Двери в камеру не было, когда я потерял сознание в зале дома Трима и пришел в себя тут, ее не было. Как я попал сюда, я не помнил. Никакого общения с внешним миром у меня не было, и я только мог строить догадки по этому поводу.
Гребаное человеческое сознание, самое страшное, что может быть в одиночестве, это сожаление о прошлом, постоянное и изводящее обе мои личности. Я обвинял себя постоянно, и от этого мое положение становилось совершенно невыносимым.
Как ты мог, Павел? Как ты мог допустить, что мы оказались тут?
А что я мог сделать, Парк?
Ты мог бы уйти из дома Трима, понятно же было, что эти ваши пьяные выходки просто так не закончатся? Вы что думали, если вы напоили великих магов, они вам все простят?
Да откуда я это мог знать? Я о том, что маги существуют, узнал еще позже, чем ты. Это ты должен был знать, ты ведь общался с ним дольше меня.
Ах, это, значит, я виноват во всем?
Да конечно ты, почему ты считаешь, что это я виноват?
Все, я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать, пошел прочь отсюда!
Сам уходи, мне идти некуда.
После таких вот ссор я замолкал в глубокой обиде и ненависти на себя самого, эта ссора могла быть бесконечно долгой, так как каждая минута мне тут казалась крайне длительной.
Сегодня утро мало чем отличалось от любого утра минувшей вечности, которые я провел в этой камере. Я с великим трудом дождался, когда стенка напротив начала обретать очертания. Встал, хотел размять затекшее и замерзшее тело, но сил на это не было, и я повалился обратно на грязную шкуру.
Не выйдет у меня уже голову разбить, Павел.
Да почему это?
Сил уже нет, даже просто встать на ноги сил нет. А уж применить такое усилие, чтобы разбежаться, вообще сил нет.
Я тебе говорил вчера, не трать энергию на огонь. Что ты сказал? Я так согреюсь? Ну что, согрелся?
Не начинай, что теперь делать? Умирать?
А что теперь остается? Лежи и жди, принесут хлеб, съешь его и молись, чтобы хватило сил дожить до следующего дня. А может, лучше не ешь, выброси его в окно, так быстрей все закончится.
А ты, может, и прав, голода я уже практически не ощущаю, выкину я хлеб, как ты и говоришь. Реально еще одна ночьи я буду свободен.
Хлеб в нише появился, как положено. Я взял его, но сделать то, что я планировал, я был не в состоянии. Хлеб оказался во рту до того, как я успел даже подумать о выполнении плана. Желудок уже привычно отозвался тугой болью на редкое появление пищи.
За что мне такое мучение? Ну за что? Я не могу даже их прекратить, ну зачем ты сожрал этот хлеб?
Я ничего не смог сделать, это рефлекс тела.
Да понимаю, но теперь опять мучиться. Как я устал, не хочу больше. Не хочу. Нужно с этим что-то делать.
А что я могу сделать? Теперь уже недолго осталось.
Тихо! Слышишь?
Да что там?
На улице явно слышались выстрелы, память из закрытых уголков сознания, которые все так же были закрытыми, вернула знание, что эти самые хлопки, которые я сейчас слышал, были не чем иным, как выстрелами из стрелкового оружия. Я даже понял, что стреляют дымным порохом, так как выстрелы были громкими и протяжными. Но как всегда, вытянуть за этим воспоминанием ничего не получилось. Но в свете полного отсутствия какой-либо информации из внешнего мира в последнее время такое резкое оживление сознания привело меня в восторг.
Что там, Павел?
Я не знаю, Парк, но что-то происходит. Явно что-то происходит.
Да?! Может, меня освободят?
Я бы не радовался раньше времени, в камере нет даже двери, как они смогут это сделать?
Я не знаю, но, может, покричать?
Давай.
Я попробовал крикнуть, но из моего горла раздался лишь слабый звук, сил на то, чтобы вздохнуть полной грудью и выдать звук, не было.
Это все, Павел, нас уже не спасти.
Да, похоже на то, они не найдут нас.
Шум на улице нарастал. Тысячи звуков, от которых я тут отвык, достигали слуха. Мозг жадно хватался за все эти звуки, как за соломинку. Мозгу тоже была нужна работа, чтобы уже перестать говорить самому с собой.
Когда шум на улице стих и какое-то время на улице было совсем тихо, но потом вдруг я услышал отчетливый стук в стену, там, где была ниша.
Есть тут кто? услышал я голос сквозь нишу. Я так обрадовался, что задохнулся, сначала от радости, а потом от ужаса, что не смогу ответить. Но собрав всю свою волю в кулак, я выдавил из себя:
Да, я тут.
О, тут есть живой, ломаем стенку. Ты там отодвинься, чтобы тебя не придавило. Потерпи немного.
Хорошо.
Сердце в груди бухало тяжелым молотом. Наконец-то свобода или что там будет? Неизвестно. Но главное, я выберусь из этой проклятой камеры. Хоть куда, хоть на тот свет, но главное выбраться.
В стену били чем-то тяжелым, через какое-то время камень дрогнул, и я увидел отверстие, через которое проникали блики от искусственного света. Которое продолжали методично расширять. Пока оно не стало такого размера, чтобы в него мог пролезть человек.
Ну что, ты тут живой? спросила фигура с факелом в руке, которая пролезла в отверстие, когда размер это позволил.
Я не уверен в этом.
Раз говоришь, значит, живой. Пойдем со мной, вставай. Тебя как звать?
Парк.
Парк?! Ну хорошо, значит, мы нашли тебя.
А вы искали меня?
Да, мы искали именно тебя и еще Трима. Он тоже где-то тут должен быть.
Я попытался встать на ноги, но, видимо, мой мозг дожег остатки энергии, которые были в теле, на осмысление информации о вошедшем человеке. Мозг требовал больше энергии, чем мое бедное тело могло ему дать, выдавив из жалкого куска хлеба. Поэтому после моей попытки встать мозг решил, что ему достаточно работать без энергии, и он отключился.
Глава 19. Комт
Холод, что может быть хуже холода? Который пронизывает и пробирает до костей. От него не спрячешься, от него не скроешься. От него не спасает жалкая ободранная шкура, которая служит жалкой заменой одеяла. Холод это ад, настоящий ад. В аду, если он существует, не жарко, там холодно. Холод даже голод забивает. Хотя голодэто тоже ад, жуткий, изводящий. Скорей бы взошло солнце, скорей. Солнце через решетку попадет в мою камеру, и в нем можно будет согреться. Да, станет жарко, невыносимо жарко, но жар лучше холода. Правда, солнце не принесет сытости, как не принесет его кусок хлеба и кувшин воды, которые придут вместе с солнцем.
Сколько я уже тут? Месяц? Два месяца? Год? Почему я еще жив? Почему меня просто не убили? Для чего меня закинули в этот каменный мешок? Все эти вопросы, с которыми я просыпался каждое утро, сходя с ума от холода в одиночной камере. Солнце, которое согревало мою камеру, только оно и отмечало смену дня и ночи.
После нашего с Тримом похмельного совета я оказался тут вечером того же дня. Даже не очень успев сообразить, как оно так произошло. В зал вошли люди, которых я даже и не видел никогда, и я потерял сознание. Очнулся я уже тут, в этом каменном мешке, без какого-либо общения, без связи с внешним миром, наедине с собственными мыслями и самим собой.
Что может быть страшней для человека, чем оставить его наедине с самим собой? Разве что холод. Но холод проходит, хоть, наверное, если я выберусь отсюда, я буду греться в тепле около камина месяц, не отходя от него. Но кроме холода и мечты о теплом камине, были еще мысли. Проклятые, приставучие, прилипчивые мысли, которые заполняют всю черепную коробку. Тысячи сожалений о том, почему я не сбежал из дома Трима, ведь у меня были тысячи возможностей.
Единственным способом, которым я мог избавиться сам от себя, была медитация, когда я пытался очистить голову от мыслей, как учил меня Трим. Я пытался практиковать магию, чтобы хоть как-то себя отвлечь. Но пришлось свести эти занятия до полного минимума, так как энергии у меня было очень мало. Еды мне давали ровно столько, чтобы я не умер с голоду. А практические занятия магией требовали энергии существенно больше. Но чем мне было тут еще заниматься? Кроме как медитацией и попытками отвлечь себя от мыслей. Я ковырялся в собственном мозгу, ведя бесконечные диалоги самого себя с самим собой.
Как быстро человек может сойти с ума? спрашивал я сам себя.
Да, кто его знает, Парк, я вот, похоже, двинулся достаточно быстро.
Да уж. И что нам теперь со всем этим делать?
А что тут поделаешь? Похоже, что выйти отсюда не выйдет, конечно, если бы я освоил магию земли и расщепил бы эту стенку в пыль, то, может, я бы и сбежал.
Да как ты ее расщепишь? Ты с полным-то желудком сознание теряешь, а с пустым тебе явно светит каталепсия от голодного обморока.
Каталепсия? Что это за слово такое? Что оно значит?
Я не знаю, просто мне показалось, что это слово больше всего подходит для описываемого процесса.
В таких вот бестолковых диалогах с самим собой я проводил много времени. Вот чего у меня действительно было очень много, так это времени. Оно текло как-то по-особенному, минуты превращая в вечность.
Возможно вообще сохранить здравый рассудок, находясь в постоянном диалоге с единственным собеседником, с самим собой, в условиях безграничного времени? Наверное, нет, мое сознание расщепилось как минимум на несколько личностей, так как мне нужен был этот самый диалог. Без него существование было бы вообще невозможным, и эти личности уже обрели некую независимость друг от друга. У них даже были разные имена, одного я называл Парком, а второго тем именем, которым меня назвал Футирам, Павлом.
Когда уже взойдет это проклятое солнце?
Думаю, уже очень скоро, Парк, потерпи.
Я не могу больше терпеть, Павел, я хочу умереть.
Ну давай вставай, разбегись и шибанись головой о стенку, если повезет, то мучение будет недолгим.
Думаешь, получится?
Да кто его знает, получится или нет. Но какие тут еще есть варианты?
Вариантов никаких, только о стенку головой. Боже, почему же так холодно?
Каменный мешок, откуда тут быть теплу? Сейчас солнце взойдет, и станет тепло.
Скорей бы, не видно его еще?
Видно, вон уже видно тот угол камеры. Значит, солнце уже близко.
Глаза полностью приспособились к отсутствию света и реагировали даже на очень слабый свет утренней зарницы. Когда стенка напротив из смуглой черной темноты начинала обретать серые очертания, я понимал, что рассвет уже близко.
Сегодня был очередной рассвет, я уже по косвенным признакам определял, что день будет солнечным и жарким. Когда окружающий мир сужается до пространства в несколько квадратных метров, в итоге ты постигаешь каждый миллиметр этого пространства. Каждый кирпичик, каждую трещинку. В моей камере я знал все узоры, многим из которых я даже дал как бы имена, точнее, определения. На стене напротив окна, например, был камень, на котором трещины складывались в что-то похожее на собачью голову. Я вот знал, что еда в нише появляется, когда солнечный луч проходит собачью голову. В камере не было дверей, было только два отверстия, первоениша в стене слева от собачьей головы. Которая открывалась в определенное время, выдавая мне кувшин воды и кусок хлеба. Сколько я ни старался разглядеть, что же там, за этой нишей, было, я этого сделать не смог. Ниша закрывалась, после того как я забирал воду и хлеб, и открывалась только на следующий день. Вторым отверстием в камере напротив ниши было отверстие нужника, зловоние из которого было главной проблемой в первые дни моего существования тут. Сейчас я уже его не чувствовал, да и почти уже не использовал этот нужник по назначению. Так как то количество еды, которое мне тут выдавалось, усваивалось моим организмом без остатков. Ну разве что вода все еще выходила из моего организма.
Двери в камеру не было, когда я потерял сознание в зале дома Трима и пришел в себя тут, ее не было. Как я попал сюда, я не помнил. Никакого общения с внешним миром у меня не было, и я только мог строить догадки по этому поводу.
Гребаное человеческое сознание, самое страшное, что может быть в одиночествеэто сожаление о прошлом, постоянное и изводящее обе мои личности. Я обвинял себя постоянно, и от этого мое положение становилось совершенно невыносимым.
Как ты мог, Павел? Как ты мог допустить, что мы оказались тут?
А что я мог сделать, Парк?
Ты мог бы уйти из дома Трима, понятно же было, что эти ваши пьяные выходки просто так не закончатся? Вы что думали, если вы напоили великих магов, они вам все простят?
Да откуда я это мог знать? Я о том, что маги существуют, узнал еще позже, чем ты. Это ты должен был знать, ты ведь общался с ним дольше меня.
Ах, это, значит, я виноват во всем?
Да конечно ты, почему ты считаешь, что это я виноват?
Все, я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать, пошел прочь отсюда!
Сам уходи, мне идти некуда.
После таких вот ссор я замолкал в глубокой обиде и ненависти на себя самого, эта ссора могла быть бесконечно долгой, так как каждая минута мне тут казалась крайне длительной.
Сегодня утро мало чем отличалось от любого утра минувшей вечности, которые я провел в этой камере. Я с великим трудом дождался, когда стенка напротив начала обретать очертания. Встал, хотел размять затекшее и замерзшее тело, но сил на это не было, и я повалился обратно на грязную шкуру.
Не выйдет у меня уже голову разбить, Павел.
Да почему это?
Сил уже нет, даже просто встать на ноги сил нет. А уж применить такое усилие, чтобы разбежаться, вообще сил нет.
Я тебе говорил вчера, не трать энергию на огонь. Что ты сказал? Я так согреюсь? Ну что, согрелся?
Не начинай, что теперь делать? Умирать?
А что теперь остается? Лежи и жди, принесут хлеб, съешь его и молись, чтобы хватило сил дожить до следующего дня. А может, лучше не ешь, выброси его в окно, так быстрее все закончится.
А ты, может, и прав, голода я уже практически не ощущаю, выкину я хлеб, как ты и говоришь. Реально еще одна ночь, и я буду свободен.
Хлеб в нише появился, как положено. Я взял его, но сделать то, что я планировал, я был не в состоянии. Хлеб оказался во рту до того, как я успел даже подумать о выполнении плана. Желудок уже привычно отозвался тугой болью на редкое появление пищи.
За что мне такое мучение? Ну за что? Я не могу даже их прекратить, ну зачем ты сожрал этот хлеб?
Я ничего не смог сделать, это рефлекс тела.
Да понимаю, но теперь опять мучиться. Как я устал, не хочу больше. Не хочу. Нужно с этим что-то делать.
А что я могу сделать? Теперь уже недолго осталось.
Тихо! Слышишь?
Да, что там?
На улице явно слышались выстрелы, память из закрытых уголков сознания, которые все так же были закрытыми, вернула знание, что эти самые хлопки, которые я сейчас слышал, были не чем иным, как выстрелами из стрелкового оружия. Я даже понял, что стреляют дымным порохом, так как выстрелы были громкими и протяжными. Но как всегда, вытянуть за этим воспоминанием ничего не получилось. Но в свете полного отсутствия какой-либо информации из внешнего мира в последнее время такое резкое оживление сознания привело меня в восторг.
Что там, Павел?
Я не знаю, Парк, но что-то происходит. Явно что-то происходит.
Да?! Может, меня освободят?
Я бы не радовался раньше времени, в камере нет даже двери, как они смогут это сделать?
Я не знаю, но, может, покричать?
Давай.
Я попробовал крикнуть, но из моего горла раздался лишь слабый звук, сил на то, чтобы вздохнуть полной грудью и выдать звук, не было.
Это все, Павел, нас уже не спасти.
Да, похоже на то, они не найдут нас.
Шум на улице нарастал. Тысячи звуков, от которых я тут отвык, достигали слуха. Мозг жадно хватался за все эти звуки, как за соломинку. Мозгу тоже была нужна работа, чтобы уже перестать говорить самому с собой.
Когда шум на улице стих и какое-то время на улице было совсем тихо, но потом вдруг я услышал отчетливый стук в стену там, где была ниша.
Есть тут кто? услышал я голос сквозь нишу. Я так обрадовался, что задохнулся, сначала от радости, а потом от ужаса, что не смогу ответить. Но, собрав всю свою волю в кулак, я выдавил из себя:
Да, я тут.
О, тут есть живой, ломаем стенку. Ты там отодвинься, чтобы тебя не придавило. Потерпи немного.
Хорошо.
Сердце в груди бухало тяжелым молотом. Наконец-то свобода или что там будет? Неизвестно. Но главное, я выберусь из этой проклятой камеры. Хоть куда, хоть на тот свет, но главное выбраться.
В стену били чем-то тяжелым, через какое-то время камень дрогнул, и я увидел отверстие, через которое проникали блики от искусственного света. Которое продолжали методично расширять. Пока оно не стало такого размера, чтобы в него мог пролезть человек.