Назавтра Стротт прибыл в ресторан уже в два часа. С трех часов до четырех минут четвертого он лично простоял на контроле рядом со швейцаром, сверяясь с вывешенными рядом фотографиями вчерашних клиентов. В четыре минуты четвертого он, изнемогая от чувства собственного бессилия, покинул свой унизительный пост и скрылся в кабинете. В восемь минут четвертого тридцать совершенно незнакомых джентльменов и столько же совершенно незнакомых дам сосредоточенно размешивали шестьдесят стаканов чая, и они занимались этим богомерзким занятием с краткими перерывами на танцы и более длительнымина просматривание произведений повременной печати до той поры, покуда не пришло время закрывать «Парадиз».
Конечно, приходили и постоянные клиенты, но для них не находилось свободных столиков, и они уходили ни с чем.
И точно так же происходило дело и на четвертый день, и на пятый, и на шестой, и на седьмой, и на восьмой, и на девятый.
И все это время буфет не торговал ни на цент выше стоимости шестидесяти стаканов чая и не было заказано ни единого блюда из роскошного и многообразного меню «Парадиза». Горы неиспользованных овощей пришли в негодность и были выброшены на помойку. Ни разу, не были открыты двери холодильника, где хранились мясные туши, дичь, масло и другие ценные скоропортящиеся продукты. Каждый полдень привозили свежие, румяные хлеба, каждый полдень кондитер «Парадиза» вынимал из духовки, просторной и благоустроенной, как ангар, противни с превосходнейшими пирожными. Но и румяные хлеба и превосходнейшие пирожные черствели втуие. А повара и весь остальной персонал кухни сидели без дела и имели более чем достаточно времени, чтобы поиздеваться втихую над бессильной злобой их хозяина.
А на десятый день Иов Стротт, ночевавший в ресторане, пожелтевший, небритый и с подергивающейся в нервном тике правой щекой, послал ОФлагана за мистером Ральфом Друдом.
Мне хотелось бы узнать, сказал Стротт, избегая взгляда старшего официанта, мне хотелось бы знать, когда это кончится? И, кстати, кто эти дамы и джентльмены, которым так нравится распивать у меня чай?
И Ральф Друд ответил, что кончится это тогда, когда будет подписан коллективный договор на условиях, о которых мистеру Стротту будет сообщено профсоюзом официантов. Что же до джентльменов, которые изо дня в день портят настроение мистера Стротта, то он может не беспокоиться. Это честные, вполне порядочные люди, к сожалению, лишенные в настоящий момент работы.
Но откуда у них фраки? удивился Стротт. Откуда фраки у безработных сапожников и слесарей?
Это очень долго рассказывать, улыбнулся Друд. Конечно, нам пришлось наряжать их в свои фраки. И это была дьявольски трудная работа. Нужно было подбирать безработных такой же комплекции, как мы. В первый день нам к тому же еще пришлось долго уламывать людей, чтобы они пошли к вам попить чаю и потанцевать. Но потом это всем страшно понравилось, и в комитете безработных отбою не стало от парней, которым не терпелось принять со своими дамами участие в этом небольшом развлечении. А портные выделили несколько своих безработных, и те только и делали, что утюжили наши костюмы. И, знаете, появилось столько желающих, что очередь на посещение «Парадиза» уже расписана на сорок три дня вперед. А про дам и говорить нечего. С ними было не в пример легче. Каждая из них сама с удовольствием утюжила свое подвенечное платье. Вы ведь знаете, что за удивительные существа эти женщины! Они скорее продадут свои ботинки и будут ходить на руках, нежели расстанутся со своим подвенечным платьем. А каждое подвенечное платье, даже у жены официанта, в глубине души чуть-чуть бальное
Тогда Иов Стротт сделал над собой героическое усилие, чтобы остановить тик, искажавший его и без того неприглядную физиономию, и спросил:
А скажите-ка, старина Друд, сколько в городе безработных?
Это был идиотский вопрос, потому что Стротт знал ответ на него не хуже Друда.
Что-то около девятнадцати тысяч, ответил Друд и снова улыбнулся.
И мистер Стротт подсчитал, что если положить по тридцати безработных в день, то это обеспечит не более и не менее, как шестьсот с лишним коллективных чаепитий в «Парадизе», и что за это время он свободно может двадцать раз вылететь в трубу.
Тогда он вздохнул и промолвил необыкновенно приветливым голосом:
Знаете, что, Друд? Становитесь на работу. Мне уже надоело торговать чаем.
О том, как важно не захворать
Достопочтенный Урия Дрэйк, на совести которого издание пяти детских и двух женских журналов, а также почетное попечительство в четырнадцати колледжах и двух университетах, обронил как-то на ежегодном конгрессе любителей тараканьих бегов и евангелического прогресса фразу, которая не могла не создать ему славу также и беззаветного ревнителя отечественных изящных искусств. Он сказал: «Истинный американский критикэто здоровый критик. А если он вдруг захворал какой-нибудь модной болезнью, то намстопроцентным американцамон может пригодиться лишь для вываливания в дегте».
Некоторые склонны полагать, что под «модной болезнью» мистер Дрэйк будто бы подразумевал радикализм и симпатии к демократическим писателям. Но у нас нет причин толковать эти слова столь ограничительно. Согласимся, что и грипп, увы, далеко еще не вышел из моды.
Целью настоящего повествования как раз и является показать, как опасно американскому критику, пользующемуся любовью и симпатиями мистера Дрэйка, не вовремя захворать самым заурядным гриппом.
Итак, вот волнующая, в высшей степени поучительная история возвышения и падения Мартина Пуста. Одновременно это будет рассказом о том, как важно быть всегда здоровым, а особенно перед началом сезона, если ты подлинно американский критик.
Мартин Пуст был уже совсем не молод, когда на его тусклом небосклоне вдруг забрезжила первая зарница упоительного золотого цвета. Около тридцати лет он барахтался в нескольких тощих эстетских журнальчиках вокруг слов «красота», «чистое искусство», «истинная поэзия», «эстетика избранных», тоскливо сознавая свое убожество и полное бессилие написать что-либо такое, что дало бы ему много читателей и долларов. Его статьи походили на тощий изюм, запеченный в глину. Они вызывали недоуменные вопросы-.
Чему же вы служите, мистер Пуст? Что вам нравится?
Мне нравится Красота! пыжился он. Я служу Красоте, Вот чему. Мне нравятся мрамор и холсты мастеров, но не тех, у которых все вульгарно ясно и понятно, а тех, чьи статуи и холсты заставляют тонко чувствующую душу стонать от неизбывного томления перед Великой Тайной Замысла и Воплощения.
А люди?
А, что мне до людей!
Ему действительно было не до людей. Ему так хотелось разбогатеть, что иногда и самому казалось, что он ненавидит богатых.
И вот как-то некий приятель затащил его в модный мюзик-холл. Шла репетиция обозрения «Семьдесят семь голых невест Вилли Гопкинса, или Бомба в Майами». Они сели поближе к выходу.
Хозяин постановки волновался. Он вложил в нее свыше ста тысяч долларов, собирался заработать на ней не меньше, но не был уверен, что это ему удастся. Он присел позади Пуста, потому что в темноте принял его за агента своего конкурента.
Пуст был полон яда. По ходу действия он то и дело презрительно хмыкал, наконец не выдержал и заметил своему приятелю:
Пошло, но недостаточно. Для полной пошлости они должны были бы еще
И он, давясь злобой дурно зарабатывающего эстета, стал развивать свои соображения о том, что следовало бы, по его мнению, дополнительно внести в постановку, чтобы она стала пошлой на все сто процентов.
Хозяин постановки навострил уши, минут десять слушал саркастические разглагольствования Пуста, потом не выдержал, всхлипнул, схватил его за руку и восторженно прошептал:
Сэр! Я не имею чести быть знакомым с вами, но ваши замечания, которые я имел счастье чисто случайно подслушать, показывают, что вы мне ниспосланы самим провидением. Вы и только вы, сэр, можете помочь мне сделать из этого представления подлинное, действительно доходное произведение искусства!.. Уже одно то, что вы только что предложили, заставит спектакль блистать неподражаемым юмором!.. Вам нетрудно будет в антракте последовать в мой кабинет?
Презрительно пожав плечами, Пуст согласился. Из кабинета хозяина он вышел с приятно оттопыривающимся бумажником.
Пошлости, предложенные Пустом, дошли до зрителя. Премьера имела бешеный успех. Месяцем позже при консультации Пуста с не меньшим успехом прошла в соседнем мюзик-холле премьера обозрения «Молодчага Джонни и муж на балконе». А спустя полгода ни одна постановка в мало-мальски солидном предприятии этого жанра не обходилась без просвещенной помощи «Знаменитого Критика, Тончайшего Эстета Штатов» Мартина Пуста.
Теперь за его портретами и интервью гонялись репортеры самых распространенных газет и журналов, к его мнению стали прислушиваться в Голливуде. Кто не помнит знаменитого фильма «Аризонский кегельбан из черепов»? Раньше он назывался «О чем кряхтели саксофоны». Помните, там восьмидесятичетырехлетняя старушонка уничтожает все свое потомство? И как уничтожает! Она пропускает своих сыновей, дочерей, внуков и внучек и пол дюжины правнуков через мясорубку, напевая при этом рекламную песенку «Лучше нету мясорубок, чем системы Бивербрук!». Только происками агентов международного коммунизма можно объяснить тот возмутительный факт, что «Кегельбан» не был удостоен премии на Каннском кинофестивале. Так вот, вся история с самоубийством этой осатаневшей старушонки, которую начинает потом мучить совесть (она бросилась в ротационную машину, на которой печатается «Нью-Йорк тайме»), была подсказана не кем иным, как Мартином Пустом!
Вскоре он научился, нисколько не краснея, декламировать с любой международной трибуны о прелестях настоящего, стопроцентного, здорового искусства, недоступного только тем, кто отравлен ядом радикальных идей. Его книги «Адам и Ева накануне грехопадения», «Поэзия гниения», «Гангстерволевой бизнесмен», «Извращения дань Прекрасному» стали настольными книгами наиболее поощряемых в преуспевающих деятелей искусства. Словом, он быстро и безостановочно шел в гору.
И надо же было так случиться, что однажды, участвуя в прелестной увеселительной прогулке на яхте самого мистера Дрэйка, он простыл и захворал гриппом! Это был даже не очень серьезный грипп. В прежние времена, когда Пуст промышлял «чистым искусством», он бы при таком гриппе без тени колебаний пустился в другой конец города ради каких-нибудь десятипятнадцати долларов. Но теперь он мог себе, позволить поваляться в постели, даже когда его ждали на репетициях нового ревю«Семь тещ Синей бороды».
Конечно, дирекция была в отчаянии. Безутешный хозяин сидел, пригорюнившись, в самой глубине зрительного зала и заранее подсчитывал убытки, которые принесет ему, если она, упаси боже, затянется, болезнь глазного консультанта постановки.
И вдруг, как Иисус Навин в пустыне, он услышал глас божий.
Кто-то по соседству высокомерно цедил сквозь зубы:
Будь я на месте твоего плешивого Мартина Будь я на его месте, я бы заставил Синюю бороду поворочать мозгами. Почему он, спрашивается, всех жен душит одинаковым способом? Пускай он мне каждую свою жену за мои деньги убивает по-разному. Верно я говорю, крошка?
Конечно, верно, отвечала ему со вздохом его собеседница. Ах, как верно! Ты у меня, Бобби, такой умница!
И актрисы хороши! продолжал огорчаться Бобби. Умирают безо всякого воображения. Как рыбы. Подрыгают ногами, и все. Ведь это же что такое на сцене? На сцене ревю. Значит, пускай помирают повеселее. Пускай одна, к примеру, попляшет с ножом в горле, а другую я бы, к примеру, повесил. И пускай она висит, и раскачивается, и принимает красивые позы, и поет: «Ти-и-хо качайтесь, каче-ели, та-та-та-та-ра-ра!»или что-нибудь другое в этом роде Чтоб была мне за мои деньги красота
Конечно, снова вздохнула собеседница. Ах, Бобби, Бобби, тебе бы при твоей красоте, уме и вкусе хоть три класса начальной школы!..
Хозяин подсел поближе и увидел в полумраке смазливую, но изрядно потрепанную физиономию с тончайшими усиками.
Сэр! обратился к нему хозяин, взволнованно дыша. Сэр, я не имею чести быть знакомым с вами Но ваши замечания Само провидение
Так мгновенно и навсегда закатилось неверное счастье Мартина Пуста. Рядовой сутенер Боб ОКаннали, попавший на репетицию только потому, что его крошка Китти была платной возлюбленной Пуста, словом, самый заурядный сутенер Боб ОКаннали оказался, как и другие его коллеги, вполне подготовленным, чтобы с ходу заменить в качестве художественного консультанта «неповторимого», «божественного», «бесподобного» повелителя вкусов Мартнна Пуста.
В несколько дней смелый опыт «Бриллиантового фонтана» (так назывался мюзик-холл, где взошла новая критическая звезда) стал достоянием всех остальных заведений мюзик-холльного промысла. Сутенеры в качестве консультантов были не в пример дешевле Мартина Пуста.
Вскоре ОКаннали выпустил прогремевшую в обеих Америках книгу «Чего мы ждем от искусствая и моя Китти». Если сочинения мистера Пуста были настольными книгами, то произведение ОКаннали стало библией истинно американских деятелей искусств. Боб уже привлечен к консультированию в Голливуде. Поговаривают, что в ближайшие дни он вместо Мартина Пуста будет в качестве эксперта по вопросам морали и искусства введен в состав одной из комиссий, направляемой в Европу для наведения порядка в ее культуре. Его положение не в пример прочнее и независимее, чем у Пуста в самом зените его славы.
Подлинно американский критик должен быть материально независим от колебаний конъюнктуры, заявил он в одном из своих интервью. Например, я. Если даже меня и постигнет неудача на поприще служения искусству, то я никогда не поступлюсь своими принципами и требованиями, потому что к моим услугам верные и все растущие доходы моей крошки Китти
Что же до Мартина Пуста, то его недавно приняли факельщиком в Объединенную компанию похоронных процессий, потому что у него все-таки интеллигентное лицо.
Вспышка собственита в агрогородке Егоровке
Мне удалось при обстоятельствах, о которых пока еще рано рассказывать, раздобыть почти полный комплект журнала «Огонек» за 19812000 годы. Надеюсь опубликовать из него ряд материалов, которые представят интерес для нынешних его читателей. Первым я предлагаю их вниманию обнаруженное мною в одном из октябрьских номеров этого драгоценного комплекта письмо в редакцию слесаря механико-ремонтных мастерских одного из небольших агрогородков Тамбовской области Петра Андреевича Семыкина. Письмо сопровождено примечанием редакции о том, что его автор научился грамоте только после Октября семнадцатого года, в рядах Красной гвардии, и что публикуется оно без редакторской правки.
Дорогой товарищ редактор!
Я еще не старый человек. Две недели тому назад мне пошел вот семьдесят пятый год. Яслесарь и конструктор механикоремонтных мастерских, готовлю кадры, беседую с детворой о тех далеких днях, когда я еще работал трактористом в небольшом тамбовском колхозе, и чувствую себя полноценным тружеником коммунистического общества. С тех пор, как в нашей Егоровке открылся филиал Института борьбы со старостью, таких, как я, бывших стариков, в нашем агрогородке больше двух тысяч ста человек. Чувствую я себя отлично и надеюсь черкнуть письмецо в юбилейный номер «Огонька», посвященный семидесятипятилетию Великой Октябрьской социалистической революции. Но так как филиалы Института борьбы со старостью густо рассыпаны сейчас по всей стране, то Егоровке не приходится хвастать высоким процентом граждан старше восьмидесяти пяти лет. Дело обычное. Да и вообще Егоровка ничем особенным не выделяется из многих десятков тысяч населенных пунктов. Дома со всеми удобствами? Всюду дома со всеми удобствами. Отличное шоссе? Всюду отличные шоссе. Музей? У нас действительно совсем неплохой музей (я как раз по совместительству его директор). И это давно уже не редкость в нашей стране. Правда, Егоровский самодеятельный театр дважды за последние девять лет выступал (и с немалым успехом) в Москве, в Кремлевском театре, но и самодеятельных театров в стране нашей не одна тысяча. И ученых, инженеров, писателей и прочих деятелей искусства Егоровка на круг дала не больше, чем многие и многие другие населенные пункты. Словом, город как город. От других не отстаем, но и ничем особенным не выделяемся.