Это обязательнотак издеваться над ней?
А ты на ее стороне? взвизгнул он. Если так, ты против меня. Она хочет моей смерти. Ты тоже?
Я возразил, но как-то неуверенно. Я совсем запутался в его отношениях с семьей, в моих отношениях с ним. Скорбно сморщенное лицо Стефанека разгладилось.
Кто ты такой, чтобы указывать мне? Ну же, назови себя.
Я спросил тихо:
Стефанек, ты с ума сошел?
Он смотрел на меня без проблеска разума, пусто, как будто витал где-то далеко, оставив только свою оболочку. Меня бросило в холод.
Похоже, что да, выговорил я с трудом. Развернулся, отпер дверь и вышел из квартиры.
В меня сразу уставились заплаканные глаза его матери, и я успел заметить быстро растворившуюся в них надежду.
Уходите, посоветовал я и сбежал по лестнице.
Мне вслед понеслось его отчаянное:
Скажи, кто ты мне?
Сердце билось оглушительно громко.
Неделю я прожил в покое и роскоши. Я плавал в крытом бассейне с подогревом, читал глупые журналы, слушал музыку, энергичную до тошноты, а мой трехсотый извращенецвполне милый, впрочем, сокрушался надо мной. Я так истощал, я стал такой нервный, я даже подурнел, бедняжка. Своей заботливостью он напоминал мне Дьобулуса, что действовало на меня успокаивающе (хотя Дьобулус совершенно определенно не стал бы доплачивать моему поставщику за доставку наркоты прямо на дом). В конце концов, всегда можно закрыть глаза и представить кого угодно. А я обязательно закрывал глаза.
Я сократил свою обычную дозу, в связи с чем меня немного потряхивало, но это не особо мешало. Я ожил, стал способен рассуждать здраво. Зачем я остаюсь в помоечной квартирке с человеком, который влияет на меня самым пагубным образом? Мне по-настоящему плохо от всего этого. Меня как будто избили ногами, у меня все болит. Не могу так больше. И Стефанеку со мной не становится лучше. Даже если без меня он загнется окончательно, это не моя проблема. Где мой эгоизм? Все знают, что Науэль Вилекоредкостная мразь, не заботящаяся ни о ком, кроме себя, драгоценного. Если Стефанек не нужен мнеа он мне не нужен, что мешает мне просто его выбросить? Я даже не могу вспомнить, когда мы трахались в последний раз, ему же все обезразличило, да и мне тоже. Я не предупредил Стефанека, что ухожу от него насовсем, но именно так я собирался поступить. К чему объяснения, если у меня нет на них смелости?
И, рассуждая таким образом, я вдруг осознал, что уже не смотрю на сверкающую воду в бассейне, а отпираю дверь квартиры Стефанека своим ключом. Внутри было тихо и как-то пустынно, и я замер, прислушиваясь, принюхиваясь, кожей ощущая опасность. Я прошел в комнату. Никого. На секунду меня захлестнуло отчаянье, мутное, холодное, горькое, как морская волна. Я обошел диван в центре комнаты и увидел на нем Стефанека. Он лежал с закрытыми глазами, щеки белые, как бумага. Я отчетливо услышал плач внутри меня. Я наклонился к нему, прикоснулся. Он не реагировал. Я приложил к его шее дрожащие пальцы, почувствовал слабый пульс. Похлопал Стефанека по щекам. От шлепков его кожа слегка порозовела, но Стефанек не скоро открыл глаза. Он посмотрел на меня с выражением постепенного узнавания.
Очухался, мальчик, ну и испугал же ты меня, я едва не ревел в голос. Ты что, колес наглотался?
Устал Ждать тебявыдавил Стефанек. Где ты был?
Что я мог на это ответить?
Гулял.
Неделю?
Это была долгая прогулка. И, как оказалось, совершенно бессмысленная. Но я вернулся. Все, теперь я здесь, я погладил его по волосам.
Нет, возразил Стефанек и прижался щекой к моей ладони. Его тяжелые веки опустились. Я редко испытывал жалость к кому-либо, но его мне было жаль до боли в груди.
Не засыпай снова. Ты же знаешь, что под таблетками нельзя. Помнишь того парня с белой челкой? Он заснул и во сне впал в кому.
Но Стефанек уносился прочь от меня. Я взял его за плечи, тряхнул. Он мутно посмотрел на меня сквозь узкие щелочки век.
Говори что-нибудь. И ты не заснешь, не умрешь.
Он заулыбался. Пугающая, вымученная улыбка.
Почему ты улыбаешься?
Просто так. Мне вдруг стало хорошо, даже при том, что мне сейчас очень плохо. О чем я должен говорить?
Он молчал минут пять, и я даже испугался, что он снова вырубился, но он произнес:
Я люблю синий цвет. Темно-синий. Как тень на снегу ночью, его слова тянулись вязкими липкими нитями. Вероятно, его мысли были ненамного шустрее. Мы проходили семантику цвета в университете. «Синийэто цветовое выражение потребности, объяснила преподша. Физическойв покое, психологическойв удовлетворении». Эта фраза зацепила меня. Я повторял ее мысленно, наслаждаясь ее ритмом, пока не заучил наизусть. Она многое прояснила. Синий вызывает ощущение прохлады, поэтому в комнате с синими стенами кажется, что температура воздуха на несколько градусов ниже фактической. Темно-синему цвету соответствует погружение на глубину, движение внутрь. Этот цвет выбирают люди, испытывающие тревогу и беспокойство, телесное или душевное утомление, Стефанек говорил бесстрастно, как будто и сам начитывал лекцию. В детстве мне нравилось рисовать картины с помощью одной лишь синей краски, варьируя ее тон. Я люблю смотреть на небо. В этой бездне синего цвета есть то, чего у меня никогда не было, безмятежность. Знаешь, какой цвет называют любимым большинство людей? Синий, он сообщил мне это со странной, почти торжественной интонацией. Скольким из них не хватает умиротворения? Беспокойствоболезнь нашего века. Мы все бьемся в безмолвной истерике. Что с нами случилось? Из нас как будто сердца вырвали, и мы только пугаемся, чувствуя пустоты в себе, но не способны определить, что именно пропало. Мы можем окружить себя синим, который заставит нас успокоиться, но наша сводящая с ума ущербность никуда не денется. Я могу покрасить волосы в синий, но от этого мой взбесившийся мозг не перестанет пожирать сам себя. Он просто продолжит делать это незаметно, после того как синий ввергнет меня в фальшивое состояние покоя.
Стефанек и раньше был склонен к долгим, малопонятным монологам на абстрактные темы. Но прежде они не звучали столь пугающе. Сам его мрачный, вялый голос действовал на меня завораживающе. Было бы удобно все свалить на воздействие таблеток, но, когда я заглядывал в неподвижные темные глаза Стефанека, в которых месяц назад поселилось новое выражение и не желало уходить, я понимал, что таблетками, ампулами, порошком и прочим я не могу объяснить все, что с ним происходит.
Когда ты ушел, я был даже рад. Иногда смотрю на тебя и думаю: глаза бы мои тебя не видели. Хотя я и про себя так думаю, стоит мне заглянуть в зеркало. Неважно. Я бродил из угла в угол, говорил себе, что со мной все нормально, но на самом деле мне не было. Я ненавижу оставаться один. Я включаю музыку, но даже сквозь нее слышу, как оно бродит вокруг меня. У него, наверное, три сотни ног, потому что оно так топает, что пол сотрясается.
Стефанек, кто топает?
Мое вечное беспокойство. Я наглотался таблеток, пытаясь прогнать его, но только стал обездвиженным и беззащитным. Оно постоянно со мной. Мне следовало бы снять фильм с таким названием. Рассказал бы все о себе, но мне и рассказать-то нечего. Только спроситьпочему я не могу утихомириться? Почему я всегда как за секунду до крушения? Я не могу есть, сидеть, читать, досмотреть фильм до конца. Я больше ничего не пишу, потому что мне не удается сосредоточиться. Иногда я чувствую себя ужасающе несчастным и напоминаю себе, что у меня нет на это права, потому что я слишком плохой. Меня всегда осуждали, и я научился у них осуждать себя сам, и теперь мне стыдно даже за факт моего существования. Я ни на что не годен и чувствую себя последним кретином, если хотя бы пытаюсь что-то начать. Лучшее, что я могу сделать, это исчезнуть.
Я сказал:
Хватит, мне невыносимо тебя слушать.
Стефанек закрыл глаза, прячась от моего отчаянья.
Может быть, поэтому ты мне понравился. Я сразу почувствовал, что ты разбитый, сумасшедший, как я. Они этого не замечают, конечно, нет. Ты играешь плохого мальчика, и они не задумываются, кто ты на самом деле. Лучший способ спрятать себя ото всехпревратиться в кого-то другого. Такой бдительный зверь. И я начал с тобой осторожно, как будто бы просто так, как будто бы я до того понарошку, что меня вообще нет. Но мне стоило учесть, что каждый сходит с ума по-своему. Мое безумие меня убивает. Твоене позволяет тебе быть со мной. Даже если ты хочешь. Вот так.
Его слова угнетали меня, и потому я изобразил улыбку.
Я не знаю, чего ты наглотался, Стефанек, но больше никогда это не принимай.
У меня не получилось отвлечь его внимание от себя, отвести его испытующий взгляд.
Скажи мне. Ты любишь меня, хотя бы немного?
Стефанек, ничто так не раздражает меня, как заедающие пластинки и допросы на тему «любишь или нет».
Его взгляд прожигал насквозь, но голос звучал беспомощно и жалобно:
Пожалуйста, ответь мне. Это очень важный вопрос. Любишь ли ты меня?
(«Скажи, что любишь меня! Скажи, что останешься со мной!» вскрики матери отталкиваются от холодных стен. Я хочу забыть об этом и о том, как меня самого спрашивали: «Любишь?» Что бы вы сделали со мной, если бы я ответил «да»?)
Стефанек приподнялся на диване и сел. Я встал, отошел от него. Убрал в карманы дрожащие руки. Его голос стал ломким, острым, оставлял на мне длинные порезы.
Это вопрос жизни и смерти!
Еще никто не умирал от чьей-то неразговорчивости.
Стефанек был все еще очень слаб, однако я не пожалел бы его, если бы он продолжил. Но он сдался. Хотя я смог перевести дух, лучше мне не стало.
Ты не ответишь, конечно. И я продолжу терзаться догадками. Снова февраль, Науэль, а мы все еще здесь, вдвоем, в моей квартире, долгий срок по твоим меркам. Но я не понимаю тебя еще больше, чем вначале. Я думаюесли тебе плевать на меня, то зачем ты со мной? Но тогда, если тебе не плевать на меня, к чему это показное равнодушие?
Этот разговор уже вызывал у меня зубную боль.
Я не понимаю, к чему эти претензии.
Правда? Ты пропадаешь где-то. Не замечаешь меня целыми днями. Не рассказываешь ничего о себе.
Ты тоже.
Потому что стоило мне попытаться, и ты отшвыривал меня своим: «Считаешь, мне это интересно?»
Стефанек, мне не нравится тема нашего разговора.
И мне. Но я все-таки скажу: мне надоело, что ты называешь «приятелем» меня, в то время как называешь приятелей друзьями. Мне надоели твои невидящие взгляды сквозь и твое холодное молчание. Мне надоели твои исчезновения на часы, ночь, сутки. Мне надоели твои планы великого побега. Думаешь, я не догадываюсь о них? Да я слышу, как мысленно ты спрашиваешь себя: «Если я отойду на шаг, два, три, я смогу сбежать совсем?» Полагаешь, я не замечаю, как ты озираешься, когда мы идем вместе? Думаешь, я не догадываюсь, взглянув на твое виноватое лицо, что ты изменил мне в третий раз на неделе? Стефанек шелестяще рассмеялся. Он весь стал какой-то острый, точно покрылся вдруг ледяными иглами. Поразительное упорство. Может, тебе и самому противно то, что ты делаешь, но для тебя так важно держать меня одним из многих, что ты и сам себя изнасилуешь. И какая тебе разница, что ты выставил меня идиотом и это еще меньшая из моих причин для огорчений, ведь, выплескивая свое блядство на публику, ты сберегаешь капельку своего псевдо-спокойствия. А я ни разу тебе не изменял! воскликнул он с такой горечью, что мой сарказм словно парализовалоя не изверг ни одной глумливой шуточки в тему.
Я не мог опровергнуть его слова, потому что они были правдой. У меня не было сил оправдываться, и я молчал, хотя должен был сказать ему многое. Так уже было однажды, и вот теперь снова. И слова, на этот раз относящиеся к другому человеку, были привычно заперты во мне: «Я привязан к тебе больше, чем могу себе позволить. Я хотел бы измениться, но иногда у меня в голове такой бардак, что все теряет смысл. Когда я с тобой, меня раздирают тревога, симпатия, стыд и вина, что совершенно невыносимо, и потому я стремлюсь отдалиться. Я так долго пытался разорвать нашу связь, что совсем обессилел и едва не рехнулся от злости. У меня странная память, не позволяющая мне забыть о том, о чем я предпочел бы не помнить, и странные чувства, выжигающие следы. Я устал от себя и надоел себе».
Но при попытке заговорить мои челюсти непроизвольно сжимались, запирая слова в клетку зубов. Неужели это так сложно? Просто взять и рассказать эту глупую историю, что у меня был мальчик в школе, от которого я сбежал, но в действительности до сих пор к нему прикован, и тоска по нему отравляет мою жизнь. Он предмет моей главной зависимости. И мне не нужен еще один.
Стефанеку надоело ждать, когда я обрету дар речи.
Я столько раз думал о том, чтобы бросить тебя. Но в тебе есть что-то в выражении глаз что заставляет забыть о твоих дурных словах и поступках. Ты называешь людей кретинами за то, что они тянутся к тебе, а потом хнычут и упрекают тебя, как будто не были осведомлены, чего от тебя ждать. Ну, значит, я тоже кретин, потому что все время тебя оправдываю и не могу остановиться. Ты словно заколдованделаешь гадости против своей воли. Иногда ты даже кажешься мне наивным, знаешь ли, Стефанек улыбнулся, признавая нелепость своих слов. Он отходил, возвращался к более-менее нормальному состоянию.
Я бы тоже улыбнулся, но губы были точно замороженные.
А мне кажется, я никогда не был наивным. Я всегда был не выспавшимся, захватанным, ужасным. Наверное, первое, что я понял о мирекакая это все дрянь.
Стефанек рассмеялся, как будто в моих словах было что-то смешное. Думаю, он просто радовался, что мы снова разговариваем, почти не злясь друг на друга. Мы уж слишком разбрелись в последнее время. Я сел на диван рядом с ним.
Тебе уже лучше?
Намного.
Хорошо, я дотронулся до его щекикакая холодная кожа, и Стефанек блаженно закрыл глаза.
Я погладил его лицо, волосы. Он выглядел таким маленьким и беззащитным. Вот уж не думал, что найдется человек, который еще слабее меня. Вернулись подзабытые ощущения: тепло, разливающееся в груди, и какая-то душераздирающая нежность, которую я не испытывал даже к Эллекетот же был сильным, отважным, правильным.
Послушай, сказал я тихо, мы должны снова попытаться. Если в этот раз не получится, то, наверное, никогда не получится. Пожалуйста. Я не хочу оставлять тебя, но я не могу продолжать с тобой то, что происходит сейчас. Вечеринки, истерики, склоки, отключки и полоскания в желтой прессе это охренительно весело, но на мне уже живого места нет. Давай оставим все это. И наших приятелей заодно. Возможно, они милые, забавные и так смешно дохнут, но нам лучше держаться от них подальше. А то мы все как крабы в корзинени один не выберется, потому что остальные вцепляются в него и тянут вниз. Побудем вдвоем. Поговорим, посмотрим какие-нибудь фильмы, протащимся по твоим любимым музеям, наведем, наконец, порядок в этой квартире. Может быть, уедем куда-нибудь. Понимаешь, мне так ужасающе все надоело, я просто задыхаюсь. Никогда не думал, что решусь высказать этоя хочу нормальной жизни. Понимаешь меня?
Он смотрел мне прямо в глаза, с воодушевлением, как мне показалось, несколько искусственным. Но я гнал от себя это подозрение.
Да, сказал Стефанек. Я тоже хочу жить нормально. Если мы очень постараемся, у нас получится, да?
Я подтвердил, что да, хотя не был в этом хоть сколько-то уверен. То есть в тот момент я мог быть уверен в чем угодно, но кто знает, останусь ли я при своем мнении, когда мне начнет выкручивать кости.
Тем не менее мы настроились быть такими хорошими, какими не способны быть в принципе. В течение недели нас здорово переломало, хотя и не совсем насухую, потому что мы все-таки закидывались таблетками опиоидного анальгетика, раздобытыми где-то Стефанеком. Тем не менее ломку мы как-то пережили и даже умудрились избавиться от оставшихся таблеток, преодолев соблазн закинуться ими напоследок.
Стоило нам перестать истекать потом, дрожать, биться в судорогах, блевать и стонать от боли, как мы кое-как собрали наши силенки и убрались в квартире (рассовали мусор по углам), сами не веря, что нашли мужество на такой поступок. Выбрасывая в мусоропровод пакет с собранными по всем углам шприцами, я вроде как гордился собой. Можно даже сказать, я почти себя не ненавидел.
Мы обрезали телефонный провод (на случай, если предки Стефанека возжелают высказать ему свою любовь) и действительно отгородились от всех наших приятелей. Пару раз нас приходили проведать. Мы сидели на полу в прихожей и молчали, слушая учащенное биение собственных сердец, до тех пор, пока стук в дверь не прекращался. Уехать Стефанек отказался, потому что ему требовалось ходить в университет. Меня эта отмазка не впечатлила, так как он неделями забивал на занятия. Однако спорить я не стал, побоявшись разрушить наше хрупкое единение.