Пришлось ловить машину и соглашаться, не торгуясь, на первую же предложенную водителем немаленькую сумму. У нее не было сил на то, чтобы торговаться. Она даже ремень не пристегнула. Водила ворчал что-то насчет безответственных пассажиров и драконовских штрафов «ни за что», однако сам, как заметила Ася про себя, пристегнуться не спешил.
Войдя в квартиру, она как раз успела схватить орущую на разные голоса телефонную трубку за полсекунды до того, как та должна была замолчать.
Ася, привет, голос Светки был тускл и бесцветен, Слушай, солнце, тут такое дело В общем, я с утра выйти не могу
А я при чем? возмутилась Ася, уже понимая/чем ей грозит ночной звонок. Ты в курсе, что я только домой зашла?
Да знаю я, знаю! выпалила Светка уже более эмоционально. Просто, Ась Ну мне просить-то больше некого Совсем
Ася знала это. Знала и то, что ничего особо страшного со Светкой не случится, если она выйдет-таки завтра на работу, как и было запланировано. Но И это было очень большое «но»Ася Светку жалела. Они не были подругами, так, коллеги. Более того, Светка Асе поначалу не нравилась. Это потом они случайно разговорились, и, услышав подробную историю Светкиной жизни, Ася стала ее жалеть. Единственная из всех. Дело в том, что Светке просто патологически не везло в личной жизни. В отличие от остальных девчонок-операторов, которые в большинстве своем были уже замужем, а то и с детьми, Светка никак не могла найти свой идеал. И, по мнению Аси, дело было исключительно в самой Светке. Она была слишком активная и оптимистичная. А каждый очередной кавалер, сходу зачисляемый Светкой в потенциальные женихи, при ближайшем рассмотрении оказывался либо тираном, либо инфантильным любителем компьютерных игрушек, либокак в последний разоказался женат, а Светку рассматривал не иначе, как один из этапов своей жизни.
И все, кроме самой Светки, это понимали. А она пыталась бороться за свою очередную «любовь до гроба» зубами и когтями, которые, надо сказать, отрастилатиграм на зависть. Для ее хитроумных комбинаций требовалось время. В том числе и рабочее. Поэтому она звонила Асе, единственному потенциально возможному сменщику, в час тридцать ночи, заранее зная, что Ася не откажет.
Ну, Ася, ну хотя бы дневные часы! ныла Светка.
Хорошо, Светик, Ася вздохнула, но с тебя причитается.
Не вопрос! ответила Светка бархатным голоском. Обсудим! Спасибо тебе, Асенька!
И повесила трубку.
Ася знала цену Светкиным обещаниям. Опыт показывал, что просить ее о подмене, взывая к совести, бесполезно.
Но сегодня у Аси были и свои причины согласиться отработать вторую смену подряд.
* * *
Ровно в девять часов утра следующего дня Марина стучалась в назначенную ей дверь. Как штык. Или королева. Ибо, как утверждала давняя реклама: точностьвежливость королей. И конечно же, дочка была при ней. Марина дала себе слово, что до ее, дочкиного, совершеннолетия не отпустит девочку от себя дальше, чем на десять шагов, и была твердо намерена выполнить данное себе обещание. Независимо от того, чем кончится разговор с представителями странной диспетчерской, о которой она раньше ничего не слышала. Да, Марина знала, что существуют диспетчеры метрополитена, те, которые организуют движение поездов, и про службы экстренного реагирования знала тоже, но вот чтобы они занимались чьим-то поиском или спасениемтакое она слышала впервые. И, тем не менее, этот визитединственная надежда узнать что-то конкретное о том, что случилось с дочкой. И значит, беседа состоится, чего бы ей, Марине это ни стоило.
Дверь открылась. На пороге стояла девушка, вопреки ожиданиям Мариныбез формы. В каком-то растянутом свитере, Джинсах, в очках с немалыми диоптриями в массивной пластиковой оправе и с роскошным хвостом иссиня черных волос на затылке. Впрочем, хвост этот Марина смогла разглядеть и оценить лишь тогда, когда девушка посторонилась, пропуская их с Машенькой внутрь плохо освещенного коридора.
* * *
Назначено было к девяти. Я и пришел бы в девять, будь посетителем мужик. Но то, что женщина может прийти на место встречи минута в минуту, оказалось для меня сюрпризом. Когда был завершен ритуал тройного стука в дверь, я был несказанно удивлен, увидев за ней Асю. Ведь ее смена закончилась сегодня ночью, и как минимум двое суток Ася не должна была появляться в диспетчерской. На немой вопрос она лишь качнула головой: мол, позже расскажу, и провела меня в пультовую, где на одном из кресел устроилась мамаша с девочкой. Вернее, с половинкой девочки. Мне не впервые приходилось видеть человека, информационная оболочка которого осталась где-то в глубинах метрополитена. И то, что я увидел сейчас, мне категорически не понравилось. Такое ощущение, что оболочка, с которой я говорил вчера, выглядела лучше своего материального носителя раза в два. Девчонка, сидящая на коленях у матери, была бледна и неулыбчива. А еще у нее были пустые глаза. Серые. Ау оболочкия точно это помнилглазки были голубые. Неужели я-на-поверхности выгляжу и чувствую себя так же? Представляю, как весело ему было существовать последние два десятка лет. Нет, не может быть. Скорее, такая болезненная реакция на потерю оболочки существует только у этой конкретной девчонки, а я-на-поверхности выглядит и ведет себя более адекватно.
Ведь не заметил же ничего отец. Ни тогда, ни позже. Ладно, об этом я и так думаю постоянно. Надо бы прерваться и подумать о работе.
Для начала Ася успокоила Маринутак звали мамашу. Она меня испугалась. Ну да, конечно. Для нее яполупрозрачная фигура, и этосамое большее, что я могу сделать, для того чтобы она меня хотя бы видела. Тем легче было объяснить ей, чем грозит ее девочке долгое пребывание в метро. Вернее, половине ее девочки. И, судя по внешности оставшейся половины, та, утерянная, была, простите за неточность, большей. И лучшей.
А еще я понял, что мне не нравится эта мамаша. Вернее, не она сама, а ее поведение и мотивация. А уж когда я взял ее за руку
* * *
Когда ЭТО прикоснулось к ней, Марина вздрогнула и внутренне вся сжалась. Как ни старалась успокоить ее девочка-оператор, как ни старалась помочь расслабитьсяничего не получилось. Ну не укладывалось у Марины в голове, что ЭТО живое. И уж тем более не укладывалось, что ЭТОбезопасное.
Машенька отреагировала на его прикосновение неадекватно. То естьникак. Хотя, по представлению Марины, должна была отстраниться от этих холодных рук. И заплакать. А она молча сидела на коленях матери и лишь раз в две-три минуты покачивалась из стороны в сторону, как делала это уже четвертые сутки.
И вот теперь Марине стало действительно страшно.
* * *
Нет, на самом деле такого быть не могло. Не могло, и все. Но было. Ей же абсолютно наплевать на дочь. Внешне она выдавала совершенно стандартные реакциибеспокойство, смятение души и прочий необходимый, по ее мнению, эмоциональный набор. Даже сюда приперлась. А на самом деле Ситуация, до боли мне знакомая.
В общем-то, теперь понятно, почему оболочка девочки так сопротивляется тому, чтобы ее извлекли из метро. Она же чувствует, что матери своей не нужна. И не просточувствует. Так оно и есть, увы.
А матери страшно. Она отдает себе отчет в том, что не испытывает к дочери никаких теплых чувств. Да еще и винит ребенка в том, что из-за него из семьи ушел тот самый Эдик.
Но есть же еще и чувство долга, в конце концов! Она считает, что обязана вырастить дочь.
Потому она и оставила девочку себе и все родительские обязанности выполняла «на отлично». Вот только дочку она НЕ ЛЮБИЛА. И, как я понял, чуть приглядевшись, изначально ребенка не хотела.
И то существо, что сейчас сидело у нее на коленях, было максимумом того, что хоть как-то привязано к матери. Безэмоциональная, холодная и неинтересная кукла.
А все остальное, то, что составляло основу личности девочки, будет сегодня в ключевом потоке в восемнадцать тридцать две. И я бы должен сделать все возможное, чтобы все трое там встретились
Но мне почему-то этого совсем не хочется.
* * *
Что случилось? Ася протянула мне чашкуТы так на нее смотрел
Она ей не мать. Я взял чашку как всегда обеими руками и принюхался. Мята. Просто мята. Совершенно, абсолютно не мать.
To есть какне мать? Ася даже отступила на шаг. Я же проверяла. Девочка ей родная!
Ась, ну биологическида, родная. А эмоциональночужой человек. Мы, конечно, попробуем сегодня в восемнадцать тридцать две все это разрулить. Но я очень сомневаюсь, что у нас что-то получится. Девчонка не пойдет на контакт. Ей такая мать не нужна!
А вот давай ты за нее решать не будешь! Ася почти кричала. Я понимаю, что у тебя свой взгляд!
Если бы она сейчас сказала про то, что я вырос в метро и потому считаю всех в мире родителей более или менее подробными копиями своего равнодушного папаши Она ведь наверняка об этом подумала. Наверняка. Но не сказала. И я был ей за это благодарен.
Пойми, Глеб, мы обязаны попробовать!
Попробовать! я тоже завелся, что со мной случалось исключительно редко. А не хочешь ли поприсутствовать?
Но я же Ася растерялась. Глеб, я же на дежурстве!
Ты же говорила, что прикрываешь только дневные часы!
Хорошо! Ася была просто уверена, что все получится. Если все получится, ты никогда, никогда больше не заикнешься о том, что не все родители одинаковые!
Согласен!
Дело в том, что Асины родители, хоть и в разводе, но в дочери оба души не чают. Вот она и обижается на меня за мой постоянный «родительский скепсис».
Наверное, она права.
* * *
Вот ведь как бывает. Человек живет. Живет себе и живет. Как все, не хуже многих. И есть мозги. И есть образование. И есть любимая работа и чуть менее любимая, но все же любимая девушка. А вот не хватает чего-то. Недостает. И жизнь кажется серой и пустой, почти как улица, на которую Глеб смотрел с балкона каждый вечер перед тем, как пойти спать.
Ощущение потери чего-то очень важного преследовало его почти всю сознательную жизнь. Только розовое сопливое детство не было омрачено ничем, кроме неизменного равнодушия отца. Нет, тот выполнял все свои родительские обязанности, кормил, одевал, обувал, изредка даже пытался воспитывать, но в каждом его взгляде, в каждом жесте сквозило: «Ты мне не нужен! Не нужен! Не нужен! Мне не дает наплевать на тебя лишь воспитание и чувство долга». Но это Глеб понял уже потом, войдя в более-менее сознательный возраст
А тогда Тогда он просто жил. Гулял с друзьями. Играл в футбол
Пока однажды ему не приснился сон. Сны посещали Глеба довольно часто, но он никогда их не запоминал. А этот запомнил. И когда сон повторился, был очень удивлен. Сон повторялся частоне настолько, конечно, чтобы считаться полноценным кошмаром, но и не настолько редко, чтобы его можно было игнорировать. Сон был странный. Связанный с метро.
Дело в том, что, сколько себя помнил, Глеб не переносил метро. Когда-то давно, очень давно, отец потерял его в вагоне. Забыл. Но потом вернулся. Глеб не помнил, чтобы тогда успел сильно испугаться, но метро с тех пор не переносил совсем. До такой степени, что все свои поездки планировал, опираясь исключительно на наземный общественный транспорт. Игнорируя насмешки друзей и коллег, он упрямо отказывался спускаться под землю. И лишь в самом крайнем случае, когда избежать поездки в метро было совсем уж невозможно, он, бледный, потерянный, на негнущихся ногах направлялся к светящейся букве «М» и долго еще не мог прийти в себя, оказавшись снова на поверхности. Со времени появления машины, Глеб начал дышать свободнее. Но чувство потери чего-то важного не покидало его все равно.
Психиатр, к которому Глеба затащила-таки девушка, долго и глубокомысленно качал головой, приговаривая «угу, угу, угу», и, задав Глебу несколько десятков вопросов, заявил, что корни его беспокойства лежат где-то глубоко в детстве, и что выяснить их точное происхождение поможет лишь сеанс глубокого гипноза совсем за отдельные деньги. Глеб зарабатывал тогда достаточно, чтобы оплатить предстоящую процедуру, но, несмотря на усиленные уговоры со стороны пассии, в назначенное время на сеанс не явился. Просто-напросто понял: он не хочет, чтобы посторонний человек, пусть даже и с медицинским дипломом, копался в его памяти. О чем пассии и заявил. А она заявила в ответ, что Глеб параноик и жмот и что она больше не хочет иметь с ним, Глебом, ничего общего. И ушла, хлопнув дверью. Глеб спросил себя, а стоит ли бежать следом, посылать цветы, пытаться восстановить отношения? И вдруг с поразившим его самого спокойствием понял: не стоит. Не больно-то и хотелось, не сильно-то и сложилось. Пусть ее
И тут же, как-то очень мгновенно и крепко осознал, что пустота в душе больше не отпустит его, пока он не совершит какие-то действия. Вот только знать бы, какие именно. Глеб чувствовал, что даже заведи он сейчас несколько новых романов, пустота не отступит. Нужно было подумать.
* * *
Станция метро. Час пик. Толпа. Толпа в проходе, между колоннами, толпа на перроне. И поезда, стальные подземные червяки, шипящие тормозами и дверьми, лязгающие сцепкой, ярко освещенные изнутри и снаружи. Восемнадцать тридцать.
Тоннель темен и пуст. Но это только кажется. Вот сейчас его бархатную черноту прорежет блик на рельсе, лизнет стенки из-за поворота язык бело-желтого света, а спустя пару мгновений покажутся огненные глаза состава. И встрепенется, придвинется к ограничительной линии толпа. Всем хочется уехать именно сейчас, каждый готов горло перегрызть соседу, держа скрещенные пальцы на то, чтобы только дверь в вагон остановилась именно напротив него. Но дверь всегда ускользает
Состав свистит тормозами, гул колес меняет тембр. Вагоны катятся все медленнее, медленнее и, наконец, замирают. Зашипев дверьми, вагон исторгает из себя толпу выходящих пассажиров. Они с презрением поглядывают на столпившихся у дверей входящих, забывая, как сами полчаса назад стояли вот так же на платформе, надеясь, что желанная дверь в этот раз не подведет и что им, им, именно им, а не соседям, посчастливится первыми штурмовать переполненный вагон.
Дверь замирает напротив нас.
На мнесамое ответственное: провести нашу маленькую толпу во внутрь вагона.
Дело в том, что НАШ вагон дверей не открывает. Он уже два перегона как пуст. В вагоне только Машенька. Чего это стоило диспетчерам метрополитена и станционным дежурнымобъяснять не стану. Про усилия, потребные на то, чтобы временно «ослепить» нужные камеры видеонаблюдения, тоже умолчим. Но теперь нам нужно проникнуть в вагон, не приведя никого за собой. Нам нужно поговорить с Машенькой. А лишние свидетели не нужны. Ася и Марина стоят рядом. Марина прижимает к себе Машеньку. То, что от нее осталось. Я стою сзади. Мягко обнимаю обеих за плечи, Марина берет дочку за руку. И я толкаю их вперед на закрытую вагонную дверь.
* * *
Нет, все же это судьба. Ну, как еще назвать ситуацию, когда твоя машина напрочь отказывается ехать напротив входа на станцию метро, мобильник и бумажник ты забыл в офисе, а рассованной по карманам мелочи хватает лишь на разовую поездку в этом самом метро?
Судьба. Ее маму так!
Глеб выругался.
Смачно, сочно, но совершенно бесполезно. Вот уж подстава, так подстава.
Красная буква «М» отражалась в стекле, стояла в глазах. И почему эти красные указатели выглядят так зловеще?
Или это только ему так кажется?
Ладно. Вариантов у него нет. Машину заберет эвакуатор, как только он позвонит из дома в автосалон. Но до дома еще нужно добраться. Глубоко вздохнув, Глеб запер машину и побрел в сторону входа на станцию, пытаясь двигаться как можно медленнее.
Чем ближе он подходил к обычному на первый взгляд подземному переходу, тем тревожнее становилось внутри. Даже тени, отбрасываемые парапетом и стойками навеса, как будто вдруг почернели и потянулись ему навстречу. Глеб помотал головой. Вот только глюков ему сейчас не хватало. Лестница вниз, вытертая множеством торопливых ног. Шершавые, даже сквозь подошвы ботинок неприятные наощупь ступени. Шаг, еще шаг. Подозрительный взгляд милиционера. Вереница стеклянных кабинок-киосков. «Электроника», «Пресса», «Цветы», «Сувениры», «Чебуреки» Тяжелые, болтающиеся в обоих направлениях алюминиевые двери. Касса. Очередь в маленькое окошко. Горстка мелочи. Неодобрительный взгляд кассирши. Плотный квадрат одноразовой карточки.
Хищные турникеты. Эскалатор. Платформа. Толпа.
Глеб вспотел. Стараясь держаться подальше от края платформы, прошел на середину зала.