Итак, в начале июня фильм все-таки поступил в продажу, и и, собственно, на этом все. К середине месяца Стефанек сдал экзаменыуспешно, воцарилась невероятная жараневыносимо, а «Заблудившийся» продался в количестве семи экземпляровабсолютно безнадежно. Кассеты пылились на складе, Стефанеку приходилось оплачивать хранение. Он никак это не комментировал и поступил так, как поступал всегда, когда неуютный и враждебный окружающий мир становился еще более неуютным и враждебнымпогрузился в свои фантазии.
Голову Стефанека переполняли сюжеты, постепенно обрастающие плотью персонажи и обрывки воображаемых диалогов. Когда он начинал говорить об этом, его было сложно остановитьдумаю, это основная причина, почему у него не было близких друзей.
Как-то один парень перебил его:
Думаешь, твои истории и картинки имеют значение, влияют на что-то? С тем же успехом ты мог бы ковыряться в зубах.
Стефанек ощетинился в один миг.
А ты влияешь на что-то? Так нужен ли ты вообще? он выплевывал слова словно пули. Когда его мир обесценивали, он терял контроль над собой.
Уже тогда реакция Стефанека показалась мне настораживающей.
Я все-таки укололся, но не со Стефанеком. Неумело, с третьей попытки воткнув иглу в тоненькую, почти невидимую вену, я все же ощутил легкое беспокойство. «Верный способ пустить жизнь под откос», предупреждал меня Дьобулус. Не знаю, зачем я это сделал. Из какого-то непонятного протеста. Я уже был плохим мальчиком. Мне хотелось стать еще хуже. Почти три месяца я отлично жил со Стефанеком. Мне не хватало хаоса.
Какого-то острого кайфа я не почувствовал. Определенно не то, за что стоит умереть. Моя нервная система привычно впитала что дали. А я, слегка разочарованный, поехал домой.
Когда Стефанек узнал о моем поступке, он расстроился. Я пообещал ему, что больше не буду это делать. Но второй раз понравился мне больше, а третий пошел вообще отлично. Финал был предсказуемя быстро подсел, и впоследствии Стефанек смирился, как смирился с тем, что завяз сам. Возня с фильмом окончательно сошла на нет, и жизнь уже не требовала от Стефанека включенности. Старый друг позвал его нежно, и он вернулся к нему. Все возвращалось на круги своя.
Как и я, Стефанек тяготел к беспорядочному образу жизни. Нам не пришлось подстраиваться друг под другамы смыкались идеально, как парные кулоны в форме половинок сердца. Я регулярно был в неадеквате, но Стефанека это не смущало, потому что он сам находился там же. В отличие от Эллеке, который всегда пытался нормализовать мое поведение, Стефанек предоставил мне полную свободу: я мог говорить что угодно, делать что вздумается, уйти, если мне хотелось уйти, а мог остаться и не обращать на него внимания. В таком случае он не капал мне на мозги, как многие до него, а просто находил себе занятие. Я не задумывался о том, что происходит между нами, и тревожные звонки не звучали, хорошо. Мы не были друзьями и не называли себя любовниками, мы всего-то жили вместе. Никаких обязательствсегодня я здесь, завтра где-то еще, это почти что ничего. Впрочем, есть вероятность, что так оценивал ситуацию один я. Значит, Стефанек был достаточно хитер, чтобы создать для меня удобную видимость.
В начале августа, когда сердечная рана Стефанека, оставленная провалом «Заблудившегося», наконец-то затянулась тонкой корочкой, фильм внезапно взлетел
Специфическая популярность «Заблудившегося» началась с выхода статьи, уведомляющей общественность, что режиссер сего шедевраникто иной, как сын популярного политика, известного своими жесткими высказываниями на тему морали и нравственности Подозреваю, увидев статью, отец Стефанека горько пожалел, что в свое время не позволил сыну истечь кровью в ванной. Сыновий суицидтак себе событие для политической репутации, но своими дальнейшими действиями Стефанек нанес карьере отца еще больший ущерб.
Пыльные кассеты с фильмом были извлечены со склада, протерты тряпочкой и просмотрены. Лучшие фрагменты, прикрытые интригующими квадратиками цензуры, прокрутили в нескольких вечерних ток-шоу, демонстрируя зрителям, что яблочко не только далеко упало от яблони, но и, не сбавляя темпа, катится дальшепричем по кривой дорожке. Моя беззастенчивая нагота, изъязвленные бранной речью диалоги, вызывающая гомосексуальная эстетика фильмавсе это неприятно поразило общественность. «Фу», сказала общественность и засела смотреть фильм тайком.
Стефанека приглашали в несколько программ, но он отказалсяне знаю, в какую сумму это обошлось его отцу. Вероятно, значительную, потому что звонки родителям надолго прекратились. Однако в интервью печатной прессе Стефанек был менее осторожен, щедро расточая намеки на реальное положение дел в его семье. Я было заподозрил, что Стефанек сам организовал утечку информациичтобы привлечь к себе внимание, но в итоге решил, что вряд ли: его ненависть к отцу намного превышала его честолюбие.
Киношная пресса поспешила за желтой, и появились первые рецензии. Они были исключительно негативными. Критики рвали фильм в клочья, как собака любимые хозяйские тапочки. «История без начала и без конца; трата времени без смысла»; «Тягомотное, бестолковое повествование, сконцентрированное на маргиналах и ориентированное на такого же низкокачественного зрителя»; «Основные характеристики фильманевнятный и раздражающий. Если автор пытался пробудить сочувствие к подобным людям, то ему удалось прямо противоположное». Их ядовитый зуб был постоянно задействован. Не ругали только меня, отметив, что для человека, чей актерский опыт исчерпывается порнороликами (если можно назвать этот опыт «актерским»), я играю ничего себе. Даже, можно сказать, хорошо. Впрочем, оценивай они меня так или эдак, мне было плевать.
Прочтя рецензии, Стефанек только присвистнул:
Ты снимался в порно? Круто.
У него были своеобразные представления о крутости. Для него это означало перепробовать как можно больше взрослых приключений, даже если и нажить при этом проблемы на свою задницув прямом и переносном смысле.
Я надеялся, что после первого десятка рецензий все и заглохнет, но колесо только начинало раскручиваться. День за днем язвительные замечания прессы, словно градины, колотили Стефанека по макушке. Уверен, он не пропускал ни единой статьикак пешеход, завороженно наблюдающий несущийся на него автобус.
Человек с сохранной эмоциональной сферой счел бы эти выпады пусть жесткой, но все-таки всего лишь критикой. Стефанек же воспринял это как уничтожение. Я не догадывался об этом: он притворился алмазом, блестящим и твердым, и сумел ввести в заблуждение даже меня. Он швырял себя из одной вечеринки в другую, из огней в огни, был слегка пьян и лихорадочно, неестественно весел. Он отвлекался от проблем детским способомпожирая конфеты. Но его конфеты были более чем взрослыми: алкоголь, наркотики и скандалы. Меня это мало тревожилоя же сам был не лучше. Я не замечал, что он разбивается. Он еще не устраивал тех бурных истерик, которых было много после, но в нем уже появились первые трещинки.
С ним я проник в недоступный мне ранее слой обществанаселенный людьми творческими. Кажется, Стефанек знал всех моделей, актеров, художников, режиссеров и шизиков этого города. Они были в различной степени талантливы и неискренне дружелюбны, и я постоянно путал их по именам и роду деятельности. Что впечатлило меня больше всего, Стефанек приятельствовал с половиной моих любимых звездных девочек. Сам Стефанек не придавал этому большого значенияпопсовые мотивчики его не привлекали. Я же в присутствии див истекал слюной и прилежно источал максимум своего склизкого очарования, что доводило Стефанека до скрежета зубовного. В качестве благодарности я приучил Стефанека к своему переполненному безумием, сотрясаемому кислотной музыкой подвальному мирку.
В какой-то период наша жизнь походила на сплошную вечеринку, несмотря на то что пресса продолжала усиленно громить «Заблудившегося». Пусть по большей части химическая, но все же эйфория, эйфория, эйфория.
Иногда нас вышвыривало с небес на землю, и тогда мы вели длинные грустные разговоры на балконе, медленно вдыхая и выдыхая сигаретный дым. Стефанек включал музыку в комнате, и она просачивалась к нам на балкон. Он всегда слушал какую-то заунывную мудотень, как будто специально предназначенную для сведения с ума тех немногих, кто еще не сошел самостоятельно. Ему нравился печальный, протяжный женский вокал, распространяющийся холодящими волнами и как будто бы стелящийся на дрожащем воздухе. Впрочем, такое звуковое сопровождение вполне соответствовало тематике наших разговоров, оставляющих у меня смешанные чувства. Рассуждения Стефанека казались мне откровенно бредовыми, мудрыми, наивными, банальными, поразительнымии всё это одновременно. Он задавал странные вопросы:
Ты никогда не думал, где у нас душа?
Я думаю, что у меня ее нет, и на этом мои мысли о ней заканчиваются.
Я считаю, она перемещается в наших телах с током крови. Можно прикоснуться равнодушно, удерживая свою душу глубоко под кожей, ощутив лишь отклик тактильных рецепторов. А можно так, что прочувствуешь это прикосновение всей душой, всем сердцем, он дотронулся до моей щеки. Чувствуешь? Моя душа в кончиках моих пальцев.
Лицо Стефанека было близко к моему. Его глаза в этом свете казались темно-фиолетовыми, взгляд открытый и нежный. И мои тревожные звонки взорвались криком. Никто не воспринимал нашу связь всерьез. Просто два тусовщика, которые вместе до тех пор, пока им весело. Никто не думал, что а между тем он уже успел прорасти в меня.
Через два дня я впервые ему изменил. По-быстрому, с незнакомым мне парнем. Доброжелатели известили об этом Стефанека, но он ничего мне не сказал. Одной фразой он мог выставить меня вон или заставить просить прощения. Его молчание оставило во мне чувство разочарования и сподвигло на новые подвиги в синем свете.
К началу осени я окончательно уверился, что Стефанек совершил ошибку, явив «Заблудившегося» публикеон был психологически не готов к любому из возможных последствий. Этот фильм стал для общественности иглой, укол от которой постоянно чешется. И пока раздражение не шло на убыль.
Нас многое роднило со Стефанеком, в том числе и привычка компенсировать внутреннюю неуверенность невероятной наглостью. Как и я, он был демонстративен и обидчив. Все это и прежде доставляло проблемы, но вот теперь он начал по-настоящему съезжать. Кричи, хами, раскрашивай лицо, как последняя сучка, сжигай свой мозг на костерке из дряни, дерись с любым, кто посмотрел на тебя криво или не посмотрел вообщеи кто бы подумал, что для тебя это лишь способ успокоить нервишки, ха-ха.
Я и Стефанек резонировали друг с другомуникальная черта наших отношений. Чувство, возникшее у одного, в усиленном виде подхватывалось другим. И поодиночке не пай-мальчики, вдвоем мы были не в два, но в десять раз хуже. Мы приобрели дурную славуи на этот раз фильм был ни при чем.
В первых числах сентября я решил нанести визит Дьобулусутак сказать, проведать старика. Больше из чувства долга, чем потому, что скучал по немуСтефанек компенсировал его полностью и сверх.
Дьобулус встретил меня холодно, пытался не обнаруживать свое недовольство, но оно сочилось из каждой его поры. Я спросил его, видел ли он фильм. Он ответил, что пока не нашел на это время. Я довольно-таки грубо осведомился, чем же он был так занят. Мы никогда не обсуждали его деятельность, но я был наслышан. Он сказал:
Ты колешься. Это глупо.
Ну что ты, я слишком умен, чтобы быть глупым, хмыкнул я и показал ему мои чистые вены.
Дьобулус заявил, что ему не обязательно раздевать меня и искать следы уколов на моем теле, для него и так очевидно: я сижу на игле. Затем он спросил, живу ли я с кем-то. Я отмахнулся: с темдругим, тамздесь. Как обычно. В ответ он заметил, что четыре полных месяцафантастическое постоянство для меня.
Я знаю обо всем, что происходит с тобой. Я знаю каждый твой шаг, добавил он с раздражающим высокомерием.
Зачем же расспрашивать о том, что тебе известно?
Чтобы услышать, как ты соврешь мне.
Я впервые ощутил осуждение со стороны Дьобулуса и, разумеется, окрысился. Он для меняникто, какое право он имеет мне указывать? Стефанек тоже был никем, но он отмалчивался.
Я лучше пойду, буркнул я.
Дьобулус пожал плечами.
Пожалуйста, как тебе угодно.
Но было уже поздноон показал мне свою уязвимую точку. В тот день я ей не воспользовался, но на будущее запомнил ее местоположение. Я был не тем человеком, который сможет отказаться от возможности нанести удар побольнее, врагу или другу, все равно.
Дьобулус все же задержал меня.
Ты смог ввязаться, сможешь ли вырваться? Ты дважды поступил безответственно. Двойная подлостьпо отношению к себе, по отношению к нему.
Я прикрыл дверь осторожно, как будто мне не хотелось ему врезать. Если за время нашей краткой и неприятной беседы у меня и мелькнула мысль обсудить с Дьобулусом происходящее, она была немедленно отброшена. Я не был готов фонтанировать откровенностью. Даже самому себе я не спешил признаться, что у меня зависимость, у Стефанека зависимость, что наша жизнь искусственна и надуманна, как будто съемки «Заблудившегося» продолжаются, уже без режиссера, и главную роль мы поделили на двоих, двигаясь к полному исчезновению. Мы со Стефанеком определенно не пошли друг другу на пользу. Признание бы логичным образом повлекло за собой необходимость завязать и с первой, и со второй моей зависимостью, а мне не хватало сил, достоинства и ума. Все же слова Дьобулуса засели в моей голове, вонзились в мой мягкий беззащитный мозг, как иглы. Я уходил, унося их в себе.
Вернувшись к Стефанеку, я обнаружил, что в его квартире все вверх дном. Сам Стефанек, обдолбанно-тормознутый, сидел на полу, окруженный обрывками раскрашенной бумаги, и плакал. На секунду я открыл глаза на все это, но увиденное мне так не понравилось, что я снова ослеп. Начинать разговор было тягостно. Я предпочел бы просто слинять и вернуться, когда дела изменятся к лучшему, но уже сомневался, что какие-то улучшения вообще будут. Поэтому обреченно вздохнул и спросил:
Что случилось?
Ты уехал, и все стало плохо-плохо, совсем невыносимо.
Я отсутствовал не больше шести часов. Ты мог бы заняться делом, Стефанек. В учебники бы заглянул, что ли.
Стефанек умел рыдать. Его слезы были крупные, как горошины. К тому же он проливал их слишком часто, что раздражало. В то же время все его чувства были открыты, даже те, которые он хотел бы утаить. Если ему было весело, он не мог не смеяться, а если было грустно, он не мог не плакать. Его кретинская искренность не в первый раз заставила меня смягчиться.
Зачем ты порвал свои рисунки?
Они убогие, никчемные. Я смотрю на них и все их ненавижу, он мог рассуждать в таком духе по полтора часа. Он был абсолютно одержим идеей собственной неполноценности.
Вполуха слушая его нытье, я осматривал комнату. Ни один предмет не остался на своем месте. У Стефанека была привычка хватать и швырять все что под руку попадется, когда распсихуется. Он только при мне перебил тонну посуды. Однажды мне это надоело, и я пообещал ему, что в следующий раз куплю сразу два новых набора тарелок, чтобы один из них разбить о его голову. Не то чтобы посуда была так уж нужнаели мы все реже, но когда в ней все-таки возникала потребность, я находил одни осколки.
Они втаптывают мой фильм в дерьмо, и я думаюа вдруг они правы? Вдруг папочка прав, и я всего лишь ничтожество, возомнившее о себе невесть что?
Мне никого не было жалко, плевал я на всех. Но когда Стефанек выглядел таким зареванным и растерянным, мне становилось не по себе. А потом становилось не по себе уже из-за того, что стало не по себе.
Я тоскливо оглянулся на входную дверь, еще раз подавил импульс сбежать, и сел на пол рядом со Стефанеком.
Не все плохо, что они ругают, Стеф. Они мудаки. И твой папаша тоже.
И все же я бездарь. Наверное. Даже думать страшно. Я боюсь этого больше всего.
Ты талантливый. Твой фильм ону меня язык не поворачивался сказать «хороший». В нем что-то есть. Мне нравится, как ты пишешь. Ты отлично рисуешь, просто здорово.
Он зажмурился.
Этого недостаточно.
У меня не было слов, чтобы продолжать убеждать его, потому что в действительности я редко думал на эту темуесть у него талант или нет, меня это интересовало меньше прогноза погоды. Но почему-то я чувствовал сожаление.
Стефанек поднялся и ушел в ванную. Я проводил его взглядом. Маленький, в дырявом свитере на три размера больше, он выглядел каким-то совсем несуразным. Я успел соскучиться по нему, и от этого мне становилось страшно. В поле зрения попал низенький столик, на нем использованный шприц. В этой квартире жили наркоманы, которые уже перестали стесняться. Я отвернулся и уперся взглядом в рисунок Стефанека, разорванный на восемь частей, разбросанных по полу.
Я опустился коленями на ковер и собрал рисунок. Схематично нарисованный человечек, падающий сквозь темное пушистое пространство. Стефанеку нравилось рисовать таких, он называл их «жвачными человечками». Они были желтыми или розовыми. Иногда Стефанек рисовал целые истории про них, начинающиеся бодро, но завершающиеся неизменно жутко. Я считал жвачных человечков вершиной его художественных навыков, пока однажды Стефанек не нарисовал меня. Портрет был выполнен в поразительно достоверной реалистичной манере, и я смотрел с него таким взглядом, будто хотел воспламенить весь мир.