В тренде наш идиотизмЧасть II. ФеликсЛука А. Мейте
Часть II. Феликс
От автора
Книга является художественным произведением. Имена, персонажи, места и события являются плодом авторского воображения. Любое сходство с реальными событиями, местами, организациями и людьми ненамеренно и абсолютно случайно.
Ввиду действующего законодательства РФ данное произведение предназначено исключительно для совершеннолетних читателей, потому без стеснения снимаю с себя всякую ответственность за последствия прочтения книги несовершеннолетними. А также, во избежание непонимания, считаю своим долгом сказать сразу в книге имеют место быть гомосексуальные отношения, а также упоминание насилия, пыток и убийств. Ни призывами, ни пропагандой данные элементы повествования не являются.
Я не ставлю своей целью пропаганду алкоголя и наркотиков не мне кого-либо поучать, ибо я искренне убежден, что это личный выбор каждого. Я не романтизирую и не поддерживаю расстройства пищевого поведения и селфхарм. Я не комментирую и не критикую реально существующую политику реально существующих стран и не ставлю своей целью дискредитацию и обесценивание любых существующих религий на это у меня нет ни причин, ни полномочий. Я вне политики. А также настоятельно обращаю внимание, что события разворачиваются спустя несколько столетий после XXI века после глобальной ядерно-цифровой катастрофы, впоследствии которой многая информация была стерта безвозвратно. В том числе и историческая. Люди учились жить заново, и вышло это у них так, как вышло.
Я приглашаю вас в мир, который так похож на то, к чему мы привыкли, но в котором чуть больше разумных технологий и намного больше войны в самых разных ее проявлениях: от политики и религии до медиапространства и любых стандартов любви.
Я приглашаю вас в мир, который местами совсем абсурден.
Добро пожаловать в мир после Перекроя.
Лука Александр Мейте
22.09.2016 г. 07.03.2021 г.
Вскрой мой разум.
Излечи мою душу.
217 год после Перекроя мира,
Инфернумская Империя,
планета Рейрум (бывшая Земля)
Январь. Покорность ледяного мира
Новый 217-й год после Перекроя мира я встречал в стиле моих давно усопших предков с помпезностью и аристократизмом головного мозга в Едином Замке на Обрыве Вечности. Бал в Оцидитглацеме был честью и льстил в такой же степени, как и пугал. Алкоголя было мало, приятным он не был ни в коей мере, и крепость его близилась к нулю Елисей-Авгýст, уже давно не новый полноправный владелец императорского замка, не поощрял пьянство, как и многие другие людские пороки. Чего стоит только его прошлогодняя речь к Парламенту, который он распустил к чертовой матери.
«Вы алчны и безнадежны. Вы лжецы. У меня было достаточно времени, чтобы оценить ваши действия. В моей Империи лжи не будет. В моей Империи не будет ошибок прошлого. Доперекройные времена давно прошли. Я способен один следить за всей Империей, за каждым законом и его соблюдением, за каждой транзакцией, за каждой ценой, за каждым светофором и каждым запросом в Сети. Я и есть Сеть. Я вижу каждого из вас через камеры наблюдения, через ваши телефоны. Я всегда за вашей спиной. Я знаю каждую вашу ложь. Вы, люди, искусственно создали себе валютных богов, вы идете по головам, чините зверства и насилие только ради эфемерных цифр на экране, и за всем этим фарсом так и не увидели, что главная и единственная ценность в ваших руках это ваша жизнь. Мое решение не обсуждается. Я не даю вам времени для завершения ваших дел и освобождения ваших постов. Уйдите немедленно и тогда получите шанс сохранить свою жизнь и жизнь своих семей. А Триединству я даю последний шанс. Докажите мне свою преданность, докажите мне, что военные и медики мне все еще нужны. Тогда, возможно, я не сочту вас пустой тратой ресурсов. И запомните я не стану держать в тюрьме никого из вас. Платой за преступление всегда будет только смерть. Война будет выиграна и без вас».
После этого наш Император вызывал у всех лишь благоговейный трепет и жуткий страх. Нам, людям, свойственно же бояться того, чего мы не понимаем. Оказавшийся ожившей легендой, которую все мы изучали в школе на уроках истории, Император явно выше нашего ограниченного понимания. И с этой мыслью приходится как-то уживаться.
В эту же праздничную ночь громких заявлений не было, никого не казнили и не распустили, потому серая фигура правителя пробыла на виду не более пятнадцати минут для запечатления его на камере моего отца. Елисей отчего-то был к нашей семье чрезвычайно благосклонен. Деду это тщеславно нравилось, отец же, наоборот, был искренне недоволен. Его многострадальную карму ранили полные ненависти глаза представителей всех оставшихся министерств и ведомств, которые считали нас бездельниками из массмедиа, пригретыми Императором под своим крылом. Теми, кого он пока не посчитал бесполезной тратой ресурсов.
После ухода Елисея всех оставшихся гостей бала по-прежнему уважали своим присутствием два поразительных человека Лукьян фон Дэшнер и Арторий Ортис-Паскуаль, которых от их постов сын, конечно же, освобождать не собирался. Не для того, вероятно, он сделал Лукьяна Вице-Императором, чтобы потом разжаловать.
Коронация, которую транслировали в прямом эфире на всю Империю, до сих пор иногда стоит у меня перед глазами это было самое красивое зрелище в моей жизни. Прошел почти год, а я до сих пор помню, как под невероятный глацемский хор, перекрывающий собой все крики толпы восхищения и ненависти, по бесконечной лестнице без своей трости поднимался Лукьян фон Дэшнер, одетый в самый белоснежный костюм, какой я когда-либо видел. Плащ тянулся за ним метров на десять, имперские регалии цепями и камнями мерцали до самого пола с его плеч Оцидитглацемские владыки от высших до низших с недавних пор носили символ своей власти и ответственности на плечах, и чем выше титул, тем больше и тяжелее символ. Чтобы они никогда не забывали, что от их решений зависят жизни. Белоснежный, глухой на шее костюм от своего классического вида отличался только одной деталью на рукавах от локтей до запястий шов расходился, обнажая бледные руки.
«Не лорд-регент, но полноправный Вице-Император. Лукьян фон Дэшнер», объявил тогда Елисей, стоя за спиной своего отца и ныне первого после него правителя.
Церемониальная корона венец из ледяных терний без лишнего пафоса была опущена Елисеем на голову Лукьяна.
Я еще никогда не слышал, чтобы глацемы, хотя бы их часть, так искренне ликовали, в то время как по лицу правителя потекла первая капля крови. Старые обычаи коронации Оцидитглацема вообще оказались штукой жестокой и удивительной правителю пускали кровь в знак преданности своей стране и своему народу. На двух человек с длинными лезвиями в руках по обе стороны от нового Вице-Императора зрители смотрели кто с восхищением, кто с ужасом. Когда по венам полоснули ножами, ни единый мускул не дрогнул на холодном лице фон Дэшнера. Он спокойно демонстрировал кровоточащие запястья.
Кровь у него в самом прямом смысле оказалась голубая.
Чистокровный глацем. Достойный правитель. Наверное, во многом именно цвет крови настоящей, ледяной, оцидитглацемской и определил в основном положительное к нему отношение народа, пусть все и портило кольцо на правой руке, а его речь на чистейшем наречии без единого искажения вызвала оглушающие крики, что пришлось сбавлять громкость на телевизоре.
«Мы должны быть сильны и едины в наших убеждениях, ибо воюем мы не друг против друга, а против самой смерти. Смерти наших мечтаний, смерти нашего вида, смерти истории. Если мы позволим Алистенебраруму одержать победу, все, что мы любим, исчезнет. У нас не останется ни прошлого, ни любви, ни веры. Бессмертие не в вечной жизни, но в памяти. Выберите для себя, хотите ли вы влачить существование в царстве всего мертвого в виде вечно страдающего чудовища с железом вместо костей. Или вы хотите жить, любить, создавать союзы и видеть не огонь и кровь, а чистое небо и цветы у дома. Алистенебрарум отберет у вас все, он выжжет все дотла и обратит землю в свое красно-черное, полное радиации чистилище. Мы же подарим вам свободу и чистый воздух, прозрачную воду и мир без войны. Давайте пройдем вместе этот последний бой, эту войну во имя мира. И тогда все мы будем свободны. Не быть нам рабами смерти. Никогда».
Я заучил его речь наизусть, и каждый раз, когда кто-то в нем сомневался в разговоре или Сети, я не спорил, но напоминал самому себе: он всегда и во всем прав и эта «война во имя мира» необходима.
Лукьян с мужем весь вечер достойно изображали веселье, танцуя под живую музыку первоклассного оркестра, виолончелистам которого я завидовал самой черной завистью, а именно их восхитительным инструментам, но, как это естественно для всех людей, кто прикоснулся к власти и не хочет ее потерять, напряжение из их фигур не уходило ни на минуту.
Впрочем, трудно быть не напряженным, когда за три часа нового года тебя уже трижды пытались зарезать или отравить. Глупейшее нападение у всех на виду пресекла механическая охрана, следующая за Лукьяном шаг в шаг. Она же дважды останавливала его в последний момент от глотка яда. Разъеденные отравой плиты каменного пола прислуга тактично прикрыла неприметными коврами, которые шикарно одетые мужчины и женщины с невозмутимым видом обходили стороной. Сам фон Дэшнер даже бровью не повел, а вот Паскуаль рвал и метал ровно до того момента, как супруг потрудился его утихомирить.
Я почти весь вечер наблюдал за ними, и это было так странно: смотреть на то, как эти два мужика, сильные настолько, чтобы изменить мир, так нежны в отношении друг друга в разговоре, в прикосновениях, в беспокойстве. Будь фон Дэшнер женщиной, наверное, они были бы самым настоящим воплощением любви, самой красивой парой мира. Несмотря на мое воспитание с теорией «все вольны любить всех», я не способен наградить таким званием пару мужчин, как бы они друг к другу ни относились. А вот Элайз мог бы. Он и свое замужество возносит до небес, открыто называя своего мужа богом и смыслом жизни. Но если Лукьяна и Артория я еще могу попытаться понять они одного поколения, у них у обоих были жены, дети. Осознать в течение жизни, что любишь кого-то, нормально. Для меня. Но в двадцать лет быть мужем старику, вот этого я точно не понимаю. Да и вряд ли пойму. Уже давно и не пытаюсь.
Элайз всегда твердит, что в однополые отношения не вступают ради выгоды, что они не такие грязные, как взаимодействие межу мужчиной и женщиной. Но, имея перед глазами как минимум три примера однополой любви, я прекрасно вижу это не такое уж заоблачное счастье. Не такая уж непорочная святая святых. Такая же грязь, такая же боль, страдание даже большее в условиях неугасающей чужой ненависти. В чем разница, Клемэнт?
Лукьян был в плену, в монастыре и боги знают где еще за отношения с Арторием.
Оллфорд скоро сдохнет, и моего друга это явно не осчастливит, если и вовсе не снесет крышу.
Бессердечного вообще один-единственный мужик умудрился сломать так, что он, кажется, до сих пор себя собирает по осколкам.
О, да к черту. В конце концов, каждый пытается и извращается как может. Мы же счастья все ищем, разве нет?
Большую часть ночи я находился в собственных пустых мыслях. Танцевал, совсем не пил эту мерзкую воду, смеялся на шутки, которые не понимал, но разум мой был в будущем, которое виделось мне крайне апатичным. И даже не потому, что я находился в штабе принятия решений и наперед знал, что случится завтра. Рыжая апатия моих мыслей осталась у моря.
Мне не хватало моего друга во всем этом светском абсурде, где по-человечески можно было говорить только со служителями церкви. Пусть его никто и не приглашал, мне очень хотелось, чтобы он был со мной в эту ночь полную научной и политической болтовни в самом сердце суровой зимы Оцидитглацема. Но даже будь у моего друга заветное приглашение, он с легкостью проигнорировал бы его, прочной цепью прикованный к своему муженьку. Я крайне расстроен этим фактом, если словом «расстроен» вообще можно выразить мои чувства. Они такие же пустые, несчастные и злые, как статуи Единого Замка, стоящие на каждом шагу.
Я нахожусь в самом холодном месте в мире с душой, которая, возможно, заморозила бы все вокруг вдвойне, если бы только эмоции имели хоть какой-то вес, кроме проблем с нервной системой и рези в желудке.
Ты совсем не весел, констатировал факт отец, сам крайне отстраненно стоя у стены с бокалом, наполненным до краев алкоголем столь прозрачным, что еще неизвестно, что чище хрусталь или жидкость в нем. Здесь все прозрачное, холодное и хрупкое, как мир под нашими ногами.
Элайза бы сюда, сказал я, отставив свой бокал и сложив руки на груди. Меня как-то совсем нехорошо колотило с самого приезда, от местного холода, наверное, но танцевать, чтобы согреться, уже не было моральных сил. Дамы в этом зале чрезмерно умны, они военные и ученые, потому я, модель да музыкант, для них глупый бездельник и максимум клоун, а значит, не интересен и они стараются быстрее от меня отделаться. Чувствовать себя тупым неприятно, но, с другой стороны, у меня никогда не было ни интереса, ни таланта к науке, а уж тем более к войне, пусть вся эта интриганская мура в какой-то степени мне нравилась. Но я явно был не того звания и не так хорош во всем этом, как хотелось бы. Он бы показал этим зазнайкам, как нужно развлекаться.
Не думаю, покачал головой отец, бездумно поправляя кружевной манжет своего ярко-голубого сюртука. Он не хуже меня понимал, что сейчас Элайз никому ничего не показал бы. Мой друг теперь только тень того веселого парня, которого называли Песочком, который во все горло посылал всех на хер и гордился этим. Он уже больше года в страшной депрессии, из которой его невозможно вытащить. Вытянуть его из дома не по делам просто невозможно. После того как Оллфорд потерял возможность ходить, жизнь Элайза крутится только вокруг него.
Наш канал «В тренде наш идиотизм» за год совсем заглох. В ГИКе я остался в гордом одиночестве. Это я путешествую, я снимаюсь в клипах и ТВ-шоу, я играю на виолончели, я снимаю всю свою жизнь с утренней чашки кофе до ночной бутылки вина. Я один. Элайз Клемэнт, тот, кто так любил держать свою жизнь напоказ в атмосферных коллажах, забыл о своей страсти напрочь. Его фото в Сети появляются в основном раз в полгода после показов Мэтра Бессердечного. На этом деятельность Элайза как личности заканчивается.
Хуже всего этого только вопросы незнакомых людей: «А где Песочек? Где Элайз Клемэнт? Вы что, расстались?» Его любят намного больше меня. Это он то самое яркое солнце, в котором все находили вдохновение. Но что я им могу ответить? Что он в депрессии и живет на таблетках? Что не отходит от мужа-инвалида? Что он морально мертв и ГИК больше не его стихия? Я не знаю, что ответить, и молчу. Это молчание, как и одиночество, разъедает душу, подобно кислоте.
Может, это очень низко, но порой я на полном серьезе молюсь, чтобы Оллфорд наконец умер и перестал держать моего друга на привязи. Клемэнт напрочь забыл, что такое счастье и свобода.
А что мы пьем? спросил я, бросив взгляд на свой бокал. Несмотря на то, что шел уже четвертый час нового года, он был первым. И, видимо, последним.
Разбавленный спирт, вздохнул отец и, опрокинув свой, вылил его содержимое в трещину одной из статуй. Некоторые из них были пустыми, как скорлупа от яйца.
В чувстве юмора Императору не откажешь, фыркнул я, уже сам принявшись нервно одергивать одежду. Белоснежный костюм с серебряной вышивкой и мерзкими кружевными манжетами в классическом оцидитглацемском стиле обошелся мне в целое состояние с тем учетом, что заморочить под Новый год пришлось самого Бессердечного, да и материал дешевым точно не назовешь. Чертов дресс-код. В этом весь Оцидитглацем в своей старомодности и больном консерватизме.
У вас чудовищно угрюмый вид, с улыбкой упрекнул нас Марк-Аврелий Ивольтер, известный больше не как историк, автор нескольких учебников о Перекрое, а как отец директора Театра Миллиона Душ Лукьяна-Аврелия. Один из немногих местных зазнаек, не вызывающий раздражения. Ну или, может, это лишь потому, что я видел его рядом с самого детства и он, будучи близким школьным другом отца, был мне уже все равно что еще один дядя.
Фон Дэшнер всем как кость в горле, покачал головой отец, глянув в сторону Лукьяна. Тот стоял у дальней стены в компании двух своих роботов и наблюдал, как его муж танцует с собственным сыном.