Нужно быть полным дураком, чтобы не понять, что все это, Ивольтер многозначительно махнул на своды зала, держится на нем. Душа вон и от такого умного Паскуаля толку будет мало. Как, впрочем, и от твоего папаши.
Прекрасный инфернумский Ивольтера без тени акцента имел единственный минус у слов не было интонации в силу электронной генерации голоса, а так как он носил белые непрозрачные очки, его очень сложно было понять. Порадуется он или огорчится, ведомо только ему одному.
У тебя опять кровь, равнодушно сказал отец, проигнорировав его слова. Ивольтер чертыхнулся и достал из нагрудного кармана черного с голубым сюртука хрустальный флакон, и не успевшая скатиться кровавая слеза смешалась с другими. Странные у него слезы, больше похожи на маленькие шарики с жидкостью. Как красная ртуть.
Это начинает докучать, он убрал флакон и, встряхнув длинными белыми волосами, сделал вид, что ничего не было.
Когда-то он выглядел совсем иначе и был самым обычным мужчиной по местным меркам, но во время его работы учителем истории в оцидитглацемской закрытой школе для мальчиков его отравили. Врачи его долго и упорно спасали, но в итоге после трех лет в больнице вместо пищевода пластик, вместо голоса генерация, вместо глаз кровоточащие дыры, а виновников так и не нашли. Никто так и не понял, за что, но, как говорил сам Ивольтер, «в нашем веке повод не нужен». И, вероятно, он прав.
Хотя уж вот чего-чего, а травить учителей даже мне в голову не приходило, а относились они ко мне, мягко говоря, не очень.
Зато девушки с тебя глаз не сводят, усмехнулся отец, проследив взглядом за молодыми морэсолмнийскими офицерами. Лучшие из лучших, на празднике они выглядели совсем не стратегами и убийцами, а обычными молодыми девчонками, еще умеющими улыбаться.
Марк-Аврелий как-то странно скривил губы, то ли в улыбке, то ли в оскале.
Ну сейчас ведь как: чем больше ты уродлив, тем больше всем нравишься. А если еще и богатый, так хоть по телам ногами ходи. Посмотреть на того же вашего Бессердечного, так все мадам и месье мира ковром бы перед ним легли.
Он талантлив, ответил отец.
Сам модельер приглашение на бал вежливо отклонил и остался в Городе у Моря. Все такие из себя умные дамы и самые максимальные модники в зале долго сокрушались, что их лишили возможности познакомиться с живой легендой.
Не спорю. Но страшен как смерть.
Уж н-хе об-хо м-хне ли р-хечь? к нам впервые за ночь подошел Лукьян, к счастью, без сопровождения мужа. Несмотря на все произошедшее, фон Дэшнер выглядел даже веселым. Или пытался таковым казаться.
Да кому ты нужен, не постеснялся Ивольтер. Константин, оцени, три урода на одном квадратном метре.
Помилуйте, родитель закатил глаза. Он, всегда для всех такой красивый и необычный, на нашем фоне выглядел банально и даже несколько неуместно.
Ещ-хе и издев-хается, с улыбкой покачал головой Лукьян. Я т-хут-х нед-хав-хно разб-хирался в-х св-хоих ст-харых вещ-хах и к-хое-чт-хо н-хашел, он запустил руку под белый плащ и достал сложенную вчетверо фотографию. П-ходум-хал, чт-хо ст-хоит от-хдать в-хам.
На фотографии были четверо совсем молодых и очень похожих мужчин.
Узнаешь? спросил отец, чуть подрагивающими пальцами держа карточку.
Ты? ткнул пальцем я, без особого труда узнав родителя, хотя синие волосы и такая же ярко-синяя куртка с шипами сбивали с толку.
Да.
А это я, Ивольтер ткнул в юношу рядом. Здесь с узнаванием было уже проблематично. Заносчивая морда на фото у меня никак не сходилась с мужчиной передо мной.
А еще двое?
Два Люциана, почему-то нехотя ответил отец. Дарштрайн и фон Майер. Нам тут лет по двадцать от силы.
Дарштрайн уже года четыре как отец выдохнул Ивольтер.
А у фон Майера уже начинала отъезжать крыша
Вот и как мы с этими дебилами дружили?
Не представляю
Н-хе благ-ходарит-хе, отвернувшись, сказал Лукьян и тяжело вздохнул, когда к нам подошел молодой мужчина весь в черном, безбожно рыжий, тощий, почти как Бессердечный, а ростом выше меня. Под ярко-голубыми глазами ярко-лиловые синяки недосыпа, а татуировки в виде лент из слов на каком-то древнем восточном наречии, близком к рунам, растеклись от шеи до кончиков каждого пальца. Чт-хо, Ф-хлориан?
Ваше величество, прошу прощения, он чуть склонил голову, давая длинным волосам почти полностью скрыть серое лицо. Совет желает вас видеть.
Эт-хо н-хе м-хожет-х под-хождать?
Боюсь, что нет.
П-хрош-ху м-хеня изв-хинить, вымученно улыбнулся Лукьян.
Мое почтение, рыжий мужчина снова склонил голову и направился вслед за фон Дэшнером и его охранниками.
С уходом Лукьяна мне вновь стало грустно. Для меня было мечтой поговорить с ним наедине. Нет, даже не поговорить. Побыть наедине.
Ты когда-нибудь видел человека выше меня и чтобы это был не дед? спросил я, не сводя глаз с рыжей тощей фигуры.
Теперь уж точно да, усмехнулся отец.
Интересно только, в кого он такая дылда, напомнил о своем присутствии Ивольтер. Он ж не старший, да? обратился он к отцу.
Самый младший же, ты чего?
У Паскуаля детей как котят, отмахнулся Марк-Аврелий, при всем желании всех сразу не запомнишь.
Самый старший во-о-он тот дебил в шляпе с пером. Асмодей, он кивнул в сторону довольно странного персонажа, который почти весь вечер пробыл рядом с Арторием. Отец принялся загибать пальцы в счете. Так Асмодей, Пандемия, Отис, Анастас Да, точно, Флориан пятый, самый младший.
С именами господин Паскуаль прикалывался, что ли? спросил я.
Это младшие еще переименовались. Как Отиса и Анастаса звали, я не помню, но Флора точно был то ли Шамхазаем, то ли Семиазой Хотя какая разница, одно и то же все равно.
М-да вздохнул я.
Между прочим, этот Флориан глава Банка Инфернума. В тридцать шесть лет-то. Не то что ты.
Ну, во-первых, мне до тридцати шести еще дожить бы. А во-вторых, ну, конечно же, он сам всего добился, и папаша-миллиардер тут совсем ни при чем.
Мы невольно рассмеялись. Но веселье быстро схлынуло.
Марк, после непродолжительного молчания подал голос отец. Ивольтер повернул к нему голову, сам тоже находясь в каких-то далеких мыслях.
Я знаю, о чем ты думаешь.
И будто бы в ответ хрупкая фотография развалилась по швам в отцовской ладони.
Фон Майер нас угробит, если объявится.
Фон Дэшнер довольно проницателен, не находишь? усмехнулся Ивольтер.
К чему ты?
Фон Майер уже объявился. По правую руку Князя.
Почему тогда еще никто не принялся меня предостерегать и сокрушаться над моей еще не случившейся кончиной? вновь закатил глаза отец.
Скоро начнут, Константин. Скоро начнут.
Папа хотел было ответить, но к нам танцующей походкой подошла девушка и все слова умерли, не родившись.
Лорд Кечменвальдек! улыбнулась та и, сделав несколько нелепый книксен, взяла Ивольтера под руку.
Как ты выросла, вымученно улыбнулся отец.
Еще и замуж вышла, она продемонстрировала кольцо на левой руке.
Поздравляю. Кто бы этот несчастный ни был.
Что ж, не смеем больше отнимать у вас время, и Ивольтер уж очень поспешно покинул наше общество, уведя свою племянницу под руку. Последнее, что я услышал, было ее: «Какой же он все-таки страшный!»
Грубиянка, фыркнул я. Никогда не привыкну, честное слово.
А ты давно сама учтивость? улыбнулся родитель.
Да ну тебя.
На кого ты с таким интересом посматриваешь весь вечер? спросил отец, повернувшись и проследив за моим взглядом.
Когда в поле моего зрения не было Его Величества Лукьяна, я смотрел на одну девушку высокую, статную, холодную как статуя. Она была похожа на мою бабушку и даже чем-то на мою маму. Но если призадуматься, все настоящие глацемские женщины одинаковы: худы, белокожи, с белыми волосами и лицом, полным как минимум отвращения к этому миру. Мужчины Оцидитглацема, собственно, ничем от женщин не отличались.
Вон на нее. В синем платье. Не знаешь, кто такая?
Знаю. Елена Бесфамильная. Воспитанница леди Франсуазы, ответ его звучал с таким почти физическим снисхождением, что я невольно усмехнулся.
Мне ничего не светит?
Тебе абсолютно ничего не светит, шире улыбнулся родитель.
Успокоил, покачал головой я, но решил, что знакомство с девушкой это последнее, что мне вообще нужно с моим-то мысленным состоянием. У тебя есть желание здесь остаться? сам не знаю, что именно имел в виду: бал или Оцидитглацем в общем.
Хочешь уйти? отстраненно спросил отец, наблюдая за тем, как механические солдаты без лишнего шума под руки уводят кого-то из гостей. Я впервые видел, чтобы все так равнодушно относились к обнаруженным предателям пустые взгляды и вновь возобновившиеся разговоры, музыка даже не умолкала. И главное, как быстро все делалось. Не зря Алистенебрарум на полном серьезе перестал недооценивать противника. Инфернум безжалостен даже к самому себе.
Пусть это место по-прежнему называют Оцидитглацем, это не отменяет того факта, что древнейшая из возможных в наше время Империя превратилась в колонию. В часть Инфернума. Елисей-Август стал Императором. Сначала по его заявлению никто ничего не понял как можно быть императором колонии? А потом мир в полной мере осознал: Елисей правитель не одного только Оцидитглацема, а новой, в момент зародившейся махины размером почти в половину живого мира. Дьявол, наш уже бывший президент, в один момент ушел в тень, как будто только этого и ждал. Он все еще сидит на своем месте в Красном замке в Столице, но вот вещает теперь не от своего лица. Каждое его обращение начинается с «Именем Великого Императора Елисея-Августа, именуемого Константинополем» Впрочем, так говорят теперь все.
Я уже и не помню, в какой именно момент начал испытывать страх, наблюдая за всеми переменами. Положение моей семьи, семьи Клемэнта, Бессердечного и всех остальных железно при Императоре, но нельзя же отбрасывать мысль о том, что Князь Алистенебрарумский может оказаться сильнее. Война идет, и она чудовищна, в ней разумной техники больше, чем людей, а из чувств в ней лишь ярость и отчаяние. Я уже полгода как не смотрю новости.
Те, кто воюет, воюют во имя Императора или Князя. Те, кто молится, молятся на них и их богов. Полмира теперь крутится вокруг наместника Смерти на земле и этого гибрида Равновесия и Света, называемого Константинополем. Я никак не могу понять, за что все вокруг борются в абсолюте, чем их не устраивает мир, хоть какой-нибудь, но одно могу сказать точно впервые за две сотни лет Алистенебрарум уже не чувствует себя неуязвимым. Стоит Елисею окончательно утихомирить глацемов и подавить все реже случающиеся бунты, и все. Мир будет воевать до тех пор, пока одна половина не поглотит другую.
Было бы неплохо, кивнул я, не постеснявшись зевнуть. Я уже час как жил мыслью об уединенной комнате и мягкой постели. О мягкости мне еще мечтать до самого дома, но уединение в промозглых покоях ждет меня точно.
Родина, черт ее дери. Не был я тут и никогда бы не бывать. Я вырос в Инфернуме с его жарким летом и недолгой зимой, а местные холода заставляют меня чувствовать себя больным. Мне не холодно, но тошно до воя. Постоянное чувство, что что-то не так, не покидает. Не настоящий я глацем, и, может, оно и к лучшему.
Иди, бледно улыбнулся отец, лениво повернув голову на чей-то призрачный оклик: «Константин!» Натянув улыбку, точь-в-точь как у деда, отец, с недавних пор находящийся в статусе нового лорда Кечменвальдека, продолжил выполнять свой светский долг, который его величество Люцикьян не раздумывая на него возложил, даже не постаравшись для начала умереть, а я, не задержавшись ни на секунду, покинул зал. В данный момент какой-нибудь тесный прокуренный клуб с долбящей музыкой и морем алкоголя пришелся бы мне больше по душе, чем этот почетный бал особо приближенных Императора и его родителей. С одной стороны, можно было чувствовать себя в безопасности, не опасаясь гнева нового правительства, а с другой, я слишком молод, чтобы праздновать вот так. Даже никакого вам традиционного салюта.
Я не без усилий поборол в себе желание позвонить Элайзу. В Городе у Моря новый год наступит только через час. Сомневаюсь, что мой друг показал бы мне салют. Вообще сомневаюсь, что он празднует. Может быть, они вдвоем уже спят и проснутся в новом году, нагло игнорируя всеобщее веселье. А может, досидят до полуночи, выпьют по бокалу, может быть, даже не вина, и один из них ляжет спать, а мой друг будет сидеть на чердаке с пледом и, может быть, глинтвейном и со слезами на глазах смотреть на этот чертов салют. Разбитый и несчастный, с блестками в слезах, как и весь ушедший год.
Я так отчетливо видел в своей голове лицо моего друга, что чуть не впечатался в одну из коридорных статуй. Древняя женщина с той красотой, какой сейчас уже не бывает, смотрела на меня с укором. Под таким пусть даже каменным взглядом чувствуешь себя виноватым. Хотя я решительно ни в чем не виноват. Хотя бы в этот час. И каяться за свои мысли я не собираюсь. Судьбе никто не кается.
До моей комнаты оставалось всего два поворота, когда меня остановил свет, льющийся из-за одной неприкрытой двери, яркой полосой проходя до самого окна по неосвещенному коридору.
Отпусти меня сказал уже знакомый голос, только жалобный и неуверенный до странного.
Флора, ну ты же хорошая девочка. Хватит сопротивляться, ответил второй мужской голос. Я подошел к двери, спрятавшись за ней. В отсвет оконного стекла виднелась странная картина: братья Паскуали Флориан и Асмодей находились в положении совсем не братском, даже чрезвычайно откровенном.
Ты мне противен слабо пытаясь брата оттолкнуть, почти прошептал Флориан, отвернувшись.
Да что ты говоришь, усмехнулся тот, схватив его между ног. Слезливые мольбы утонули в болезненном стоне.
И не поймешь, то ли вмешаться, то ли они просто извращенцы.
Асмодей, отпусти меня. Я серьезно, я не хочу
Да кого волнует, чего ты хочешь, усмехнулся тот, срывая с брата одежду. Не реви. Тебе же нравится.
Дальнейшее действо было мне как минимум противно, потому даже ради компромата хранить такое в памяти я не собирался, а вмешиваться так тем более. Родня, разберутся сами. Хотел бы помощи, орал бы во все горло, в конце-то концов.
Как можно тише преодолев полоску света, я даже не заметил, как оказался у своей двери.
Отведенная мне комната была небольшой и благодаря этому хоть немного уютной. Я не включал света, так как он до сих пор казался мне инородным в таких древних замках не должно быть электричества, в них топят дровами и освещают свечами. Но огромная хрустальная люстра под темным потолком считала иначе, как и трубы отопления под неприметными панелями. Видимо, я намного старомоднее, чем мог о себе думать. Единственный, кто согласен со мной Лукьян. В любом случае, увидев его ночью с канделябром, люди не смеются только потому, что за его спиной почти всегда два механических охранника, от звука движений которых порой накатывает волна ужаса. Я так и не смог к ним привыкнуть. Да и, честно сказать, сложно привыкнуть к тому, что неживые куски металла с оружием передвигаются самостоятельно, наделенные малым, но самостоятельным разумом. Еще более неловко становится, когда люди заговаривают с тобой о них, и, улыбаясь, ты с гордостью вещаешь, что эти машины плод рук твоего не в меру гениального дяди в соавторстве с самим Лукьяном фон Дэшнером. Эти два сумасшедших инженера своими мозгами опережают происходящее в мире на десятилетия вперед.
Перед тем как лечь в постель, я уставился в окно мое пристанище находилось непозволительно высоко, и под мерцанием никогда не сходящего с неба северного сияния был виден город: вдалеке, там, где заканчивается необъятная территория императорских заледеневших садов, стояли устаревшие панельные высотки, в окнах которых горели голубые огоньки покорности. Эти дома выглядели столь безжизненными, что невольно думалось этот мир мертв. На улицах не было праздника. Царила чудовищная тишина. Люди недовольны, запуганы, в отчаянии. Не трудно представить, какие чувства у них, ярых консерваторов, вызывает захватчик, которому они вынуждены подчиняться и который вот уже второй год как здесь хозяин. Впрочем, хозяин, который бывает тут слишком редко. Елисей всегда на передовой, сам ведет свои войска в бой. И только потому, что на троне Оцидитглацема все это время оставался Лукьян, представитель древней аристократической семьи, народ со скрипом его принял, в душе презирая за стоящего за его спиной мужа. Если бы не страх, глацемы не преминули бы напомнить миру их старый закон о смертной казни за мужеложство. Но старых законов больше нет.