Распахнутый рот жвачного человечка, его раскинутые пухлые беспалые ручки и ножки выражали беспомощность, и мне захотелось снова разделить рисунок на части. Мне впервые пришло в голову, что Стефанек глубоко несчастен, всегда был, и ситуация с фильмом только усугубила его состояние. Как будто в нем что-то сломалосьдавно, может быть, еще в детстве, и с тех пор болит, не заживая.
Я начал собирать с пола искалеченные, надорванные рисунки, не понимая, отчего вдруг они начали терзать мои чувства. Как будто прежде я только смотрел на них, не вдумываясь, а увидел по-настоящему лишь после того, как Стефанек их растерзал. Мне было жалко их. Нет, даже не жалость какое-то горькое сожаление они заслуживали существования, но они были уничтожены.
Его фильм тоже заслуживал существования. И сам Стефанек.
Почему ты не влюбился в него? спросил Стефанек, выйдя из ванной. Он выглядел лучше, но все еще шмыгал носом. Он заботится о тебе.
Ты о Дьобулусе, что ли? Он слишком искушен для меня.
Тебе не нравится искушенность?
Не во всех.
Если бы кто-то заботился обо мне, я бы влюбился. Неизбежно. Благодарностьочень сильное чувство, задумчиво произнес Стефанек.
Он намного старше меня.
И что?
Он попадает под мое правило: не доверяй никому старше тридцати.
А когда тебе исполнится тридцать, ты сам попадешь под собственное правило?
Да, и перестану доверять себе окончательно, ухмыльнулся я. Я начну презирать себя. Я прикажу себе убираться.
Для меня тридцать кажутся недостижимыми, сказал Стефанек. Не верю, что я доживу до такого возраста. Мой отец все время повторяет: «Чтоб ты пропал, чтоб ты провалился». Думаю, любой, кому тысячу раз скажут «исчезни», обречен на гибель. Я верю в магию слов. А ты?
А янет, только и буркнул я, хотя меня так и тянуло добавить, что я не настолько дегенерат, чтобы верить в магию чего бы то ни было.
Даже если и так, Стефанек прижал ладонь к груди, слева, будто проверяя, бьется ли еще его сердце. На самом деле люди очень уязвимы. Даже случайно брошенная фраза может причинить нам вред. Не важно, верим мы в это или нет, все равно, он прислонился к дверному косяку. Мне хотелось обнять его даже несмотря на то, что он порол чушь. Во что ты веришь вообще?
В розовые майки, коктейльчики, леденцы, глупые песенки, огни, асфальт и мусорные баки, сигареты и розыгрыши призов на крышках от бутылок. Я верю, что на припудренных губах помада держится дольше. Что Ирис создала мир, и теперь мы все обречены на гибель, если продажи ее пластинок упадут. Вот так. Чего еще можно ожидать от человека с сиреневыми волосами и пирсингом в пупке?
Мы пошли в клуб и там ужасно удолбились. Кто-то что-то сказал нам о фильме, и Стефанек вот только дерьмом не кидалсяприпадки оскорбленного гения уже вошли у него в привычку. Наверное, это должно было меня тревожить, но мне было нереально, и душно, и тесно, и я стягивал одежду с себя, потом с кого-то еще. Кроме коктейльчиков было чем закинуться, и потом я зачем-то визжал, и с меня падали (или мне так казалось) золотые звезды и капли пота. Музыка меня так и дергала, я не мог остановиться, мог вздохнуть только в потоке, если успевал ухватить воздуха.
Иногда сквозь вихрь розовых блесток я видел Стефанека, визжащего уже на всех без разбору за то, что вообразил их смертельными врагами. Конечно-конечно, они же повторяют: «Сдохни, Стеф, сдохни» и когда жрут, и когда срут, и когда спят, им же просто нечего больше делать, ха-ха! (о-о-о, унесите мое тело и выбросьте его где-нибудь, бляяяяядь). Передо мной извивался ярко-красный знак вопроса: как Стефанек, милый, наивный, мечтательный и, в общем-то, совершенно беззащитный, способен превращаться иногда в такую истерящую сучку с манией величия, противную даже мне, хотя я сам-то сучка, и похуже Стефанека.
В финале чудной ночки Стефанек вдохновенно блевал в клубном толчке, стоя на четвереньках возле вонючего унитаза, а я прыгал перед зеркалом под музыку, доносящуюся из зала, и меня прямо крыло от того, какой я охуительный. Обретя способность к речи, Стефанек клялся, что больше никогда не будет пить, что все силы обратит на развитие своего таланта, что будет тянуть себя вперед, вверх и по диагонали горизонтально вбокну то есть нес бред, и я издевательски ржал над каждой его фразой.
Мы добрались до дома, едва уговорив таксиста везти нас, и, не протрезвев, Стефанек сел писать новый сценарий века. Все было бы хорошо, если бы он не прочитал, что написал. И снова вопли, что он бездарь, и что он скоро умрет, и уже за одно это все должны считать его гениальным. И слезы фонтаном. Я наблюдал за ним в полнейшем отупении и монотонно повторял: «Блядь, блядь, блядь» наверное, самый уместный комментарий к происходящему. Стефанек бросился рвать свои заметки и рисунки, спасая которые, я машинально ему двинул, после чего он начал рыдать, что я втайне мечтаю его убить.
И вообще, заявил он, ты меня не любишь.
Разумеется, НЕТ! проорал я в ответ, и Стефанек был так шокирован моей откровенностью, что сразу успокоился, и мы засобирались на очередную рвотную вечеринку.
Так было всю неделю. Мы как раз довели себя до грани жизни и смерти, когда явился приятель Стефанека, побил его по щекам и объявил, что наметилась работенка для художественно одаренных.
Правда? Стефанек открыл один синий глаз и прямо на наших глазах превратился из уебища обратно в человекавот это фокус, покруче кролика из трусов.
В течение семи последующих недель мы практически не общалисьон занимался оформительской работой, превращая заурядную гостиницу в будущий отель «Хамелеон». У нового владельца заведения возникла безумная идея создать место, где каждый сможет найти комнату под настроение. Комнаты назывались снежно-белая, пепельно-серая, пурпурная, изумрудно-зеленая, бирюзовая и так далее. Вскоре Стефанеку предоставили полную свободуон был странным художником, но такой и требовался.
Стефанек едва не писался от восторга.
Мне дали бетонные коробки и позволили каждую превратить в отдельный мирок. Здорово, да?
Каким-то образом ему удалось предварительно переломаться насухую и на время работы вообще со всем завязатьхотя я мог бы поклясться, что он на такое не способен.
Стефанек был занят с утра до ночи. Возвращаясь усталым и довольным, он молча плелся в душ, после чего падал на кровать и мгновенно засыпал, все еще источая запах краски. И я не мог понять, почему я часами лежал рядом с ним, светя в темноту открытыми глазами, и ужасающе злился. Спустя неделю Стефанек заявил, что ежевечерне проделывать такой путьлишь пустая морока, проще оставаться на ночевку в отеле, и я тоже перестал приходить в его опустевшую квартиру. Не уверен, что он узнал об этом. Но от мысли, что он мог-таки однажды заглянуть домой и обнаружить мое отсутствие, я испытывал слабое удовлетворениеразве его поведение не демонстрировало, что ему может быть хорошо и без меня?
Я разбрызгивал обиду, как кипящую смолу. У меня были постоянные проблемы с деньгамиедва разжившись какой-то суммой, я сразу спускал ее по вене. Пришлось вернуться на привычную дорожку. Кроме того, я изменял Стефанеку с таким усердием, что уже сам себе казался унитазом: весь день сплошные письки, хуи и жопы. У меня появилось новое хобби: стоило мне познакомиться с парочкой, я пытался ее разбитьс азартом и невероятным, настойчивым упорством. Обычно мне удавалось. Отношения между людьмитоньше нити, загнивающей с первого дня. Один щелчоки она разрывается. Убеждаясь в этом снова и снова, я испытывал чувство глубокого облегчения.
В один вечер (мы со Стефанеком не виделись уже недели три) я битый час клеился к какой-то девице, попутно успев поднабраться. В итоге я ни хрена не добился и с досады начал хамить ей, улыбаясь милейшей улыбкой. Тогда ее парень оттащил меня к выходу и там пару раз от души врезал. Я умел в таких ситуациях делать свое тело совершенно бесчувственным и только покачивался под ударами, не пытаясь ответить или увернуться. Когда он прервался, я прислонился к стене и с широкой ухмылкой посмотрел на него, словно отделенного от меня стеной тумана.
Да что я связываюсь с психом, смущенно пробормотал он и вернулся в клуб.
Я постоял там, где он оставил меня, стремительно трезвея и даже не пытаясь понять, почему мне так паршиво. Меня скрючивало от одной мысли снова увидеть этих двоих, и я побрел на другую вечеринку, где в основном собрались всякие твари от искусства, чтобы обсуждать искусство от тварей. Там было много приятелей Стефанека, и я пожалел, что притащился, но тут толпа разошлась, и я увидел Ирис. Тоненькая, как тростинка, она выглядела надменной и бесконечно отчужденной, была запакована в блестящий розовый шелк, как в броню. Ее волосы были темно-каштанового цвета.
Недавно состоялась конференция с журналистами по поводу нового фильма, в котором Ирис сыграла главную роль. Как раз до этого она покрасила волосы, и журналисты заметили на ее руках потеки от краски, о чем потом каждый из них не забыл упомянуть в своей статейке. Когда позже Ирис спросили, как она восприняла то, что ее конфуз растрепали на всю страну, она безразлично брякнула: «Краска на руках. Пиздец какая достойная обсуждения новость» и, естественно, настроила против себя всех, кого еще можно было на что-то настроить. Пресса зашипела: хамло-хамло-хамло и круглая дура: двух слов связать не может. Что-то творилось с Ирис, но что-то творилось и со мной, и мне было не до того, чтобы думать о ней. С появлением Стефанека она отошла на второй план
Все же, размышлял я, следует ли мне подойти? Но ее неестественно прямая осанка выдавала напряжение и стремление оказаться в одиночестве, вдали от обжигающе-любопытных взглядов. Она улыбалась собеседнику, но смотрела сквозь него, хотя бы своей душе позволяя унестись далеко. Мне не хотелось быть одним из своры досаждающих. Мне достаточно было чувствовать свою связь с ней. Невидящий взгляд Ирис скользнул по моему лицу, затем все-таки вернулся, задержался на моих глазах. Я улыбнулся ейчуть заметно, уголком губи поднял бокал в молчаливом приветствии. «Мы лучшие друзья, даже если ты пока не знаешь об этом». Она продолжала серьезно, мрачно смотреть на меня. И я оставил ее в покое.
Не помню, куда я шел, куда пришел, но в итоге я очухался в полицейском участке, где мне любезно объяснили, что я разбил бутылку и воткнул «розочку» кому-то в бок. Я возразил, что не помню такого.
Хотя, конечно, вполне на это способен, добавил я в остром приступе честности.
Мне сказали, что жертва узнала меня в лицо. Я ответил, что канешшшна, меня вообще почти все в этом городе узнают в лицо. Полицейский почему-то очень разозлился и начал орать на меня, что я, мол, блядь накрашенная. Я соглашался, смеялся и глумился над ним. Потом мне резко все надоело, я заявил, что мне плевать, что я и кого, и вообще я хочу спать. С минимумом деликатности меня швырнули в камеру, и в неспокойной разношерстной компании других задержанных я свернулся клубком и заснул.
Спозаранку меня вытолкали из участка пинками. Пострадавший, наутро страдающий от тяжелейшего похмелья, запутался окончательно и уже даже сомневался, что его вообще ткнули, хотя ему и наложили двадцать швов.
Не проспавшийся и перегарный, я побрел к отелю, и от меня встречные шарахались. Ничего, мне не привыкать.
В отеле пахло краской и цементной пылью. Ни единого человека не попалось мне навстречу, и коридоры были тихие-тихие. Я распахнул первую попавшуюся дверьи вот он, Стефанек. Он оглянулся, посмотрел на меня и даже не удивился моему неожиданному появлению.
Ну и видок у тебя.
У тебя тоже.
Надо же, какие розовые щечки могут быть у человека, который бросил привычку регулярно доводить себя до нуля. Синие глаза ясные, как небо после дождя. На нем были футболка не по размеру и широченные штанищивсе заляпано краской. Волосы, чтобы не мешались, он скрепил несколькими резинкамиспереди и на затылке, открыв заметно отросшие светлые корни. Многие удавились бы за волосы такого цвета и оттенка, а он их красил с тринадцати лет. В общем-то, выглядел Стефанек нелепо. Но я никогда не видел никого красивее, и во мне все содрогалось.
Соскучился?
Нет, конечно, но сам вот только хвостиком не вилял, потому что хвостика не было.
Показать тебе, что я сделал?
Покажи.
Он провел меня по комнатам, и, хотя меня очень впечатлили его достижения, мои мысли занимало другое, и я никак не отзывался об увиденном. Он действительно попытался создать ощущение отдельного, очень специфичного пространства в каждой комнате. В алой почти всю стену занимало сердце, изображенное анатомически точно, что смотрелось жутковато. В черной комнате, куда уже завезли мебель, все было пушистым и мягким, оконное стекло замазано черной краской, так что стояла тьма кромешная.
Ощущаешь себя как в коконе. Очень успокаивает, не правда ли?
На стенах огненно-оранжевой Стефанек нарисовал обнаженных женщин, чьи тела провокационно извивались, переплетаясь друг с другом среди языков пламени.
Моя любимая, известил он, отворяя дверь следующей комнаты.
Эта называлась небесно-голубой. И небо там действительно было. Я сел на кровать, притворяющуюся плотом.
Это все, конечно, интересно. Но кому захочется останавливаться в таком странном месте?
Стефанек пожал плечами.
Реальность серая и раздражающая. Люди порой нуждаются в некоторой иррациональности, нелогичности, может быть, причудливости. И они придут сюда, когда им потребуется побег из обыденности.
Кстати о побеге. Ты решил совсем не появляться дома?
Стефанек, не глядя на меня, поскреб ногтем стену.
Я решил, тебе лучше посидеть одному, подумать.
И дня не стану сидеть один.
И об этом тоже подумать, он не договаривал, не осмеливался высказать, что угнетает его.
Что за ерунда, Стефанек? У нас все было в порядке, пока ты не начал чудить.
Он взглянул на меня с недоумением.
Видимо, ни о чем ты не подумал. Ладно.
Он увел меня в розово-сиреневую, на тот момент еще не розовую и не сиреневую, а просто темно-серуюцвета нанесенной на стены грунтовки. Тупо всматриваясь в гладкую стену, я гадал, чего Стефанек от меня хочет, но расспрашивать не спешил.
Не хочешь попробовать? прервал игру в молчанку Стефанек.
Попробоватьчто?
Нарисовать что-нибудь. У тебя все есть для этого: кисти, краскипричем в пределах твоей любимой цветовой гаммы.
Да какой из меня художник?
Ты рисуешь настоящие маленькие шедевры у себя на лице.
Это другое.
На лице даже сложнее, чем на плоской поверхности, возразил Стефанек и протянул мне уголек, который использовал для набросков. Вперед. Если у тебя не получится, я загрунтую и нарисую поверх что-то свое.
Он давил на меня, заставлял меня. Когда Стефанек приобрел власть надо мной? Непонятно. Я не мог и слова выдавить и начал рисовать лишь для того, чтобы выместить раздражение. Резкими штрихами обозначил холмистую землю. Набросал дерево. Резкие росчерки вместо ударов. Руки слегка дрожали после бурной ночи, и это здорово мешало. Я старательно обрисовал полукружие луны на горизонте, чувствуя, как Стефанек буравит взглядом мой затылок. И тогда я огородился стеклянным куполом. Доносящие с улицы звуки пропали, будто я оглох. Я открыл банку с темно-розовой краской и заставил себя забыть обо всем. Впервые за долгое время я действительно был один. С самим собой.
Я рисовал долго, отвлекшись лишь на то, чтобы стрельнуть сигарету у Стефанека (беззвучного и уже почти невидимого). Сигарет у него не было. Завязал со всем разом, какая отвага, ну надо же. Мое дерево было сиреневым, земляфиолетовой. И бледно-розовое небо. Неестественно и вызывающеочень в моем духе. Я был нетороплив и дотошен. Пока я рисовал, ко мне возвращались воспоминанияо том, каким я был когда-то, когда дни виделись мне яркими и прекрасными, так что мне не хотелось ждать ночи когда мне не приходилось искать, как бы развлечься, чтобы не сдохнуть с тоски, меня занимало столько вопросов, хотелось столько всего узнать. В школе, в самый первый день, нам подарили карандаши. Дома у меня не было ни карандашей, ни красок, ничего. Те карандаши показались мне совершенно удивительнымиих цвета, форма, гладкость покрывающего их лака (у каждого карандаша слегка различающаяся; синие и черные были чуть шероховатые на ощупь), сладковатость их грифелей, их запах. Все ощущения были такие сильные, позже я даже под кислотой не ощущал подобного. Почему же я так изменился? Произошедшее было просто неприятным физиологическим процессом. Телесным. Разве мог он затронуть мою душу, мой разум? Я убеждал себя, что нет, но не мог ответить себе, почему после того случая мне словно мешок на голову наделия перестал видеть, слышать, обонять. Все исчезло для меня.
И ком в горле, и глаза жжет. И даже сил нет на то, чтобы связать свою слабость с последствиями перепоя. Я раскрасил луну светло-розовым, обозначил пятна на ней бледно-вишневым. Провел от нее волнистую дорожку, превратив землю в море. Не хватало чего-то, и я пририсовал поверх готовой картины бабочек, темно-розовыхмой любимый цвет, мой любимый тон. Бабочки сидели на голых ветках дерева, притворяясь листьями. Некоторые падали в воду. Когда я завершил, я чувствовал себя опустошенным, вымотанным. День клонился к вечеру.