А потому, что в ней трубы замерзли.
Да ведь нынче лето. Июль месяц, удивился толстяк.
Ну и что ж, что июль. Не до бани сейчас рику. Рик сейчас парк культуры строит. Заметьте, при царизме в нашем городе никаких парков культуры не было.
А баня работала исправно, возразил толстяк и сел. Он уже начинал терять надежду, что когда-нибудь потечет горячая вода.
Значит, при капитализме было лучше? задал его бородатый оппонент каверзный, полный желчи вопрос.
Выходит, что насчет бань в вашем городе сейчас хуже, отвечал, не замечая подвоха, толстяк.
А когда новую баню пустят?
А тогда будет лучше, спокойно согласился толстый гражданин.
А насчет парка культуры и отдыха?
И насчет парка культуры и отдыха лучше.
Значит, советская власть все-таки хорошая власть? иронически спросил бородатый и пронзительно посмотрел на толстяка.
Вопрос был поставлен в упор. Толстый гражданин задумался и прикинул в уме, сколько времени он дожидается горячей воды. Вышло что-то очень много. Он махнул рукой и взбешенный полез с полок.
Значит, дорогой гражданин, райисполком парк культуры строит? А потом уже за баню возьмется? Так-с. О-ч-ч-ень приятно! А при царизме парка не было? Что вы говорите?! Ах, ах! А вы мне, милый, не скажете, как отсюда поближе пройти к председателю райисполкома? Или к секретарю райкома?
Уж не насчет ли бани вы, гражданин, с ними собираетесь разговаривать? язвительно спросил бородатый.
Вот именно-с. Насчет бани-с, с вашего позволения. Насчет дурацких порядков в вашем городе-с.
Никаких дурацких порядков у нас в городе нет и не было, с достоинством ответил бородатый, за такие слова вы вполне свободно ответить можете. А вот к секретарю райкома с разговорами насчет бань, действительно, только дурак ходить может. Вы бы еще с ним насчет мочалок поговорили. И еще очень интересный факт: вас ответственный работник спрашивает о вашем отношении к советской власти, а вы отмалчиваетесь. И всякую агитацию ведете
Боже мой, простонал вконец расстроившийся толстяк.
Боже мой, какой дурак! Привязался же мне этот идиот с нелепыми вопросами.
Ах так! торжествующе воскликнул бородатый. «Идиот с нелепыми вопросами»? Так вот вы какой типчик. Ладно!
И бородатый ответственный работник крупной рысью выбежал в предбанник.
В предбаннике никого не было. Все спорщики во главе с банщиком Пахомычем стояли в дверях и продолжали дискуссию о лошадях, имея в качестве отправной точки серую в яблоках райисполкомовскую кобылу, стоявшую у бани.
Вот пусть Иван Иваныч скажет, воскликнул Пахомыч, кивая на бородатого. Пусть он скажет: у кого лошади лучше. Посмотрите, Иван Иваныч, на исполкомовскую кобылку. Разве она может пойти против милицейской? По-моему, ни в жисть.
Ты, Пахомыч, брось спорить, отмахнулся бородатый.
Одевайся поскорей и сбегай в милицию. Скажи: Иван Иваныч велел сказать, что в бане один буржуйчик засел. Контрик. Агитацию разводит. Пусть пришлют кого-нибудь протокольчик составить.
Пахомыч понимающе шмыгнул носом, засуетился, быстро натянул портки, обул на босу ногу сапоги и побежал по улице Братьев Гракхов.
В это время райисполкомовский кучер заметил бородатого.
Иван Иваныч, донесся с улицы плачущий голос кучера.
Я уже полчаса жду. Тут в бане председатель из области моется. Товарищ Парамонов. Я за ним на вокзал ездил встречать, да мы разминулись. Я за ним в гостиницу. А там, говорят, пошел председатель в баню. Так вы, может, ему скажете, что его тут бричка ждет. А то у меня лошадь непоеная.
Председатель? Из области? обрадовался Иван Иваныч и вдруг осекся. А какой он из себя?
Он схватился за голову и, не дожидаясь ответа, ринулся в парильню.
Кто здесь товарищ Парамонов? спросил Иван Иваныч прерывающимся от волнения голосом.
Ятоварищ Парамонов, отозвался домывавшийся холодной водой толстяк. Вы что, опять насчет советской власти спрашивать пришли?
Что вы, товарищ Парамонов, что вы-с, залебезил Иван Иваныч. Это я по глупости своей. Прошу пардону. Я, товарищ Парамонов, пришел сказать вам, что из исполкома вам лошадь подана. Оч-чень хорошая лошадь. Полукровочка-с
Выезжая на Малую Популярную улицу, Парамонов встретил спешивших по направлению к бане милиционера с папкой под мышкой и Пахомыча, деловито поддерживавшего брюки. Лицо у Пахомыча сияло. Он был горд ответственной миссией, возложенной на него Иваном Иванычем.
Рассказ о кондовом хаме
И возбуждал восторги дам
Огнем кулацких эпиграмм.
Явление Пасюкова народу произошло несколько лет назад. В некоем литературном сборище. Встал за столом совсем молодой человек и нараспев прочитал поэму «Караковые буераки».
Он еще не успел закончить чтение. Еще звенели пламенные строфы поэмы:
В курене моем, поверьте,
Сытно было, хорошо.
В сундуках, как тихий ветер,
Шелестел старинный шелк.
Еще исходил Пасюков в безысходной тоске:
Тот далекий милый хутор
Виден мне в пшеничной дали,
Вижу: вот идет как будто
Подхорунжий весь в медалях
И вдруг в затихшем зале раздался душераздирающий крик. Это известная литературная дама Антонина Мокроглаз от избытка чувств упала в обморок и тут же, не приходя в сознание, написала восторженную статью.
Напрасно более уравновешенные соседи пытались привести ее в чувство. Она на миг приоткрыла свои набухшие от слез веки и простонала:
Какая прелесть! Да ведь это настоящий поэт кулачества. Какой лиризм! Дайте ему только подрасти. Ну, вылитый ранний Есенин! Какая чудная тоска по старине! Какой слог! Какая антисоветскость! «Вижу: вот идет как будто подхорунжий весь в медалях». Ведь этот подхорунжий так и стоит перед моими глазами. Какая стихийная реакционность! Ах, как чудненько! Нет, нет, пожалуйста, не приводите меня в чувство, простонала обильно политая водой из графина товарищ Мокроглаз и снова потеряла сознание.
Домой ее бездыханное тело отправили в карете скорой помощи.
И шел дорогой той редактор. Почтенный и безмерно спокойный. Редактор путешествовал в прекрасном. Он был влюблен, в красоту и мечтал о лаврах мецената. Ему хотелось найти большое жемчужное зерно. И чтобы в веках пошла немеркнущая слава, что это большое жемчужное зерно раскопал онпочтенный, уважаемый и безмерно спокойный редактор.
И вот шел дорогой той редактор, встретил юного Пасюкова, взял его рукопись и напечатал ее раз. И еще раз. И еще много, много раз.
Пасюков входил в славу. Его приглашали на банкеты и возили на курорты, хвалили в журналах, воспевали в «Колоратурной газете». Вокруг него плясали, притоптывали, шаманили и били в кимвалы: «Ах, какой интересный! Ах, какой чужденький! Ах, какой реакционненький!»
Соответствующего звания читатели восторженно ахали, ухали, вздыхали, причмокивали, крякали, щебетали, заливались от счастья и изнемогали от неги, закатывали глаза и глотали слюни, падали в обморок и плясали от радости, визжали, стонали и рыдали навзрыд.
У Пасюкова оказалась широкая, удалая натура. Восторженная молва о его веселых похождениях переполнила сердца его почитателей гордостью и счастьем.
Слыхали? спрашивали друг у друга завсегдатаи «Кутка писателя», слыхали, как Пасюков вчера набил морду кондуктору в трамвае? Тот, болван, понимаете, нагло спрашивает у него, у поэта, у такого чудненького поэта, деньги за билет. Ну, Пасюков, конечно, не выдержал этого безобразия и как стукнет этого идиота по морде. У того, ясно, кровь на всю морду.
Пасюков, он ударить может. Силушка в нем сермяжная. Мы с Иван Иванычем так хохотали, так хохотали!
Знаете, толковали на другой день на уютном междусобойчике, вчера Пасюков очень мило издевался над своей женой. Совсем как когда-то, когда еще не было «победоносного пролетариата». Он таскал ее за косы как бог, как ангел, как настоящий довоенный муж. Ах, какой милый хам! Какой избяной хам! Какой кондовый хамчик! Какая шикарная сермяжность!
Пасюкова распирало от денег. В «Кутке писателя» его встречали угодливо изгибавшиеся официанты. Он бросал им червонцы и требовал поклонения. И поклонение следовало.
Кто единственный на всю Россию поэт? вопиял упившийся славой и водкой Пасюков. И тыкал в самого себя перстом. Я единственный на всю Россию поэт. Я единственней всех. Что мне советская власть. Захочуполюблю, захочуразлюблю. Меня сама Мокроглазиха денно и нощно славит. Меня сам ответственный редактор родным называет.
Горы бутылок, нагроможденные на письменном столе Пасюкова, мешали ему писать. Пасюков ходил по знакомым, гулял с тросточкой по широким кудрявым московским бульварам и изнемогал от сермяжности. Он бросил курить папиросы. Даже самые дорогие. Он перестал курить табак. Даже самый импортный. Он круто набивал свою трубку фимиамом и с наслаждением затягивался.
С сожалением, смешанным с нескрываемым презрением, смотрел он на молодых инженеров, проводивших бессонные ночи над чертежами великолепных изобретений, на химиков, напряженно вычислявших заветные формулы, на писателей и поэтов, упорствовавших в боях за убедительное, ясное слово, за книгу, нужную Советской стране.
Разве это жизнь! иронически восклицал он. Ну, выдумают еще одну машину, еще один препарат, еще один, извините за выражение, тук, напишут еще один роман. А потом что? А потом снова садятся за работу. Нет-с. Извините. Слуга покорный. Япоэт. Настоящий поэт. Вот напишу поэму и потом год, два, три года желаю и буду жить вовсю. И хамить буду. Настоящий поэт должен хамить. Например, Есенин. Например, я.
Вы бы как-нибудь перековались, Пасючок, ласково увещевали его не самые восторженные его почитатели. Все-таки, знаете, как-то неудобно. Все-таки, знаете ли, у нас советская власть. А вы, извините, кулацкий апологет. Может быть, все-таки перековались бы полегоньку?
Мне и так хорошо, рассудительно отвечал Пасюков, меня и так печатают и так хвалят. Ваше делоперевоспитывать, моехулиганить.
Бросьте хамить, усовещали Пасюкова рассудительные люди. Как-то неудобно. Разговоры про вас ходят нехорошие.
И пусть ходят. Во-первых, мне от них только известность прибавляется. А во-вторых, все это жидовские разговорчики
Тут уже на что Пасюков волю чувствовал и тот испугался. Дернула его нелегкая выговорить слово «жид» Он опасливо посмотрел на лица своих слушателей. И действительно, все они явно смутились, минуту застенчиво промолчали. Но потом оправились от смущения и восторженно заахали: «Ну, совсем как Геббельс! Антисемит, хамит. Ах, какой непосредственный! До чего интересно такого перевоспитывать. Не страшно, если один поэт и будет у нас ходить в антисемитах».
Тогда Пасюков развернулся вовсю
И вдруг появилась в газетах статья. И в этой статье Пасюкова назвали его настоящим именем: классовым врагом и грязным осколком буржуазной литературной богемы.
Почитатели Пасюкова спрятались по своим щелям. Остальные начали говорить о нем полным голосом как о враге, как о пакости, от которой нужно очистить советскую литературу.
А Пасюков продолжает ходить по улицам и кабакам, спокойный и веселый.
Вот это реклама, радуется он в кругу своих друзей. Теперь меня вся страна узнает. Теперь я по червонцу за строчку брать буду.
А может быть, тебя, Пасючок, теперь приглашать не будут, осторожно спрашивают его тактичные почитатели.
Будут, уверенно отвечает сермяжный Пасюков. И не такое со мной случалосьи то ничего. Пригласят
Есть основания предполагать, что на сей раз Пасюков ошибся.
Конец карьеры Шерлока Холмса
(Последний рассказ доктора Ватсона)
Чудесный майский день был на исходе. Мы сидели с моим другом в комфортабельном номере одной из фешенебельных московских гостиниц и изнывали от потока излишних услуг, расточавшихся нам администрацией гостиницы. Каждая наша просьба и пожелание выполнялись с такой торжественностью и такими помпезными подробностями, как будто мы были послами влиятельной державы, приглашенными на королевский прием в Букингэмский дворец.
Когда официант в белом традиционном переднике, изгибавшийся как гибкая лоза в бесчисленных поклонах, оставил нас, наконец, наедине с превосходно сервированным для ужина столом, Шерлок Холмс, не проронивший во все время этой экзотической церемонии ни одного слова, выколотил трубку и, любовно разглядывая ее, задумчиво начал:
Вы, Ватсон, всегда сопровождая меня в наиболее интересные из моих приключений, безусловно усвоили уже себе основную прелесть моей профессии. Главное в нейне борьба с оружием в руках, не пальба из кольтов и не гонка на автомобиле за поездом. Вся прелестьв распутывании логического клубка, в раскрытии тайны, существующей где-то под боком у тех, которые должны были бы ее разгадать в первую очередь. Когда все раскрыто и становится известным, где притаился преступник, нам делать уже нечего. Тут уже начинается сфера приложения вооруженных сил порядка. Вспомните хотя бы
Резкий звонок телефона прервал его слова.
Это телефон номер 3-94-33? раздался из трубки взволнованный женский голос.
Вспомните хотя бы знаменитую историю о страшной находке в Брест-Литовске. Это случилось лет тридцать тому назад. Среди невостребованных грузов на багажной станции была обнаружена корзина, начавшая издавать страшное зловоние. Когда ее вскрыли, глазам присутствующих представилось полное ужаса зрелище. Полуразложившийся женский труп с вырезанными щеками. В окровавленном белье метки были вырезаны. Фамилия адресата, которому надлежит получить корзину, была, конечно, вымышлена, равно как и фамилия отправителя. И все же
Снова тревожно залился телефонный звонок.
Будьте добры, позовите к телефону гражданина Кошке.
Простите, сударыня, вы, очевидно, не туда попали.
Ну, тогда Марью Ивановну из двенадцатого номера.
Простите, сударыня, тут Марьи Ивановны тоже нет.
Боже мой, но это 3-24-33?
Нет, сударыня, это 3-94-33
Ах, простите, донесся из телефонной трубки плачущий женский голос. Прямо удивительно, как это станция все время умудряется перевирать номера телефона
Так, вот, невозмутимо продолжал мистер Холмс, задумчиво раскуривая трубку, несмотря на вымышленные фамилии адресата и отправителя, несмотря на отсутствие меток на белье, убийца, оказавшийся содержателем мелкой московской гостиницы, все же был найден. Может быть, помните, в «Таймсе» ему была посвящена не одна сотня строк. Николай Викторов. Он украсил потом своей персоной отвратительный букет сахалинской каторги. Детектив, ведший следствие, установил, что обе вымышленные фамилии начинались на букву «В». Наиболее вероятно было, что на эту букву начиналась и фамилия действительного отправителя страшной посылки, так как взволнованному до последней степени человеку в голову приходят всегда фамилии, начинающиеся той же буквой, что и его собственная. Эта небольшая логическая зацепка плюс осмотр белья убитой, которое по своей убогой роскоши вероятней всего принадлежало женщине легкого поведения, и составили руководящую нить для дальнейших розысков. Представьте себе огромный миллионный город
Тут телефонный звонок в третий раз прервал торжественную вечернюю тишину.
На этот раз телефонную трубку взял мой друг. Я отмахнулся от этой бесцельной и раздражающей операции обеими руками. Однако, к моему удивлению, Шерлок Холмс не бросил телефонной трубки. Любезно поговорив минуты две с невидимым своим собеседником, он записал что-то в своей записной книжке и обратился ко мне со ставшим уже традиционным вопросом: согласен ли я, Ватсон, через полчаса выехать с ним по чрезвычайно интересному делу? Куда? На юг СССР, в город Новороссийск.
Мне только что сообщили, что в Новороссийске, на вокзале, в камере хранения ручного багажа уже долгое время лежит невостребованным какой-то загадочный чемодан. Справедливо предполагая, что с этим связана какая-то тайна, администрация просит меня срочно прибыть в Новороссийск, чтобы присутствовать при вскрытии чемодана
Через два дня мы были уже на новороссийском вокзале, в тесном помещении камеры хранения ручного багажа. Запыленный неказистый чемодан лежал на грязном дощатом прилавке. Чуть взволнованный Холмс собрался было закурить свою трубку, но, заметив плакат «не курить», смущенно спрятал ее в жилетный карман.