Дьобулус поморщился. Он огласил весь длинный список моих греховбез злобы, но с огорчением, точно разговаривал с неразумным ребенком. Папочка. Я с озлоблением напомнил себе, что он никто для меня, но в глубине души что-то беспокойно зашуршало, протестуя.
Если ты действительно хочешь помочь ему, зачем тебе я? устало осведомился Дьобулус.
Потому что если кто и сможет помочь, так только ты. Ты умеешь влиять на людей. У меня никогда не получится.
Судя по твоему состоянию на данный момент, мои способности в данной области сильно преувеличены. А ты просто пытаешься скинуть ответственность.
При чем тут ответственность?
Дьобулус поджал губы. Некоторые его гримасы больше подошли бы чинной старой деве.
Не пора ли взять себя в руки, Науэль? Выбраться из потока на берег? Как только ты сам нащупаешь землю, ты сможешь вытащить другого. Тебе не приходило в голову, что вся эта ситуация возникла в твоей жизни не без причины? Что это намек для тебя: измени свое поведение? Это ты спишь с тем глупеньким мальчиком, не я, и онтвоя проблема, не моя. Не меня с ним уносит одна река.
То есть ты отказываешься помочь?
Отказываюсь. Не смотри на меня злобно и не пытайся выставить меня бессердечным ублюдком. Лучше спроси себя: если ты не готов напрячься, чтобы улучшить ситуацию, так ли ты беспокоишься о нем на самом деле?
Я был ослеплен бешенством, но не настолько, чтобы не видеть его правоту, и это только бесило меня больше. Мы застыли в напряжении, вонзившись друг в друга взглядами. Радужки Дьобулуса стали цвета расплавленного золота.
Я посмотрел фильм, добавил Дьобулус после минуты отравляющего молчания. И он мне не понравился. Этот мальчик мало того, что написал плохой сценарий, ночто самое скверноеначал жить по нему. Он все для себя решил.
Дьобулус мог говорить что угодно про меня, но ничегопро Стефанека. Тем более правду. Кроме того, он назвал фильм плохим, недооценив, что «Заблудившийся» значит для меня. Наше совместное со Стефанеком творение. Только я знал, чего Стефанеку стоил этот фильм. И вот результатметания Стефанека, его время, кровь, пот и слезы оценили словечком «плохо». С этой секунды Дьобулус предстал передо мной исключительно в красном светевраг, враг, и рвать его на части, как всех врагов. Я проорал ему мои давние опасения и то, до чего додумался непосредственно в тот момент:
Это не мне плевать на Стефанека, это тебе плевать на меня! Ты хочешь, чтобы он умер, потому что с ним я забыл про тебя! Ты просто очередной извращенец, готовый изувечить меня, лишь бы захапать!
Дьобулус выслушал меня молча, как выслушивают обвинения в зале судаоправдания неуместны. После пяти минут воплей, когда я, наконец, заткнулся и жадно задышал, он закрыл глаза кончиками пальцев. Затем убрал руки от лица и встал. Его лицо слегка побледнело, но в целом он выдержал потрясение стойко.
Мои чувства к тебеэто мое личное дело, и я не намерен обсуждать их с тобой. Одно скажу: если я чего-то от тебя добиваюсь, то лишь потому, что это необходимо и полезно для тебя.
Меня как в холодную воду окунули, но я пытался не показать свою намокшую шкурку и спросил с вызовом:
А чего ты добиваешься от меня?
Адекватности. Нормального состоянияэмоционального, психического, физического.
Моя отрепетированная усмешка всегда была со мной.
Зачем?
Потому что если ты утопишь себя в грязной канаве, что ты упорно пытаешься сделать, этим ты причинишь мне боль. Я люблю тебя. Я хочу для тебя счастья. Но счастьеэто не то, что можно просто дать, вручить на красивой тарелке, предварительно разрезав на мелкие кусочки для легкого проглатывания. Я мог бы извлечь всю боль из твоего сердца, очистить твою память от дурных воспоминаний, запретить скверным мыслям возникать в твоем мозгу. Но так я только превратил бы тебя в вечно довольного, постоянно улыбающегося идиота с отсутствующей личностью. Вот поэтому, Науэль, я не ограничиваю твою свободу, не вмешиваюсь, хотя ты продолжаешь совершать ошибки. Человек должен сам отыскать верный путь. Как минимум иметь возможность попытаться.
Слова Дьобулуса отскакивали, натыкаясь на невидимую преграду. Так же, как мои слова, когда я пытался вразумить Стефанека.
Не хочу ничего искать. Канава так канава.
Дьобулус устало пожал плечами.
Я дал себе срок. И он еще не истек. Возможно, мне удастся уговорить тебя изменить твое мнение.
Я был в отчаянье. Мою последнюю надежду разбили вдребезги, и мне хотелось мести. Вгрызаясь в Дьобулуса, я ранил самого себя, но боль только усиливала мою ярость.
Ты уже проиграл, Дьобулус. Ты обломался. Я убью себя. Обещаюя себя прикончу, и иди ты со всеми своими надеждами!
Нет, ты не убьешь себя, зашипел Дьобулус, в секунду достигая настоящего бешенства. Его глаза, казалось, стали втрое больше. Мой позвоночник заледенел. Я потрачу все свои силы на тебя, я сам сдохну, но ты будешь жить, изживешь всю эту мерзость, которую взрастил в себе. И не надейся найти себе убедительное оправдание, его не существует. Ты можешь винить людей, сломавших тебя, но это их грехи. За собственные ты один в ответе.
Из меня ушли последние чувства, мысли, осторожность.
Не слишком ли много пафоса, Дьобулус? Тебе напомнить, какой ты? Не очень-то безгрешен. Я скандалю, а ты отдаешь приказы. Я шлюха, но о твоих оргиях легенды ходят. Я порчу людям нервы, а ты убиваешь людей. И если я наркоман, то тымой поставщик!
Не пытайся разъярить мою совесть, как я разъярил твою. Я давно все объяснил ей. К тому же, Дьобулус не был бы Дьобулусом, если бы не рассмеялся в такой момент, тот факт, что ты все еще жив после того количества радости, что ты пропустил через свой организм, доказывает, что мой товар хороший. Запомни, Науэльоргии, наркотики и войны могут быть развлечением, но только для тех, кому хватает самоконтроля, чувства юмора и черствости, чтобы защитить себя от последующих терзаний. Здраво оцени свои силы, иначе погибнешь.
Мне всего хватает.
У тебя полное отсутствие самоконтроля, туго с юмором, и черствости, несмотря на все твои усилия, тоже недостаточно, отрезал Дьобулус. Он зажал эмоции в кулак, успокаивался. Его глаза остыли, вернули прежний цвет. Опустившись в кресло, Дьобулус откинулся к спинке и сцепил пальцы на коленях. Никогда больше не пытайся мой манипулировать. Я не позволяю никому, и тебе тоже не позволю.
Я сказал:
У меня еще не получается тобой манипулировать. Но я уже научился относиться к тебе потребительски.
Новый способ терзать себя, сухо бросил Дьобулус.
Крыть мне было нечем.
Я ушел из его дома с горячей головой и холодным сердцем. Мы оба показали себя с худшей стороны. Я подозревал, что сказанное мною навсегда обрубило мой путь в этот дом, но не позволял себе сожалеть о чем-либо.
Я вернулся к Стефанеку, и мы продолжили наше агонизирующее существование. Но с некоторыми изменениямиболезнь перешла на новую стадию. После ссоры с Дьобулусом каждый день приносил мне еще немного одиночества. Мы со Стефанеком так долго пребывали в постоянном падении, что движение вниз уже начало ощущаться как неподвижность. То ли с тоски, то ли со скуки, возродился мой интерес к Ирис.
Она собиралась сняться в биографическом фильме про актрису, популярную лет тридцать назад. Эдакая драматичная историядамочка взлетела к небесам, но обнаружила, что звезды больно жгутся, и в итоге закончила жизнь в психушке с бутылочным стеклом в горле. Ирис, похоже, очень увлеклась ролью. Она даже выкрасила волосы в ярко-желтый цвет для большего соответствия оригиналу, но в итоге почему-то отказалась от участия. Когда журналисты притомились искать причину ее ветрености, Ирис кинула им новую тему для пересудов, появившись в мужском журналене отягощенная лишней одеждой. Фотографии мне не понравились. Общаясь со Стефанеком, я научился отличать хорошие снимки от плохих. Лицо и тело Ирис заретушировали до такой степени, что кожа стала походить на пластик, а плотный слой макияжа не позволял рассмотреть ее лицо. И только по глазам я узнавал ееона смотрела так отчаянно, как будто ее насиловали, что было абсолютно неуместно в имеющемся контексте.
Апофеозом ее странностей стал забег от журналистов. Она посетила магазин одежды, и, видимо, кто-то из сотрудников ее заложил, потому что на выходе уже дожидалась небольшая толпа щетинистых распространителей инфекции, требующих от нее всего лишь ответов на любые вопросы, непрерывной полуторачасовой улыбки и сотни-другой-третьей фотографий. Она молча сняла свои туфли на высоких каблуках и убежала в одних чулках, оставив туфли крысам в качестве трофея.
В каком она была состоянии? Чувствовала ли себя несчастной или же опустошенной и бесчувственной? Конечно, меня не радовало, что и у нее тяжелый период, но возникала какая-то теплота внутри, как будто в окружающем мраке она шагала со мной рядом.
Хотя я пытался организовать освещение. Дьобулус основательно врезал мне по башке, но сотрясение пошло моим мозгам на пользу. Оцепенелые мысли неохотно зашевелились. Сколько недель, месяцев я живу в хронически одурманенном состоянии? Неужто я действительно считаю, что, доконав себя, не добью этим Стефанека? Если я утону, он камнем упадет на дно вслед за мной.
И я решил завязать. Я поговорил на эту тему со Стефанеком. Я был страшно убедителен, сам бы себе поверил. Мне было неинтересно мое будущее, для себя я уже не ждал ничего хорошего. Пустоту в моих обоснованиях («почему мы должны прекратить гробить себя») я заполнял радужным враньем. Я повторял: «Мы, мы, мы». Как будто я и Стефанек были чем-то неделимым и вечным, словно я никогда не говорил ему: «Это не продлится долго», этой фразой всегда повергая его в уныние и иногда доводя до слез. За годы мое привычное «не оставайся» въелось в меня до костей. Фактически, я обманул Стефанека, обещая себя в качестве компенсации за мучительное протрезвление. И в его затуманенных равнодушных глазах вспыхнули тусклые искорки.
Мы попробуем, сказал он неуверенно.
Все было бы отлично, но выяснилось, что зависимость не пропадет сама по себе лишь оттого, что мы решили с ней покончить. А я только тогда и понял, что такое зависимость. Это когда тебе нет покоя ни на минуту, ни на секунду. Когда все твои интересы, мысли, чувства растворяются в одной потребности. Я всегда был склонен ко лжи, причем себе самому врал еще чаще, чем другим. Я говорил себе: «Это был последний раз». И потом: «Или предпоследний». И вскоре: «Или пред-пред-пред-предпоследний».
Мои срывы провоцировали срывы Стефанека. Очередная доза давала мне чувство освобождения от нестерпимого голода, от этой безжалостной необходимостинужно здесь и сейчас, ломающей мою волю с такой легкостью, как я сломал бы спичку. А затем чувство вины размазывало меня одним движением, как таракана. Я смотрел на Стефанека, замечал его деградацию и презирал себя так, как никого и никогда в моей жизни. Я клялся себе, что мы выдержим, но, видимо, мы начали трепыхаться слишком поздно, когда завязли уже по самые уши. Был ли вообще у нас шанс?
Мы карабкались вверх и снова падали на самое дно. И так продолжалось неделю за неделей, вот и февраль подступил. Стефанек, конечно, забросил идею с выставкой. Он был просто не в силах. Мы испытывали постоянную нужду в деньгах. Стефанек скандалил с папашей, я бегал по папикам, хотя давно потерял товарный вид. Я ужасно отощал, впрочем, это мне как раз-таки нравилось. Просыпаясь, я смотрел на себя в зеркало в ванной и видел полутруп. Я припудривал вечно воспаленные веки, закрашивал синеву под глазами и покраснения на коже, придавал цвет белым губам, маскировал впалости на щеках, припудривал угловатые скулыкаждый раз мне требовался все больший слой косметики и все больше времени, чтобы привести лицо в порядок.
В какой-то день в приступе придурковатого веселья я решил поглумиться над своим состоянием и вместо того, чтобы попытаться утаить его, выбелил щеки, нарисовал фиолетовые кровоподтеки и черные слезы под густо обведенными глазамия стал похож на сильно неудачливого героя фильма ужасов. В дальнейшем я отточил этот замогильный стиль до совершенства. Черный юмор более чем уместен в данной ситуации, не так ли? Я не мог относиться к происходящему со мной без сарказма.
Стефанек стал еще меньше и еще взъерошеннее. В светской хронике радостно отмечали, что наша гадкая парочка переживает не лучшие времена. Волосы Стефанек красил уже в сплошной синий. Он снял клип для приятельницы, с которой когда-то учился в одной школе. Съемки продлились три дня, и по окончанию он заявил, что совершенно вымотан. Я предпочел не вспоминать, каким энергичным он был в период работы над «Заблудившимся».
Клип получился мрачным, параноидальным и бессмысленным. Демонстрация разверстых ран с вываливающимися из них червяками была уже лишней, на мой взгляд. Впрочем, подружка одобрила. Стефанек предрекал, что она станет звездой, но несколько дней спустя она погибла, утонув в бассейне во время вечеринки. Ее криков никто не слышал, потому что ее последний альбом был включен на максимальную громкость. Ну не забавно ли? Тело обнаружили только на следующий день, в полдень, когда проспались. Узнав об этом, Стефанек развел руками.
Ну, такого я не мог предсказать.
Хотя в действительности мог бы. Наши приятели были склонны к нелепым смертямони как будто соревновались, кто устранится самым тупым способом. Кто-то исчезал, а кто-то появлялся, пустующих мест не было, нет, всегда толпа. Однако стоило мне задуматься, сколькие отступили в тень, как мне казалось, что меня окружает смерть. И я сам брел к забвению, был уже ближе к мертвым, чем к живым. Когда я сказал об этом Стефанеку, он флегматично заметил:
Все не перемрем. Ты заметил, что в этой стране психи никогда не кончаются?
Потом он вдруг ударился в пространные рассуждения, что правительство хочет нас всех изничтожить и от телевизора исходят убивающие волны, провоцирующие мысли о самоубийстве. Он вспомнил чью-то теорию, «очень похожую на правду», что дети вызывают у родителей черную завистьведь они полны сил и у них все впереди, и потому родители заинтересованы в том, чтобы превратить своих отпрысков в издерганных несчастных неудачников, сохранив таким образом собственное ощущение превосходства. В последние недели Стефанек витал в облаках. Даже когда он был почти чист, его сознание не прояснялось. В таком состоянии он с легкостью принимал на веру любую ерунду.
Мне быстро надоело выслушивать его бред про убивающие волны и прочее (он мог продолжать часами), и я перебил его:
У меня своя теория, еще более похожая на правду. Мы умираем, потому что ширяемся, трахаемся с кем попало, лезем куда не надо, ищем приключения на свои жопы и затеваем драки без правил с использованием подручных средств. И нам не нужна помощь правительства. Мы сами сдохнем.
Стефанек тупо посмотрел на меня, пожал плечами и удалился в кухню. Казалось, его оставили все чувства, кроме одногоненависти к родителям.
Их война развивалась под бдительным взглядом газетчиков. У папаши Стефанека основательно сдали нервы, а Стефанек и раньше не стеснялся в выражениях. Они добрались до грязного белья и закидывали друг друга дерьмом в многочисленных интервью. Как заявил Стефанек, «настало время откровений».
Когда проявились его наклонности, я пытался образумить его, но он только огрызался. Это ужасно: смотреть на своего ребенка с полным пониманием, что он абсолютно безнадежен.
Что я могу сказать о папочке? Он настоящий мудак. Потрясающее высокомерие. Он всегда прав. Мы насекомые под его ногами. Его право решать, кого раздавить, кого помиловать. Просто нелепо. Неужели кто-то голосует за него? Не советую. Он может принять решение не в вашу пользу.
Во время их телефонных разговоров провода плавились от курсирующей по ним вперед-назад обжигающей злобы. Даже я уже не находил это забавным и сматывался прогуляться, возвращаясь лишь тогда, когда квартира переставала сотрясаться от криков.
Ты не понимаешь? Я не печатный станок, я не могу снабжать тебя купюрами по первому твоему запросу, настаивал папаша Стефанека.
Твои проблемы. Найдешь, ухмылялся Стефанек.
И тот находил. Здесь явно был шантаж. Мне все чаще приходила в голову мысль, что я почти ничего не знаю о человеке, с которым живу. Чем он так запугал своих родителей? Чье имя вытатуировано у него на запястье? Но и я не был откровенен со Стефанеком. Все нам известное о прошлом друг друга уместилось бы на половинке блокнотного листа.
Однажды к Стефанеку приехала мать, и этот случай доконал меня. Он не открыл ей дверь. Шлялся по квартире, визжал, что убьет себя не в среду, так в четверг (на случай, если за двенадцать часов, прошедших с последнего телефонного разговора, она забыла, что он собирается сделать с собой). Потом он просто начал выкрикивать случайные слова в ответ на ее реплики. Это казалось ему очень забавным, но он выглядел безумным, и мне стало жутко до тошноты. Он довел свою мать до истерики. Его отношение к ней и раньше казалось мне несправедливым, и я сказал: