Семнадцать фармацевтических компаний спешно прислали к Коффину своих представителей с производственными планами, сметами расходов и разноцветными диаграммами предполагаемого выпуска продукции и распределения вакцины.
За Коффином прислали из Вашингтона самолет, специальные конференции затягивались там далеко за полночь, а в двери неумолчным прибоем стучались страждущие.
Одна лаборатория обещала изготовить вакцину через десять дней; другая клялась, что успеет сделать это за неделю. На самом деле первая партия вакцины появилась через двадцать три дня, и всю ее за какиенибудь три часа жадно, словно губка, впитала изнемогающее от насморка человечество. В Европу, Азию и Африку помчались сверхскоростные самолеты, неся на борту драгоценный груз, миллионы иголок вонзились в миллионы рук. И, громогласно чихнув в последний раз, человечество вступило в новую эру.
Но были, конечно, и неверующиебез них ведь нигде не обходится.
Божешь уговаривать бедя сколько угоддо, хрипло твердила Элли Доусон, упрямо тряся белокурыми кудряшками, бде все равдо де дадо дикаких уколов от дасборка.
Ну почему ты такая неразумная, с досадой говорил жене Филипп, сердито сверкая глазами. Нет, сегодня в ней совсем не узнать прелестную малютку, на которой он женился. Глаза у нее воспаленные, нос покраснел и распух. Вот уже два месяца тебя не отпускает этот насморк. Ну какой в этом смысл? Ведь ты просто мучаешься! Ты же не можешь ни есть, ни дышать, ни спать
Де дадо бде дикаких уколов, упорствовала Элли.
Но почему же? Один маленький укол, ты его даже не почувствуешь.
Де люблю я уколов! закричала Элли и разразилась слезами. Оставь бедя в покое! Делай свои берзкие уколы теб, кто тебя об этоб попросит!
Но Элли
Де дадо бде, де хочу я дикаких уколов! завопила она, уткнувшись лицом ему в плечо.
Филипп обнял жену, поцеловал в ухо и ласково чтото забормотал. Нет, все бесполезно, подумал он с грустью. Элли не жалует науку, для нее что прививка от насморка, что от оспыодно и то же, и одолеть этот нелепый страх перед уколами невозможно никакими уговорами и рассуждениями.
Ладно, ладно, детка, никто тебя насильно не заставляет.
И потом, подубай только, что будут делать беддые фабрикадты досовых платков, всхлипывала она, вытирая нос розовым комочком. Их баледькие дети убрут с голоду!
Слушай, ты изза этого насморка, верно, совсем потеряла обоняние, заметил Филипп, отфыркиваясь. Вылила на себя столько духов, что и у быка голова закружится. Он утер ей слезы и ободряюще улыбнулся. Ну, ну, приведи себя в порядок. Пойдем обедать к Дрифтвуду! Говорят, там подают превосходные бараньи отбивные.
Вечер был чудесный. Бараньи отбивные оказались восхитительными, Филипп никогда не пробовал таких, хоть жена у него была великая мастерица стряпать. У Элли непрерывно текло из носа, она усиленно сморкалась, но домой идти ни за что не желала; пришлось еще сходить в кино и потом немного потанцевать.
Ведь я тебя теперь почти совсеб де вижу, жаловалась Элли. И все изза твоей берзкой вакциды.
Это была чистая правда. Работе в лаборатории, казалось, не будет конца.
Домой с танцев они возвратились не так уж поздно. Филиппу ужасно хотелось спать.
Среди ночи он проснулся от того, что Элли отчаянно расчихалась, повернулся на другой бок и нахмурился. Все-таки это както даже стыдно: онодин из тех, кто создал вакцину от насморка, а его собственная жена наотрез отказывается вкусить плоды его долгих и тяжких трудов.
И насморк ли тому виной или что иное, но душится она сверх всякой меры
Филипп вдруг открыл глаза, потянулся было и рывком сел на постели, дико озираясь вокруг. В окно струился слабый утренний свет. Внизу Элли возилась в кухне, звеня посудой.
С минуту Филиппу казалось, что он задыхается. Он вскочил с кровати и уставился на туалетный столик Элли в дальнем углу спальни. Черт возьми, ктото, наверно, пролил целый флакон духов!
Удушливый приторный запах пропитывал всю комнату и обволакивал Филиппа точно облаком. Запах становился с каждой секундой невыносимее. Филипп лихорадочно оглядел столик, но все флаконы были плотно закупорены.
От этого тошнотворносладкого зловония кружилась голова. Филипп растерянно замигал, дрожащей рукой зажег сигарету. Спокойно, без паники, сказал он себе. Наверно, Элли опрокинула флакон, когда одевалась. Филипп глубоко затянулся сигаретой и судорожно закашлялся: едкий дым обжег ему горло и легкие.
Элли!
Все еще надрываясь от кашля, он кинулся в прихожую. Запах горящей спички превратился в едкую вонь, будто тлел палый лист. Филипп с ужасом уставился на сигарету и швырнул ее в плевательницу. Запах становился все удушливее. Филипп рванул дверцы чулана, ожидая, что оттуда повалят клубы дыма.
Элли! Ктото поджег дом!
Ду что ты такое говоришь, глупый, донесся снизу голос Элли. У бедя просто дебдошко подгорели гредки.
Перепрыгивая через две ступеньки, Филипп кинулся вниз по лестнице, и тут у него совсем перехватило дыхание. В нос ударил острый прогорклый запах горящего жира. К нему примешивался одуряющий маслянистый запах перекипевшего кофе. В кухню Филипп ворвался зажав нос, из глаз у него ручьями текли слезы.
Элли, что ты тут вытворяешь?
Жена посмотрела на него с изумлением.
Готовлю завтрак.
Неужели ты не чувствуешь, какая тут вонь?
На плите негромко, многообещающе булькал автоматический кофейник. На сковородке шипела и сверкала яичница из четырех яиц, на буфете просыхали на бумажном полотенце с десяток ломтиков ветчины. Все дышало невинностью и покоем.
Филипп осторожно отнял руку от носа, понюхал и едва не задохнулся.
Ты что, в самом деле не чувствуешь, какая тут вонь?
Дичего я де чувствую, отрезала Элли.
Кофе, ветчина Подика сюда на минутку.
От Элли так и несло ветчиной, кофе, горелыми гренками, но больше всего духами.
Ты уже душилась сегодня?
До завтрака? Да ты сбеешься!
Ни капельки? Филипп весь побелел.
Ди капельки.
Филипп помотал головой.
Постой, постой. Должно быть, мне все это просто кажется Мне мне почудилось, вот и все. Слишком много работал, нервы шалят. Еще минутаи все пройдет.
Он налил себе чашку кофе, добавил туда сливок, положил сахару.
Но отведать кофе ему так и не удалось. Он не мог поднести чашку к губам. От кофе разило так, будто оно по меньшей мере недели три кипело в грязной кастрюле. Запах был настоящий, кофейный, но какойто зловеще искаженный, отвратительный и тошнотворный. Он заполнил всю кухню, обжег Филиппу горлои слезы хлынули у него из глаз.
И тут Филипп начал прозревать истину. Расплескав кофе, он задрожавшей рукой поставил чашку на стол. Духи. Кофе. Сигарета
Шляпу, задыхаясь выговорил он. Дай шляпу. Мне надо в лабораторию.
По дороге ему становилось все хуже и хуже. Во дворе его едва не стошнило от запаха сырости и гнили, который серым облаком поднимался с земли. Навстречу, дружески виляя хвостом, кинулся соседский пес, испуская благоухание целой собачьей своры. Пока Филипп ждал автобуса, каждая проезжавшая мимо машина обдавала его удушливым зловонием и у Филиппа перехватывало дыхание, он кашлял до изнеможения и вытирал скомканным платком слезящиеся глаза.
А вокруг, казалось, никто ничего не замечал.
Поездка в автобусе была как страшный сон. День выдался сырой, дождливый, и в автобусе стояла духота, как в раздевалке для спортсменов после труднейших состязаний. На сиденье рядом плюхнулся мутноглазый субъект с трехдневной щетиной на подбородке, и Филиппу разом припомнилось, как в студенческие дни он зарабатывал себе на жизнь тем, что чистил чаны на пивоваренном заводе.
Шшшикарное утро, док, правда? выдохнул мутноглазый.
Филипп побледнел. Сосед еще вдобавок позавтракал чесночной колбасой! Напротив сидел какойто толстяк, изо рта у него, точно некий отвратительный нарост, свисала потухшая сигара. Филиппа замутило, он закрыл лицо рукой, пытаясь незаметно зажать нос. Наконец со стоном облегчения он вывалился из автобуса у ворот лаборатории.
На лестнице он встретил Джейка Майлза. Джейк был бледен как полотно.
Привет, слабым голосом выговорил Филипп. Отличная погода. Похоже, что и солнце выглянет.
Даа, ответил Джейк. Погода отличная. А ты ээ как ты себя чувствуешь, ничего?
Отлично, отлично. Филипп швырнул шляпу в свой шкафчик и с напускной деловитостью открыл инкубатор, где у него хранились колбы с вакциной. Но тотчас захлопнул дверцу и вцепился в край рабочего стола с такой силой, что побелели суставы. А почему ты об этом спрашиваешь?
Да так. Просто ты сегодня неважно выглядишь.
Оба молча уставились друг на друга. Потом, точно по сигналу, взглянули в дальний конец лаборатории, где за перегородкой помещался кабинетик Коффина.
А шеф уже пришел?
Джейк кивнул.
Он там, у себя. И дверь запер.
Придется ему, пожалуй, отпереть, сказал Филипп.
Доктор Коффин отпер дверь и, попятившись, прислонился к стене; лицо у него было серое. В кабинетике разило патентованным средством, каким хозяйки освежают воздух в кухне.
Нет, нет, сюда нельзя, пискнул Коффин. Даже не подходите. Я не могу сейчас с вами разговаривать. Я я занят. Мне нужно срочно сделать одну работу
Рассказывай! рявкнул Филипп. Он поманил Джейка в кабинетик и старательно запер за ним дверь. Потом повернулся к Коффину. Когда это у тебя началось?
Коффин дрожал как осиновый лист.
Вчера, сразу после ужина. Я думал, задохнусь. Встал
и всю ночь бродил по улицам. Господи, какая вонь!
А у тебя, Джейк?
Доктор Майлз покачал головой:
Сегодня утром. Я от этого проснулся.
И у меня сегодня утром, сказал Филипп.
Но я не понимаю! завопил Коффин. Кроме нас, видно, никто ничего не замечает!
Пока не замечает, сказал Филипп. Не забывайте, мы трое первыми сделали себе прививку. Ты, я и Джейк.
Прошло ровно два месяца.
У Коффина на лбу выступили капли пота. Он глядел на своих коллег и холодел от ужаса.
А как остальные?
Мне кажется, нам надо придумать чтонибудь сногсшибательное, да поживее, сказал Филипп. Вот что мне кажется.
Сейчас самое главноесохранить все в тайне, сказал Джейк Майлз. Пока у нас нет полной уверенностиникому ни слова.
Да что же случилось? закричал Коффин. Всюду вонь невыносимая! Вот ты, Филипп: ты утром курил сигарету, я ее и сейчас чувствую, даже глаза слезятся. Если б я не знал вас обоих, голову бы дал на отсечение, что вы по меньшей мере неделю не мылись. Все запахи, сколько их есть на свете, вдруг точно взбесились
Ты хочешь сказать, усилились, поправил Джейк. Духи все равно пахнут приятно, только чересчур резко. То же самое с корицей, я нарочно ее нюхал. После этого у меня полчаса текли слезы, но пахлото всетаки корицей. Нет, помоему, сами запахи ничуть не изменились.
А что же тогда изменилось?
Очевидно, наши носы. Джейк в волнении зашагал по комнате. Вот возьмите собак. Без обоняния они жить не могут, и у них насморка не бывает. Да и другие животныевся их жизнь зависит от чутья, и ни одно никогда не страдает хотя бы подобием насморка. Многоцентрический вирус поражает только приматов, а высшей своей силы достигает лишь в человеческом организме.
Коффин горестно покачал головой.
Но откуда вдруг взялась эта гнусная вонь? У меня давнымдавно не было насморка
В томто и вся соль! Именно об этом я вам и толкую, настойчиво продолжал Джейк. Подумайте: почему мы ощущаем запахи? Потому, что в слизистой оболочке носа и горла у нас имеются тончайшие нервные окончания. Но там же всегда живет и вирус, всю нашу жизнь, болеем ли мы насморком или нет. Испокон веку он гнездится там, в тех же клетках, паразитирует на тех же чувствительных тканях, в которых заключены и эти самые нервные окончания, и притупляет, уродует их так, что как органы обоняния они уже никуда не годятся. Не удивительно, что прежде мы почти не ощущали никаких запахов! Эти несчастные нервные окончания просто не способны были чтолибо чувствовать!
А потом мы взяли да и уничтожили этот вирус, сказал Филипп.
Нет, не уничтожили. Мы только разрушили хитроумнейшую механику, которая помогала ему устоять перед силами сопротивляемости, какими обладает нормальный человеческий организм. Джейк присел на край стола, его смуглое лицо было серьезно и напряженно. Целых два месяца после укола наш организм вел борьбу с вирусом не на жизнь, а на смерть. И с помощью вакцины он победил, только и всего; сокрушил последние укрепления захватчика, который сидел в нас с самого зарождения приматов и стал, можно сказать, неотъемлемой частицей нашего тела. И вот впервые за всю историю человечества эти изуродованные нервные окончания начинают нормально функционировать.
Господи помилуй! простонал Коффин. Неужели это только начало?
Это пока цветочки, пообещал Джейк. Ягодки еще впереди.
Любопытно, что скажут об этом антропологи, задумчиво молвил Филипп.
То есть?
Возможно, гдето в доисторические времена была какаято единичная мутация. Какоето крохотное изменение в обмене веществи одна линия приматов стала уязвимой в отношении вируса, который никого больше не поражал. А иначе почему бы человеческий мозг стал так развиваться и совершенствоваться и самое существование человека стало до такой степени зависеть от его разума, а не от мускульной силы, что он возвысился над прочими приматами? Причина одна: гдето когдато человек утратил остроту обоняния.
Ну, теперь он ее снова заполучил, с отчаянием сказал Коффин, и никакого удовольствия это ему не доставит.
Что верно, то верно, подтвердил Джейк. И, как я полагаю, он первым делом кинется искать виновного.
Оба, Филипп и Джейк, посмотрели на Коффина.
Нуну, бросьте дурака валять, ребята, сказал Коффин, и его опять затрясло. Мы все трое заварили эту кашу. Филипп, ведь ты сам говорил, что идеято была твоя! Не можешь же ты теперь бросить меня
Зазвонил телефон.
Доктор Коффин, дрожащим голосом залепетала перепуганная секретарша, только что звонил какойто студент, он он сказал, что едет к вам. Он еще сказал, не позднее
Я занят! срывающимся голосом завопил Коффин. Никаких посетителей! Никаких телефонов!
Но он уже едет, перебила секретарша. Он чтото такое говорил что разорвет вас на куски собственными руками
Коффин швырнул трубку. Лицо у него стало серое.
Они меня растерзают! Филипп, Джейк, да помогите же!
Филипп вздохнул и отпер дверь.
Пошлите когонибудь в морозильник, пусть принесут всю охлажденную культуру, какая там есть. И добудьте нам с пяток привитых обезьян и несколько десятков собак. Он обернулся к Коффину. Ну довольно хныкать. Ведь ты у нас мастер говорить речи, тебе и придется, хочешь не хочешь, справляться с разъяренными толпами.
Но что ты собираешься делать?
Понятия не имею, ответил Филипп. Но, что бы я ни делал, тебе все равно не поздоровится. Придется снова научиться болеть насморком, даже если это будет стоить нам жизни.
Они лезли из кожи вон, но все понапрасну. Они орошали себе слизистую оболочку носа и горла таким количеством чистой культуры активнейшего вируса, что всякий нормальный человек на их месте уже до самой смерти не отделался бы от насморка. Но ни один из них так ни разу и не чихнул.
Они смешали шесть различных видов вируса, полоскали этой вонючей смесью горло и поливали ею себя и каждую привитую обезьяну, какую удавалось добыть. Никакого толку.
Они вводили себе сыворотку внутримышечно и внутривенно, в руку, в ягодицу, под лопатку. Они ее пили. Они в ней купались.
Тщетно. Насморк им не давался.
Наверно, мы подходим к делу не с того конца, сказал однажды утром Джейк. У нашего организма сейчас максимальная сопротивляемость. Необходимо ее сломить, тогда мы, может, чегонибудь и добьемся.
И стиснув зубы они ринулись по этому пути. Они голодали. Заставляли себя не спать по несколько суток кряду, пока глаза у них от изнурения не стали закрываться сами собой наперекор всем ухищрениям. Они тщательно разработали себе безвитаминную, безбелковую и бессолевую диету, их еда вкусом напоминала переплетный клейстер, а пахла и того хуже. Они работали в мокрой насквозь одежде и мокрой, хлюпающей обуви, выключали отопление и распахивали настежь окна, хотя уже настала зима. После всего этого они снова и снова опрыскивали себя активным охлажденным вирусом и, как верующие чуда, ждали, чтобы засвербило в носу.