Диггер «кротовых нор» - Геннадий Ерофеев

Геннадий ЕрофеевДиггер «кротовых нор»

Фантастический детектив

Часть перваяДЫРА

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я возвратился в Москву с последнего задания. Порученную миссию я выполнил, но победа над ядерными террористами далась мне дорогой ценой. Иногда эта победа казалась мне Пирровой.

Всё это время я находился под присмотром Эдуарда Лаврентьева и его белохалатных коновалов. Новых заданий мне не поручали. Трогательные попытки Шефа и врачей вернуть мне утерянную в результате крапчаптой амнезии память о куске жизни, отданном делу дёртиков, ни к чему не привели. Летели дни, и моим патронам, товрищам, сослуживцам и мне самому постепенно становилось ясно, что я не «вспомню»

Как и обещали, они позаботились, чтобы меня снабдили максимально подробной информацией обо мне самом, постарались заполнить лакуну в моей памяти, в моём менталитете, в моём сознании. Я узнал о себе многое, но все эти знания входили в меня как холодная, отстранённая информация о чужом, неизвестном мне человеке, они не приживались во мне, не срастались с моим «я», не совмещались с ним, они отторгались мною. Эти знания вошли в меня через голову, но не затронули сердце, не легли на душу, оставшись сухой информацией «для справок».

Я исправно штудировал чужие отчеты по делу дёртиков, далеко не полные, не окончательные; выполнял предписания Лаврентьева. Я искренне хотел помочьне столько себе, сколько Эдуарду и Шефу, чтобы избавить их от чувства вины передо мною, но момент, видимо, был упущен, ситуация, инцидент, что называется, были «заиграны». Оставалось отнестись к своему положению философскипринять всё как есть. Я смотрел в глаза Эдуарда, остававшиеся беззащитными даже под прикрытием мощных линз в тонкой оправе, и читал в них то, что прекрасно понимал и сам.

Как-то раз он снял свои бинокли и, потирая переносицу, сказал, глядя в сторону:

 Шеф решил, что тебе можно приступить к работе. Это будет сентиментальное путешествие. Почти турпоездка. Прогуляешься по тем местам, где ты наследил во время выполнения последнего задания.

 Почему тебе так важно, чтобы я вспомнил?  подзадорил я Эдуарда.  Я уже смирился со своим положением, хотя, не скрою, меня что-то гложет на уровне подсознания. Но ты-то лучше других знаешь, что я здоров.

 Нет, нет,  поспешил сразу расставить всё по местам Эдуард,  ни о какой настоящей работе для тебя не может быть и речи. Более того, рядом с тобой будет неотлучно находиться мой ассистент, нравится тебе это или нет.

 А что ты скажешь, если я пошлю вас всех как можно дальше? Далеко и неоднократно?

 Тогда не видать тебе сложной оперативной работы как своих ушей. Ты захиреешь, пропадешь без неё, я же тебя знаю. Надо использовать последнюю возможность. Ты ничего не теряешь. Сделай это для меня Ты ведь сам называл меня эстетом, не так ли?

 Ну конечно. Любая дисгармония для тебя просто непереносима. Ты и камни вдоль просёлочной дороги желал бы видеть уложенными в определённом порядке. Если я жить не могу без работы, то ты загибаешься, видя несовершенство своих пациентов. Эстет ты, педант и идеалист. А ты не подумал, старик, что мне станет хуже, если я вспомню?  я нарочно подначивал Эдуарда.  Странный ты, однако, лекарьлекарь, стремящийся не облегчить, а обременить и отяготить душу больного.

 Я-то лекарь, а ты мужчина или нет? Да пусть тебе будет в десять раз хуже, зато ты станешь на сто процентов самим собой.

 Ты ещё скажи, что чисто профессиональные аспекты проблемы тебя на интересуют.

 Да нет,  вздохнул Эдуард,  не хочу прикрываться высокими материями. Интересуют, конечно, интересуют Но ты, может быть, не понимаешь, что чувствует человек, разменявший вторую половину жизни. Вернее, понимаешь, но только разумом, а не сердцем Ты знаешь, как относятся к старикам, вообще к пожилым людям?

 Что ты хочешь сказать?  перебил я совершившего неожиданный поворот Лаврентьева.  Более или менее нормально относятся, разве нет?

 Далеко не все, бродяга, далеко не все. Не будем лицемерить. Старики часто вызывают раздражение у молодых, на стариках срывают зло и обиды, с ними не считаются. Они получают если не физические, то моральные пинки и тычки.

 Это поведал тебе Шеф?

 Верно. Об этом говорил Шеф. Но говорил не для того, чтобы я, ты или кто-то другой относились к нему с большим почтением.

 Понимаю, понимаю.

 Шеф что-то предчувствует, а как ты знаешь, предчувствия редко обманывают его. Он уже рисует гипотетические ситуации, могущие возникнуть при разработке нащупываемой им новой темы, но пока фактов, способных перевести предположения в разряд реальностей, придать им плоть и кровь, у него нет. Поэтому для него важно, чтобы к тебе в полном объёме вернулась память о работе на твоём последнем задании, поэтому это важно для всех нас и, уверен, для самого тебя. А вдруг удастся в ворохе деталей обнаружить малюсенький фактик, за который Шеф мечтает зацепиться. А уж потом эта зацепка станет тем топором, из которого Шеф начнёт варить кашу новой темы.

 И потом под завязку накормит этой кашей всех нас. Этому дала, этому дала, а этому не дала: он из другого отдела.

 Не беспокойся, расхлёбывать будем вместе.

 Свежо предание, но верится с трудом. В прошлый раз мне изо всей каши достался, образно говоря, как раз топор и, судя по вашим рассказам, я им изрядно намахался. Даже лезвие зазубрил. О шеи дёртиков.

 Ты опять за старое, Гуттаперчевая Душа! Если испытываешь чувство вины, пиши что-нибудь. Самый конструктивный метод избавиться от хлама и мусора в подсознании.  Лаврентьев намекал на традицию параллельных, то есть свободных, отчётов.

 Вот вспомнюи напишу. О последнем своём задании. Назло вам всем напишу. Но с чужих слов писать ничего не буду. Так что придётся тебе терпеть пока мои комплексы.

 Свободный отчёт тебе Шеф писать не разрешит. Сможешь разродиться им лишь после того, как накарябаешь официальный, по всей форме, отчётик, бродяга, от-чё-тик!

 Вот именно: от-чё-тик,  передразнил я Лаврентьева.  Моё подсознание ведет себя лояльно по отношению ко мне. Оно не хочет вспоминать: знает, что я не люблю кропать эти цидульки.

 И всё-таки тебе нужно очень постараться вспомнить, Ольгерт.

 Мистер и миссис Эллиот очень старались иметь ребёнка. Они старались, насколько у миссис Эллиот хватало сил.

 Ёрником ты был, ёрником и остался,  криво ухмыльнулся Эдуард.  Но шутки в сторону, бродяга. На следующей неделе ты и мой ассистент Марко Голый должны быть в тренировочном городке дёртиков. Я сказал.

* * *

Бывший тренировочный городок дёртиков, а также их зимняя квартира, в качестве которой они приспособили заброшенный завод, находились теперь внутри запретной зоныоб этом позаботился Шеф. И сейчас мы с помощником Лаврентьева сидели на поставленных на попа деревянных ящиках в тренировочном городке, недалеко от плаца. Марко Голый был флегматичный, сравнительно молодой, из новеньких, немного не от мира сего, человек, заядлый курильщик и ещё более «заядлый» лентяй, без крайней нужды не ударявший и пальцем о палец. Но несмотря на природную заторможенность, он свято выполнял строгий наказ Эдуарда неотступно следовать за мною по пятам.

Последний оборот речи может ввести читающих этот отчёт стажёров в заблуждение: по пятам следовал не Марко, а я. Комичность ситуации была очевидной: впервые оказавшийся в этих краях Марко исполнял роль всеведущего экскурсовода, водя меня, уже в третий раз почтившего своим присутствием уголок юга России, ныне огороженный забором из колючей проволоки, по «памятным местам».

По-немецки «экскурсовод»  «долметшер», что также означает «переводчик». Но я использовал игру слов и за глаза называл Голого группенфюреромто есть в данном случае руководителем туристической группы, состоящей только из одного человека. Мы с ним облазали весь тренировочный городок в поисках того самого «клина», который, по безграмотному выражению Лаврентьева, должен был в одночасье «вышибить из моей дурной головы амнезию», но так и не обнаружили ничего даже отдалённо похожего на пресловутый «клин». В сортирном бараке мы с Марко успели побывать два раза и не заметили внутри этой «жемчужины» деревянной архитектуры никаких аномальных явлений. Дотошный Марко на правах наблюдающего врача обратил внимание на мой, как ему примерещилось, несколько более жидкий, по сравнению с медицинскими нормами, стулвот и вся сортирная «аномалия». С чистой совестью Марко сипло протрубил отбой, и мы предались излюбленному безделью.

Цвела весна, стоял сухой и тёплый солнечный день. Лёгкий весенний ветерок иногда поднимал появившуюся уже пыль с обсаженной акациями широкой земляной дорожки, ведущей к большому дощатому, о двух дверях, туалету.

В некотором отдалении от нас, у длинных «кукольных» бараков, копошились Разгребателилюди одного из отделений нашего Департамента, оприходовавшие, описывавшие, изучавшие и систематизировавшие всё то, что осталось от крепко прижатого нами, смертельно раненного, но, видимо, до конца не ликвидированного баунда дёртиков.

Ничего-то я не вспомнил, прилетев сюда. Вообще-то большая часть информации о тренировочном городке и моих прежних «подвигах» была известна мне благодаря усилиям Шефа и Лаврентьева. Я знал, что сидел здесь в камере вон в том бараке, выходил на плац в качестве «куклы» и пал, «убитый» дёртиком Чмырём, инсценировав свою смертьприменил приём, называемый на нашем профессиональном жаргоне «мёртвый опоссум». Приём очень сложный и небезопасный, но весьма эффективный.

Марко Голый лениво курил, изредка поглядывая на суетившихся в отдалении Разгребателей. Он уже сообщил, что завтра мы перебираемся на старую базу дёртиков, которую я в свое время посетилтот ещё незваный гость. От этого посещения осталась записанная на мобильник моя беседа с Казимиром Лукомскимучёным, находившимся в плену у дёртиков. Запись я неоднократно прослушивал, почему-то каждый раз с содроганием.

Посвящённый в обстоятельства дела Марко утверждал, что уж там-то, на базе, я вспомню. То же самое он говорил и про тренировочный городок

Мимо нас неспешно прошествовал в направлении туалета один из Разгребателей, мы с Марко проводили его полусонными взглядами, а когда парень скрылся в дальней от нас двери, мой провожатый зевнул и закрыл глаза.

Так мы просидели минуты три, даже не пытаясь разговаривать.

Наконец я поднялся с рассохшегося ящика.

 Марко, я до туалета.

 Давай,  безразлично откликнулся Марко и потянулся за очередной сигаретой.

Делать Голому было совершенно нечего. Я чувствовал себя здоровым, а опасности здесь давно уже никакой не существовало. Обратного шока, который помог бы возвратить мне память, вызвать у меня никак не удавалось. Я знал, что и на базу мы полетим зря, но собирался в точности исполнить предписание Лаврентьева.

Я подошёл к дверному проему этой «жемчужины» деревянной архитектуры. Шагнул внутрьи уровень наружного шума ступенчато срезался. Удивительно тихо было внутри. Тихо, но как-то неуютно. Наверное, из-за этой тишины, таившейся в тёмных углах, тишины, казалось, сгустившейся из самого Прошлого.

Я словно ощущал на себе взгляд чьих-то внимательных глаз, злых и агрессивных, как стрела на взведённом арбалете

Однажды я побывал в гостях у одного чудака, колекционирующего тишину. Среди собранных им образцов была тишина перед грозой, тишина перед выстрелом палача, кладбищенская тишина и так далее и тому подобное. Так вот, тишина, которую я сейчас напряжённо слушал, могла бы стать подлинным гвоздём, настоящим раритетом той психоделической коллекции. Ибо она была живой, хотя и наводила на меня мертвящий ужас.

Встав над дырой и справив малую нужду, я зябко передёрнул плечами, и это непроизвольное движение было не только рефлекторным ознобом: я действительно боялся чего-то. Но чего?

Застегнув молнию, собрался уйти, но вдруг обратил внимание на шевелящихся в остатках нечистот серых и безглазых тварей, размером и видом отдалённо напоминающих головастиков. Их цилиндрические, дюймовой длины тела, одинаково закруглённые с обоих концов, разделённые выпуклой «ватерлинией» на брюшко и спинку и имеющие тонкий жгутикообразный хвостик, так противно изгибались и ворочались в лужицах мочи и размазанном по деревянному настилу дерьме, что мне сделалось дурно.

Одна из тварей, явно совсем недавно раздавленная чьим-то башмаком, извивалась энергичнее своих неискалеченных, если так можно выразиться, товарок. Наверное, она агонизировала. Из её лопнувшего тельца изливалась отвратная, цвета гноя, липкая мразь.

Это зрелище подействовало на меня как засунутые в рот два пальца. Сработал рвотный рефлекс, спазм подкатил к горлу. Но всё же меня не стошнило.

И вдруг я вспомнил, как сидел на корточках в этом сортире, и перед моими глазами, находившимися близко от пола, копошились эти омерзительные твари, а на улице топтались дёртики, переговариваясь, переругиваясь между собой, готовые спустя минуту гнать меня и других «кукол» с оправки назад в вонючие бараки.

Я вспомнил!

Я это понял и ощутил, хотя за несколько коротких секунд не успел перебрать в памяти все эпизоды, все когда-то зафиксированные памятью ощущения, все тонкости, оттенки и нюансы, обилие которых позволило бы стопроцентно утверждать, что всё, что я теперь о себе знал, пришло от самой жизни, а не было почерпнуто из бесконечных рассказов Шефа и Лаврентьева. Я просто твёрдо знал, что этомоё. Я неожиданно избавился от амнезии, которую обеспечил мне хитрющий профессор Владимир Петрович Петунин сотоварищи.

Раздавленная пиявка продолжала извиваться, а я никак не мог отступить от дыры, и тут меня повторно охватил жуткий озноб, и тело покрылось гусиной кожей.

Куда делся тот, кто раздавил сортирного головастика?

Я стоял над дырой недвижимо, боясь поднять голову, да и не было в этом никакой необходимости: я находился в туалете совершенно один.

Затаив дыхание, я поднял голову и огляделся.

Пусто. И тишина. Тишина, ещё более сгустившаяся, напряжённая, тревожная. Она показалась мне странной: внутрь латрины теперь не проникало ни звука извне!

Будто повинуясь чьей-то воле, я снова опустил глаза.

По-прежнему шевелилась в дерьме пиявка, и словно в такт её омерзительным конвульсиям заворочалась в моей непутёвой голове причинившая мне настоящие физические мучения мыслишка: «Где Разгребатель? Куда он делся?». Ведь мы с Марко совершенно чётко видели, как он вошёл в сортирный барак и не выходил оттуда.

Внезапно я почувствовал, как во взгляде затаившейся в углу тишины промелькнуло нечто вроде усмешки. Казалось, она издевалась надо мной, вопрошая:

 Ну, где же твой Разгребатель?

Ответить на этот вопрос мне не довелось.

Будто стальные обручи сдавили тело сверху донизу. Стало трудно дышать, а в животе словно заворочался рассерженный дикобраз, и меня замутило и скрутило так, что я мгновенно покрылся липким потом и, наверное, позеленел. В следующие несколько секунд мне сделалось настолько плохо, что я воззвал к Господу, прося у него скорой смерти. Я, чего со мной никогда не случалось прежде, малодушно возроптал

Громко чавкнула жижа в выгребной яме; на мгновение я почувствовал себя стоящим на краю гигантской пропасти, но воспринимал бездну не глазами, а вестибулярным аппаратом, и голова моя закружилась, как от высоты. Я испытывал мучительное раздвоение: мне хотелось отступить от края пропасти и в то же время неудержимо влекло в её неразгаданную, таинственную глубину. Последнеепатологическоежелание одерживало верх: я знал, что обречён, что мне не вырваться из мистических объятий первозданной Пустоты, загипнотизировавшей меня и превратившей в оцепеневшего кролика, покорно ожидающего, когда его поглотит смрадная пасть бездны.

Тело моё покрылось гусиной кожей, волосы встали дыбом, дух захватило; затем исчезло ощущение верха и низа. Снова чмокнула жижаточно невидимая огромная гортань сглотнула,  и меня потащило в дыру.

Со всех сторон навалилась такая тяжесть, по сравнению с которой ипытанные на центрифуге перегрузки показались детской забавой. Однако далее осмысливать происходящее мне не довелось: «я зашкалил», как зашкаливает, захлёбывается старый паршивенький гравитометр, помещённый в мощную гравитационную аномалию. Но сознание, как водится, не подвело: оно вовремя отключилось, избавив слабенький сгусток энергии, называемый человеком, от непереносимых мук, сравнимых разве что с муками раздавленной каблуком Разгребателя сортирной пиявки

* * *

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на дырчатом кругесвоеобразной «шумовке», подвешенной в экваториальной плоскости четырёхметровой полой сферы. Полой, но далеко не пустой. Со всех сторон из её матовых стен торчали телескопические штанги, иглы и какие-то цилиндрические отростки, напоминающие эрегированные фаллосы, от вида которых мне, и без того полуживому, стало не по себе: они все в молчаливой враждебности нацелились на меня. Шестым чувством я ощутил, что эти бесцеремонно указующие на меня персты с фантастической точностью направлены в геометрический центр полого шара.