Где ты пропадал? сказала она с нервными нотками в голосе. Я уже ходила искать тебя по всей Любцер-штрассе.
Я был на Валльалее, кротко сказал Бруно. Он надеялся, что голос не выдаст, чем он там занимался.
Только теперь он обратил внимание, что кроме дочери здесь были Кози, кухарка Петра и горничная.
Где кресло? быстро спросила Софи и повернулась к женщинам. Сабин, Петра, вы можете идти. Она подождала, пока за ними закроется дверь. Ты выпил? Где кресло, папа? Ты его подарил полицмейстеру?
Старик очень старательно помотал головой. Ему было стыдно.
Тогда где оно? Кози, сбегай к воротам и сейчас же принеси его сюда. Она стала спускаться вниз, что-то доставая из кармана куртки. Папа, посмотри, что я нашла.
Бруно опустил глаза и немедленно протрезвелв руке дочери был огромный пухлый кошель из зелёной замши. Плотный, распираемый изнутри мешочек. Бомбочка. Кожаный шнурок не до конца затягивал горловину мешочка, настолько он был полон. Золотое мягкое сияние выплёскивалось наружу.
Где? Как? прокряхтел Штольц.
Я нашла его в любимой маминой вазе. Помнишь, ты вчера говорил про неё?
Старик поискал глазами.
Я разбила её. Случайно. Хотела хорошенько отмыть не удержала в мыльных руках и разбила. А это было внутри. Это золото, отец. Золото. Его здесь очень, очень много.
Старик протянул руки к мешочку, и Софи отпустила эту тяжесть в его ладони. Штольц наклонил голову. На его губах появилась мягкая улыбка.
Там нет никакого кресла, хозяйка, печально прозвучал голос парнишки от дверей.
Нет?
Кози, чуть надув губы, наивно смотрел на девушку.
Отец, где кресло? Где ты его оставил? напряжённо спросила София. Ты понимаешь, что оно волшебное? Что в этом мире есть настоящее волшебство? Когда вчера ты мечтал о кошеле с золотом, Кози сидел в этом кресле. Ты помнишь? Ты точно сказал про мамину вазу, и золото было именно там. Ты понял? Я даже не сразу сообразила, что дело в кресле. Обалдела от богатства. Но потом я вспомнила, что это уже не первый раз. Вчера я затеяла менять шторы на главной витрине, прежние совсем выгорелистыдно смотреть. Залезла на стремянку и неловко дёрнула. Не доставала немного. Вылетело несколько дюбелей у карниза, и сам он повис боком. Я расстроилась страшно, побежала за Хансом. Приходим, а все нормально: все на своих местах, как и было. А этот простачок все время здесь сидел, в кресле со своей игрушкой. Только глазками хлопал. Мне не хотелось его гонятьему и от тебя хватает. Что он, в самом деле, страшного может с ним сделать, думаю. Ну, мы с Хансом решили, что Кози как-то умудрился все починить, пока я туда-сюда бегала. А сегодня я поняла! После золота в вазе. Сложила два и два. Никуда он и не думал вставать. Это оно, кресло.
А когда я горевал, что никогда не смогу увидеть свою дочь и внука, сказал старик, он тоже сидел в английском кресле Как раз накануне вашего возвращения.
Где кресло, отец?
Меня опять не пустили, поднял старик глаза на дочь. Софи! Они меня не пустили. Я говорил, что это креслоподарок. Подарок от его друга. Что если они меня не пустят, лорд Векский будет очень гневаться. Но они меня запомнили и не пустили
А кресло? Его нужно вернуть, сказала дочь. Ты понимаешь, что если бы в кресле сидели мы, а не этот недалёкий полурослик, то могли бы сделать всё что угодно? Даже исправить этот несправедливый мир
Кресло погибло, печально сказал Штольц. Чтобы я больше не надоедал им, они проехали по нему танком. Оно погибло вместе с садовой тележкой.
Чем?
Переделанным бульдозером. От кресла ничего не осталось. Даже щепки тут же бросили в костёр.
Софи в изнеможении села на ступеньки, обитые ковролином.
Штольц постоял, затем пододвинул к себе ногой трёхногий стул и уселся. Золото он любовно держал на коленях.
Ну, что ж, все же они не остались на бобах. Вдруг в его голове молнией сверкнула удивительная мысль.
А если это не кресло?! воскликнул он. Если не кресло? Он все время крутил в своих руках эту детскую игрушку. Каждый раз Кози, а чего ты молчишь? Скажи мне, как ты умудрился починить тележку? Я совсем забыл. Там же подшипник выскочил, а ты ещё с этой штукой тогда стоял над тачкой Во дворе.
Где она у тебя? Софи вскочила, подошла к парнишке и требовательно протянула руку. Покажи!
Но она моя, слабо сказал мальчик. Я в ней ещё не разобрался. Я ещё хочу поиграть. Я нашёл её. Она моя.
Софи бесцеремонно оттолкнула его руку и запустила руку в карман его шаровар. Извлекла головоломку.
Это она, отец?
Она, она. Я её хорошо рассмотрел. Подожди, сейчас мы пойдём наверх.
Бруно Штольц улыбался. Он положил руку на плечо мальчишки и оглянулся в сторону кухни.
Петра! Иди быстро сюда.
Пришла кухарка, вытирая полотенцем красные руки. Она затеяла на кухне кипятить белье.
Что, господин Штольц?
Собери этому славному молодому человеку что-нибудь в дорогу. Он собирается отправиться в путь. Не скупись. Все что найдёшь: сахара, колбасы, шпига, хлеба, конечно. Его ждёт дальняя дорога. Ведь правда, Кози, так будет лучше
Хорошо заверни все. В коридоре висит мой школьный рюкзак, добавила Софи. Не обижайся на нас, Кози.
Не обижайся, Кози, повторил и старик. А чтобы ты не унывал, я дам тебе другую игрушку. Бруно достал из бокового кармана пиджака связку ключей от машины, отцепил от неё брелок в виде кубика-рубика. Положил его в ладонь парнишки. Вот и славно. Правда?
Спасибо, господин Штольц, просиял Кози.
Асинак Гук, который привык, что все его в этом городе называют Кози, вышел из Пархима через ворота на Любцер-штрассе. Отойдя несколько десятков шагов, он оглянулся на закрывшиеся за ним ворота и бетонную крепостную стену, которую новые люди быстро возводили вокруг своего города. Дальше стена была стальная, временная. Построенная из секций волнового металла. Но зато на ней была нарисована голова быка в золотой коронегерб города. Мальчик улыбнулся голове.
Славные люди жили в этом новом городе. И славно был устроен весь мир.
Пройдя несколько сотен метров, он решил свернуть с шоссе и пойти на запад, в сторону столицы Восточного Предела Эдинси-Орта. К заливу Урбанта Великого. Там так славно шелестит волнами море А может, еще куда. Он потом решит.
Кози достал брелок, который ему подарил добрый господин Штольц и принялся его рассматривать. Эта штука была ещё лучше. Каждый отдельный квадратик у неё жил собственной жизнью.
Босые ноги мальчишки осторожно ступали между сине-зелёных крепких кочанных голов. Земля была тёплая и мягкая. Хорошо Вот если бы только дорога шла немного вниз. Идти с горки намного веселее.
Мальчик легонько пальцем повернул квадратик на брелоке, выглядевшем коричневым в закатном свете. Вечерние облака над его головой стали вытягиваться узкими розовыми булками. Капустное поле медленно стало опускаться вниз, делая дорогу удобнее. За спиной, не производя никаких звуков, поднимался косогор. Мир был удобен и хорош.
Ледяная кровь. Августа Белая
1
Посмотри, сказал Николас. Это здесь?
Тонтту согласно зашуршал тряпками. Он был котихальтиаобычным домовым, но по роковой случайности потерял свой дом. Николас подобрал его на грязной дорогебедняга умирал от голода и побоев, которые наносили ему другие домовые.
Отлично! похвалил Николас делано бодрым тоном.
Но домовой ничего отличного тут не видел. Из сундука, который служил ему теперь вместо дома, высунулся мохнатый треугольный нос. Нос с опаской понюхал воздух и тут же убрался обратно.
Николас повел плечами, стряхивая вязкий утренний холод.
Палисадник за старой покосившейся оградой казался заброшенным, доми вовсе нежилым. К забору, точно отара перепуганных овец, жались чахлые кусты сирени. Со стороны улицы ограду подпирала вековая липа. Ее кора потрескалась, словно высушенная жарким солнцем глина.
Николас открыл калитку, шагнул на едва заметную в траве дорожку. Споткнулся. Корни выступали из-под земли, точно обглоданные волками кости.
Бу-буб! предупредил из сундука котихальтиа.
Это означало: «Здесь опасно! Вали-ка ты отсюда!»
Сам знаю, ответил Николас.
Он кинул быстрый взгляд на небо. Солнце мстительно щурилось сквозь тучи. Белый, горящий злобой глаз.
Николас поежился. Чем ближе он подходил к дому, тем явственнее становился холод. Если там, у калитки, было просто зябко, то здесь, на крыльце, мороз буквально пробирал до костей.
Стуча зубами, Николас поднялся по скрипучим ступенькам.
Буб! сказал котихальтиа.
Он забился в дальний угол сундука и сидел, набычившись, готовый в любой миг пуститься наутек.
Николас взялся за небольшое чугунное кольцо. Оно было таким ледяным, что в первый миг ему показалось, будто он наоборот обжег руку.
Хотя, конечно же, это самообман. Дело не в кольце. И не в доме. И утро самое обычноелетнее, теплое. Просто здесь, за этими стенами, столько магии, что даже в саду у него буквально стынет в жилах кровь.
Ведь на магию у него всегда одна и та же реакция.
Буб! предостерег котихальтиа.
Это означало: «Ты тут сдохнешь!»
Николас решительно скрипнул зубами.
Мы знаем, на что идем, ответил он домовому и громко постучался.
2
Она всегда казалась ему загадкой. Как книга на древнем, уже давно забытом языке. Как лабиринт, в который достаточно войти, и потом будешь плутать бесконечно.
Сначала вы набираете цвет для стен? спросил он её в тот день. И только потомдля неба?
Мэй ответила не сразу. Она стояла, склонив голову набок, критически оглядывая свою картину. Потом поджала губы, вытерла о тряпку мастихин. Мэй Биррар была художницей, но принципиально не пользовалась кистями.
Николас терпеливо ждал. Вот она обернулась и посмотрела на него. Ее глаза напоминали два омутазеленых, загадочных и бездонных. Она обладала особенной, резкой, запоминающейся красотой. Высокий лоб, правильные черты лица, красивая фигура. Но красота эта скорее отталкивала, чем привлекала.
А еще Мэй была единственной, рядом с кем он мерз настолько сильно.
Я не люблю подолгу зацикливаться на одном и том же, ответила она. К тому же, небоосновной мотив моей картины. Если писать сначала его и только потомвсе остальное, получится однообразно.
Хм, ответил Николас, чтобы хоть что-то сказать.
Он закутался в плащ, превозмогая нудную, зябкую дрожь. Тесная камера, крошечное, под потолок, окошко. Оно было забрано тройной решеткой, но это не мешало Мэй вглядываться в клубящиеся, лиловые снизу облака. Иногда среди них появлялась зеленая ветка кленаи вновь исчезала, раскачиваясь на ветру.
Сначала воздушность неба, объясняла Мэй. Потом суровость стен. Следомтрепет листьев. Так лучше ощущаются контрасты. Фух! Устала.
Она тяжело опустила руки, скованные ржавой цепью. Массивные железные браслеты обхватывали тонкие, беззащитные запястья.
Снять? спросил Николас.
Он готов был пойти на уступки. Мэй обладала настырным нравомтакие люди, если решат молчать, то до конца. Но она не должна молчать, а онбездействовать. Она должна рассказать ему, что она делала в том злосчастном детском доме. Для чего уговорила детей ей позировать. И главное: что случилось с ними потом, когда она забрала их портреты и ушла?
Да, Мэй конечно же скажет: «Делала наброски». Но она должна объяснить ему, почему из пятнадцати детей в живых осталось только семеро. Да и те продолжали умирать от какой-то загадочной болезни.
«Будь осторожен, напутствовал его перед допросом судья священного трибунала Бернар. Мы не знаем, как она их убивает. Сможешь ее разговоритьразговори. Если нет, у меня есть другие средства».
Мэйхудожница-самоучкапечально улыбнулась.
Нет, ответила она. Пожалуй, не стоит.
Николас удивленно приподнял брови. Странное желаниеостаться в цепях. Он видел, как они ей мешают. Что это? Нежелание идти на уступки?
Почему?
Я не люблю врать. Ее красивые губы растянулись в тонкую коралловую ниточку. Знаете Либо вы свободны, либо в цепях. Но если под замком и без цепей, то в этом какая-то горькая ложь. Свобода наполовину? Нет, господин следователь. Я не люблю лжи.
Хотите сказать, вы никому еще не лгали?
Он думал, она разозлится. Или психанет. С женщинами в тюрьме это часто бывает. Правда, с обычными. Но Мэй не совсем обычная. Мэйженщина, рядом с которой у любого инквизитора начинает стынуть в жилах кровь.
Вы подозреваете меня. Против его ожиданий она говорила спокойно. Вы что-то чувствуете. Вам холодно? А вам не приходило в голову, что так вы просто ощущаете мой талант?
Он не стал спорить с ней. С женщинами споритьсебя не уважать. Николас кивнул, улыбнулся как мог доброжелательно:
Вполне возможно. Скажите, Мэй. А разве окно не великовато?
И он кивнул на ее картину, поплотнее кутаясь в шерстяную мантию. В камере пахло железом. А ещёсыростью и плесневелым камнем.
Оно и не должно быть маленьким, сказала Мэй. В этом весь и смысл.
Окно на картине и правда выглядело чересчур большим. Она взяла мастихин, аккуратно придерживая цепь, набрала краску. Принялась за нижнюю кромку облаков, горизонтальными мазками прорисовывая у них тени. Мастихин так и летал у нее в руках, цепи звякали тюремным аккомпанементом.
Облака приобретали воздушность и свободу прямо на глазах.
Я понимаю, добавила она, большое окно в камереэто нонсенс. Но и картиналишь отражение действительности. Проекция моих чувств и желаний. Сами понимаете, мне не очень хочется здесь оставаться.
Чем больше желание сбежать, тем больше окно?
Она рассмеялась. Вытерла мастихин и набрала теперь уже серой краски.
Ну что вы, господин следователь! Отсюда разве можно сбежать?
Николас приподнял бровь.
Каждый заключенный надеется на это.
Мэй улыбнулась. Это была вымученная улыбка. В ней угадывались тяжесть цепей, неприступность запертой двери, суровость каменных стен.
Вы сами отпустите меня. Вы скоро докажете мою невиновность.
Вы поможете мне в этом? спросил Николас с воодушевлением, которого не испытывал.
Я уже помогаю, кивнула она. Я предельно честна с вами. Видите ли, я художник. А задача художникабыть правдивым во всем.
«Значит, ты так любишь правду?» думал Николас, когда через два дня Мэй внезапно исчезла из наглухо запертой камеры. Непостижимым образом она проломила толстуюв полметракаменную стену.
Вот кто так охраняет?! разорялся судья Бернар. Его лицо, вечно усталое и опухшее, теперь покраснело от гнева. Быстро ноги в руки и поймал! Сидите тут со своим гребаным милосердием! Палец о палец не ударите!
Николас ковырнул ногтем стену тюрьмы. Камень сыпался, точно песок, внезапно потерявший все связи.
Считайте, уже поймал, ваша честь.
Да уж! буркнул судья. Один его глаз шарил по тюремному двору, а другой был похож на затаившегося в чулане злобного домового. Сделай одолжение! А не поймаешьсам пойдешь на эшафот вместо нее!
Николас почтительно поклонился. Судья Бернар зябко передернул плечами, пошел к воротам. Под его ногами хрустели высохшие за одну ночь, безнадежно мертвые кленовые листья
3
Николас поежился. Накладная борода мешала, усы непривычно стягивали клеем верхнюю губу. Интересно, узнает ли его в таком виде Мэй Биррар?
На всякий случай он скрестил пальцы, чтобы не узнала.
Кто? спросили из-за двери.
Высокий, женский, совершенно незнакомый голос.
Буб! фыркнул из своего сундука домовой.
Путешественник, представился Николас. Слышал, у вас можно остановиться на пару дней. Будьте уверены, я щедро заплачу.
От холода даже язык, казалось, ворочался с трудом. Скверно, очень скверно. Скоро он станет вялым, апатичным. Любая мысль будет даваться с неимоверным трудом.
Громыхнул засов. Дверь отворилась с режущим душу скрипом.
Щедро? переспросили его. Ах эти соседи, поганцы! Отправляют к нам всех, кого не лень, только потому, что мы не косим траву!
Николас не сразу нашелся, что ответить. Перед ним стояла Мэй Биррар. Узнаваемые черты лицаупрямый подбородок, тонкая ниточка коралловых губ, высокий лоб. Глазадва зеленых омута. Но вот бездонных ли?