протянув мне руку с длинными пальцами, какие подошли бы музыканту:Равашоль.
Очень приятно, только и смог буркнуть в ответ я.
Похоже, меня нашли очень серьёзные неприятности.
Интерлюдия IV
Максим Пятницкий давно привык к тому, что все вокруг коверкают его имя. Уроженец далёкой Руславии он гордился своими именем и фамилией, а равно такой невиданной в других государствах Аурелии штукой, как отчество. Обычно отчество принимали за второе имя, и первое время молодой инженер объяснял всем, что есть разница, что в отчестве используется особый суффикс, и всё в том же духе. Однако вскоре Пятницкий понял, что его путаные объяснения мало кому интересны. Его либо слушали вполуха из вежливости, либо вовсе пропускали слова мимо ушей. По той же причине Пятницкий давно перестал поправлять тех, кто безбожно коверкал его имя и фамилию. Если Максима ещё большинство было в состоянии выговорить правильно, что Пятницкий превращалось в такой чудовищный набор звуков, что молодой инженер предпочёл, чтобы его называл просто Максом Пьятом. Про отчество же и вовсе решил позабытьвсё равно за пределами Руславии оно не входу.
Так что когда в небольшой записке, переданной уличным мальчишкой, он прочёл Максим Артурович Пятницкий, то был очень сильно удивлён. Настолько сильно, что содержание её понял лишь после того, как перечитал во второй раз. Хотя понимать там было особо и нечегоего вежливо приглашали на встречу в кафе, куда он частенько заглядывал после работы на объекте. В отличие от Руфуса Пьят жил не за стеной, отделявшей строящуюся супер-пушку от остального урба, а в высотном доме в двух шагах от проходной. На первом этаже этого здания расположились несколько забегаловок, куда Пьят заходил вечерами. В последнее же время он облюбовал одну из них из-за смазливой официантки, за которой ухлёстывал напропалую в меру сил и возможностей.
Главной же причиной удивления, заставившего молодого инженера замереть столбом, было даже не то, что кто-то так хорошо знал его привычки, а то, что кто-то мог правильно записать его имя фамилию и отчество, пользуясь розалийским алфавитом, основанным на Старой лингве. Пьят вообще был уверен, никто в урбе, за исключением нескольких человек, никогда не покидавших территорию строительства, не знает его иначе, как Макса Пьятапарня со странным восточным акцентом.
Конечно, по правилам, которые Пьят подписывал, он должен был первым делом отнести записку в службу безопасности объекта, где отправившим её занялись бы со всей серьёзностью. Однако именно правильное написание полного имени-отчества подкупило молодого инженера, а также небольшая приписка внизу, что разговор будет касаться вовсе не сверхпушки, но куда более интересного объекта из прошлого Пьята. Таким объектом могла быть только Фабрика, где Максу довелось немного поработать с такими легендарными личностями как Александр Гранин и Николай Соколов. Кому и для чего понадобились скудные его знания о Фабрике, Пьят даже представить себе не мог.
В общем, молодость, любопытство и свойственный ему бунтарский дух, который, впрочем, обычно не доводил до добра, подтолкнули Пьята к тому, чтобы принять предложение. И следующим вечером молодой инженер сел не за обычный свой столик, а устроился в углу, откуда за ним мало, кто мог наблюдать. Вместо привычного светлого пива, которое тут варили куда хуже, чем на родине Макса или даже в Крайне, но всё же достаточно сносного, Пьят заказал бутылку астрийского лагера. Дозревшее в бочке и разлитое в стеклянную тару, он сильно уступал сваренному в прямо урбе светлому. Но бутылка астрийского лагера на столе, причём обязательно закрытая и без тарелки с закуской, была знаком того, что Пьят готов к разговору.
Ждать автора записки пришлось недолго. Высокий человек с некрасивым, но странно приятным лицом подсел за столик к Пьяту. В одной руке он нёс закрытую бутылку астрийского лагера, в другой же тарелку с сырными и мясными закусками.
Времени наш разговор много не займёт, конечно, не утруждая себя приветствием, заявил он, ставя бутылку с тарелкой на столик, но не на голодный желудок и сухое горло же говорить, верно, Макс?
Верно, Жосс, ответил инженер. Память у Пьята была хорошей, и он сразу узнал «кронциркуля», который пришёл в лабораторию к Хосе Карлосу, чтобы забрать оттуда самого Пьята и Руфуса Дюкетта. Конечно, Жосслен Бомон сменил костюм на брюки и кожаную куртку с «молниями», вроде тех, что носят пилоты, однако этого было мало, чтобы Макс не узнал его.
Браво, улыбнулся ничуть не сбитый с толку Бомон, салютуя Пьяту открытой бутылкой. Ты сумел меня поймать, Макс. Раз на память ты не жалуешься, то можешь кое-чем поделиться со мной?
Чем именно?
Событиями прошлого, конечно.
Тебя интересует Фабрика, Жосс?
Во второй раз этот трюк не сработает, Макс, вылив пиво в стакан, заявил Бомон. Это очевидно, что интересовать меня может либо супер-пушка, либо Фабрика.
Я мало чем могу поделиться, потому что мало знаю. Ни на объекте, ни на Фабрике меня не допускали ни к чему серьёзному. Так, работал, и сейчас работаю, на подхвате у великих.
Не стоит недооценивать тех, кто на подхвате, они видят куда больше, нежели кажется порой даже им самим.
Ну, попробуй выведать у меня то, чего я и сам не знаю, скептически усмехнулся Пьят, глядя как пенится в стакане янтарный лагер.
Бомон усмехнулся в ответуж он-то в результате расспросов не сомневался.
Поднимаясь к себе полтора часа спустя, Пьят чувствовал себя выжатым, словно лимон или половая тряпка. Оба сравнения подходили как нельзя лучше. Бомон воспользовался им, вытянув если не абсолютно всё, что знал молодой инженер, то большую часть когда-либо услышанного им краем уха или увиденного краем глаза. Забавные случаи в лабораториях Фабрики, разговоры в «курилке» и столовой, оговорки старших коллег и самих руководителей работ по главным направлениям деятельности заводского комплекса. До встречи с Бомоном Пьят мог бы с чистой совестью поклясться, что ничего не знает о работе Фабрики, но «кронциркуль» словно опытный рыбак закидывал наживку в омут памяти Максима и как только крючок цеплялся за что-нибудь, тут же подсекал и тащил воспоминания. Обронённые фразы и обрывки фразвсё годилось Бомону. Любопытные взгляды в закрытые лаборатории (удивительно, сколько всего может запомнить человек, прежде чем перед его носом захлопнется дверь). Таинственные намёки, которые делали важничавшие старшие товарищи, с более высоким уровнем допуска. Всю эту информацию Жосс Бомон вытянул из памяти Макса Пьята, для верности делая заметки в небольшом блокноте в кожаной обложке. Там же, на страницах блокнота, Бомон делал небольшие зарисовки коридоров и помещений Фабрики, где работал, жил и отдыхал Пьят. И информацией «кронциркуля» молодой инженер снабдил весьма и весьма интересной, теперь это понимал и сам Максим. Жаль только выручить за неё уже ничего не получитсяза то, что он уже услышал, Бомон точно не заплатит, а больше Пьяту предложить было нечего. Откровенно же лгать или пересказывать небылицы, что бродили по Фабрике, Макс опасалсямало что придёт в голову Бомону, когда он проверит его слова и узнает об обмане. Уж в том, что «кронциркуль» человек опасный Пьят ничуть не сомневался.
Тяжко вздохнув, Макс открыл дверь своей квартиры, протопал в спальню и, не раздеваясь, завалился на кровать. Последней его мыслью перед тем, как он уснул было: «А всё же как обидно, что не потребовал денег».
* * *
Видеть Дюрана снова в кабинете, одетым в форму Надзорной коллегии, которой мой бывший взводный обычно пренебрегал, было весьма непривычно. Он встал из-за стола и налил нам по бокалу коньяка. Мы выпили молча, не чокаясь, как обычно, поминая тех, кому не посчастливилось вернуться с войны.
Валяй, откинулся я на спинку стула и ставя опустевший бокал перед собой. Я и не знал, что решил выйти из тени.
После того, что ты сообщил, ротный, усмехнулся Дюран, наполняя наши бокалы снова, мне ничего не оставалось.
А вот это мне уже совсем не понравилось. Если Дюран не стал ограничиваться одним, традиционным для нас, бокалом коньяка, значит, дело у него ко мне из разряда не самых приятных. Я бы не отказался в любом случае, конечно же, однако насторожился и лишь пригубил спиртное. Дюран последовал моему примеру, правда, бутылку прятать в буфет не стал, и это вызвало у меня вполне законные опасения. Дело, по которому пригласил меня Дюран, могло оказаться ещё хуже, чем я думал, когда он наполнил бокалы во второй раз.
Равашоль не того полёта птица, чтобы держать его у Бовуа долго, добавил мой бывший взводный. Хунган, конечно, ставленник моего отца, но у всего есть границы.
А я тут при чём?
Глава анархистов, с которым я говорил в кабачке на углу Орудийной и Кота-рыболова, теперь безвылазно сидел в «Беззаботном городе», переданный Дюраном на попечение Бовуа. Он сообщил много ценных сведений, за ним только успевали записывать, однако о самом главном молчал, ведь ни я, ни Дюран ещё не выполнили его главное условие.
Ты же детектив, развёл руками Дюран, так найди её, бесы тебя забери!
Главным условием, поставленным Равашолем, было спасение его дочери. Она, по словам анархиста, находилась в заложниках у главы шпионской сети Северной лиги, давно и прочно обосновавшейся в Марнии. И Равашоль далеко не один, кого этот эльф крепко держал за яйца.
Вот ты простой, как три медяка, Дюран, сделал я ещё глоток коньяку и понял, что бокал опустел. Возьми да найти девчонку в урбе с населением без малого восемь миллионов? Меня зовут не Анри Бенколен, если ты не забыл, и такие дела мне не по зубам. У нас нет никаких зацепок, и Равашоль ничего путного сообщить не смог.
А вот тут ты ошибаешься, ротный, наклонился ко мне через стол Дюран и снова наполнил бокал. Зацепка есть, просто мы с тобой её проглядели.
Поделись.
Я тронул краем своего бокала его, и они издали мелодичный звук.
Вторая убитая по твоему делу женщина, на чьём теле было найдено твоё удостоверение «Континенталя». Мы ведь даже не стали заниматься расследованием её убийства, а, наверное, стоило бы.
Это случайная женщина, пожал плечами я. Подвернулась под руку этим ублюдкам, ей просто не повезло.
Официальная версия, согласился Дюран, но знаешь, кто вёл это так называемое расследование по линии жандармерии?
Вопрос был чисто риторический и ответа не требовал.
Хочешь, чтобы я взял это дело от «Континенталя»? Я понял, почему Дюран наливает мне бокал за бокаломна трезвую голову я бы на такое не согласился ни за что. Ты понимаешь, что нужен официальный повод, а не просто моя блажь, как попавшего под удар подозреваемого. Мы ставим под сомнение решение комиссара жандармерии, да ещё и покойного, да ещё погибшего, когда я был в его группе. Слишком уж много всего набирается, не находишь?
Сами дураки, упрекнул нас обоих Дюран, надо было раньше цепляться, а теперь мне придётся брать удар на себя. Ещё и ради этого я вернулся из длительной командировки в столицу.
Видимо, именно так в коллегии объяснили отсутствие Дюрана в течение нескольких месяцев. Не завидую я своему бывшему взводному, ведь ему явно пришлось проторчать «на ковре» у начальства не один час, оправдывая свою пропажу и житьё на нелегальном положении. Надзорная коллегияорганизация, конечно, не военная, но всё же спецслужба, а потому порядки тут едва ли не строже, чем в армии, и поступок Дюрана вполне могли расценить как дезертирство. И тогда бы ему не помогли никакие связи отца в колониальной администрации и былые заслуги.
Когда мне ждать официальной бумаги от твоего начальства?
Я допил коньяк и отставил бокал в сторонупить дальше уже вредно не только для здоровья, но и для дела.
Дюран спрятал бокалы в шкаф вместе с основательно опустевшей бутылкой и вернулся к столу. Оказалось, он был готов к моему визиту и встретил меня во всеоружии. На стол передо мной лёг внушительный документ с печатью коллегии и несколькими размашистыми, истинно министерскими подписями, и тут же к нему присоединилась папка с делом убитой женщины.
Как ни странно, жандармы расстались с ним без вопросов, заметил Дюран, подвигая мне папку, видимо, посчитали рутинной проверкой.
Вот и проверим, как глубоко зарыл улики мой знакомый комиссар, усмехнулся я, забирая дело, а документ с печатью и подписями складывая во внутренний карман пиджака.
Проверки Надзорной коллегией дел, закрытых полицией и жандармерией, были обычным делом, никто на них внимания не обращал. Оправдывая своё название, служба, где работал мой бывший взводный, надзирала за другими спецслужбами, не давая комиссарам и следователям совсем уж расслабляться. Но в том деле, что передал мне Дюран, всё должно быть шито-крыто и сработано на лучшем уровнеиначе покойный Жан-Клод Робер, не зря прозванный «комиссар-лопата», не умел. Это подтверждали все, кто знал его. И меня охватил охотничий азарт, подогретый немалой дозой коньяка, плескавшегося в желудке. Если Робер сумел зарыть улики, то я просто обязан вытащить их на свет святых, возможно, это поможет нам спасти дочку Равашоля и даст более чем серьёзный козырь в игре против шпионов Северной лиги.
Поймав такси, благо к бумаге из Надзорной коллегии и делу прилагался пухлый конверт с авансом, я быстро добрался до своей конторы. Заперев дверь, повесив на неё табличку «Закрыто. Сегодня не ждите», уселся за стол, разложив перед собой содержимое вручённой мне Дюраном папки. Мой бывший взводный хотел было налить ещё коньяку, выпить на посошок, но я отказался: час ещё ранний и терять время с этим делом не хотелось. А значит, голова мне нужна ясная, чему и так не способствовали те бокалы, что мы приговорили по ходу разговора, но хоть в такси немного протрезвел. Да ещё умылся перед тем, как приступать к делу. В общем, был готов заниматься своей непосредственной работой.