Оллфорд сидел в кровати, наклонившись вперед, как сломанная кукла, а дед пальцами проходился по его позвоночнику, как будто и правда почувствовал бы, если что-то вдруг не так.
Ян, мне больно, через какое-то время сказал Оллфорд, но даже не пошевелился.
Терпи. Ты мужик или нет? ответил дед.
Навязанные гендерные стереотипы, пробубнил в ответ тот.
Я победил, возликовал Элайз, подпрыгнув на диване, чуть не облив себя кипятком.
Промывка мозгов прошла успешно, кивнул я, умолчав о том, что Оллфорд вложил в него намного больше своего, чем Элайз смог вбить ему.
Кстати, застегивая рубашку, сказал Оллфорд, когда дед, взяв с тумбочки свой стакан с виски, плюхнулся на вторую часть кровати, я дочитал наш шедевр.
И?
Бредятина, изрек тот, достав из-под подушки огромную рукопись.
Мы почти тридцать лет писали это, и теперь ты говоришь, что это бредятина? неподдельно удивился дед, остановив стакан на полпути ко рту.
Да, коротко ответил тот. Времени на исправления уже нет, поэтому можешь просто зачеркнуть слово «роман» и подписать: «фэнтезийная комедия».
И не подумаю, возразил дед, отобрав рукопись у своего горе-соавтора. Все отшлифовано до блеска.
С этим самым блеском мы и переборщили, грустно вздохнул Оллфорд.
Феликс.
Я аж вздрогнул от голоса Бессердечного, стоящего за диваном. Как он только умудряется так тихо подкрадываться.
А? Чего? опомнившись, спросил я.
Дэмиэн и Блейк приехали. Остановились у вас.
Чего-чего ты там лопочешь? крикнул из спальни дед.
Говорю, невеста вашего внука с отцом приехала, чуть громче отозвался Мэтр.
Да какая она мне невеста, отмахнулся я. Бессердечный только загадочно развел руками и отправился на кухню. Нет чтобы пожрать, так небось опять за своими бесконечными таблетками, наркоман проклятый.
Педофил, закатил глаза Элайз. Ну за это я просто не мог не защекотать его до смерти. Доведя друга до истошного смеха, от которого его лицо стало цвета помидора, я все-таки отправился домой.
Ну, хотя бы несколько дней скучно не будет.
Моя так называемая невеста нашлась, как ни странно, в моей комнате. Она сидела на подоконнике и листала декабрьский номер популярного и единственного не электронного модного журнала. На тридцать первой и второй страницах там мелькают наши с Элайзом рожи.
Привет, я сел на ковер рядом с подоконником.
Привет, отозвалась Блейк, одарив меня лучезарной улыбкой.
С каждым годом этот маленький черт с рогами становится все красивее. Светлые вьющиеся волосы, миловидная мордашка, огромные голубые глазищи. Ей для журналов для подростков сниматься бы, а не носить на кителе орден ветерана Марафона Смерти.
Порой мне кажется, что Хамелеон ее совсем не любит. Какой любящий отец допустит, чтобы его тогда еще четырнадцатилетняя дочь участвовала в настоящих боевых действиях? Так или иначе, она умудрилась выжить. И мне очень не хочется думать о том, что эти тонкие белые ручки умеют управляться с автоматом.
Как дела? спросила она, спустившись с подоконника и сев рядом со мной. Лютик выполз из-под кровати и начал к ней ластиться. Продажный он у меня. Всех моих девушек всегда любил больше, чем меня.
Не очень, не стал ерничать я. Она хоть и молодая, но определенно не тупая. Мне не хочется ей ни льстить, ни врать.
Это заметно, кивнула она, стерев улыбку со своих блестящих от розовой помады губ. Элайзу будет очень плохо, когда он умрет.
Я кивнул. Видимо, уже успела от отца тут наслушаться.
Но он очень заботливый. Не каждый так сможет, она взяла кота на руки, и тот принялся играть с прядью ее волос.
А ты смогла бы? спросил я, почесав Лютику за ухом. Он нагло разомлел от внимания сразу двух людей.
Не поняла, ее густые светлые брови съехались к переносице.
Ну, ты смогла бы так? и я спрашивал это не просто так. Мне было интересно, может ли человек, который не побоялся взять ответственность за чужие смерти, взять на себя ответственность и за чужую жизнь. Например, если я вконец ослепну.
Это очень сложный вопрос, Феликс, серьезно заявила она. Только дураки, не подумав, сразу ответят «да».
Ты очень повзрослела.
Война обязывает.
Я бы женился на тебе, на полном серьезе сказал я.
Так женись, улыбнулась она, обняв меня. Ты ведь для меня все равно так и остался принцем из сказки.
Только ты уже не принцесса, вздохнул я, погладив ее по волосам. На ощупь они были легче пуха.
А что мешает воину выйти замуж за принца? Только тупым принцессам, что ли, такое богатство?
Я на это мог только рассмеяться. Я знаю ее чуть ли не с пеленок, видел, как она растет. Уже в свои пять лет она заявила мне, что выйдет за меня замуж. Мне столько раз не везло в личной жизни, что порой думается, может, Блейк и есть та единственная? Но потом на ум приходит и другая мысль: я прекрасно знаю, что у меня мало времени, поэтому просто ищу лишь бы кого-нибудь, потому что когда я останусь слепым и беспомощным, я точно никому не буду нужен.
Ты ведь, получается, в этом году школу заканчиваешь? спросил я, сам себе удивляясь. Мне почти двадцать шесть, и я сижу в своей комнате в обнимку с еще совсем ребенком. И чувствую себя в ее присутствии таким тупым и бесполезным, что словами не передать.
Заканчиваю, кивнула она.
И куда потом?
Как куда? В Академию, официальное звание зарабатывать.
Это что же, я на офицере жениться буду? я обнял ее, такую хрупкую, маленькую, героя войны, выжившую в самом пекле. С ее медалями в Военную Академию с руками и ногами сцапают.
Подожди лет десять, генералом стану, как Ада де Фро, рассмеялась она.
Главное, чтобы у нас не было детей, которые нас угрохают, как Аду де Фро.
Ой, дурак, она больно ударила меня по ребрам.
Может, пойдем, прогуляемся? предложил я. Вкусным кофе угощу.
А пироженками? она подняла на меня взгляд, и я увидел в ней шестнадцатилетнюю девушку с соломенными вьющимися волосами, но никак не воина.
И пироженками, кивнул я.
Погнали, подскочила она и за руку потащила меня за собой.
Вечером, когда этот долгий и непонятный день закончился, я упал рядом с отцом на диван и так же, как и он, уставился в черную гладь выключенного телевизора.
С Блейк гулял? спросил отец.
Угу, кивнул я.
И снова замолчали минут на тридцать. Нам так комфортно друг с другом молчать. Для меня вообще нет ничего лучше, чем просто сидеть с отцом в тишине. Только так я могу хоть немного отдохнуть.
Пап, наконец, нарушил тишину я.
М?
А ты вообще не против? Ну, что она и что все так я не знал, как закончить эту фразу. Отец перевел взгляд с телевизора на меня.
Знаешь, смотря на наше окружение, не мужик и на том уже спасибо.
Меня с этого пробрало на истеричный хохот.
Февраль. Король тлена
Февраль выдался на редкость мерзким. Погода менялась чаще, чем новостная лента в ГИКе: то мороз под тридцать, то резко ноль. Снегопады сменялись дождями, эти дожди потом замерзали, и под новым снегопадом оказывался каток. И ладно бы только это, но давление скакало тоже, что атмосферное, что мое. Головные боли и кровь из носа уничтожали во мне человека. От этих без преувеличения адских мук я срывался на все и вся. Обоснованно или нет, мне уже было все равно. Дед мне за это залепил пощечину, назвав истеричной бабой. А затем и моего отца обозвал чем-то очень обидным, я не услышал точно, за то, что он, со своим низменно сверкающим нимбом над головой, сидел со мной всю последующую ночь, с так и не выплаканными слезами надеясь, что я не умру. А я мог бы. Ходят легенды, что если мне хорошенько треснуть по башке, я сдохну. Иногда мне хочется, чтобы врачи оказались правы и чтобы дед бил меня не дефективной рукой, а здоровой, той, что сильнее.
Два приезда скорой, четыре бессонные ночи для меня, семь для отца, горы таблеток, и только к середине месяца я смог подняться с кровати. И первое, что мне пришлось сделать, это поехать к глазному врачу. В старых очках со стеклами толщиной в полсантиметра я уже ничего не видел.
С прискорбием забрав свои новые, еще более уродские очки, я не успел обрадоваться ни тому, что более-менее четко вижу, ни тому, что чертова погода, наконец, определилась остановилась на несильном морозе и минимальном присутствии снега, а все потому, что мой лучший друг слег в постель еле живой.
В этот момент настал мой черед надевать на голову нимб и сутками сидеть у постели.
Элайз, безвылазно сидящий дома, умудрился заболеть так, что за его жизнь на полном серьезе было страшно. Температура не спадала от слова совсем, а кашель забивал его так, что он задыхался до лица багрового цвета. Но что бесило меня без меры даже в таком состоянии он все норовил встать. На это даже Оллфорд уже по-настоящему злился, и мой друг перестал рыпаться, только когда его драгоценный муженек на него наорал, да так, что даже меня передернуло. Слезы и шмыгание носом Клемэнта последующие два часа никому, конечно, радости не добавляли, но ничего не поделаешь, если этот человек понимает, только когда на него орут.
Находясь на втором этаже, подальше от благоверного, которого не дайте боги заразить, помрет сразу, Элайз либо кашлял, как умирающий от рака легких, либо ныл. Я искреннее надеюсь, что когда-нибудь он простит мне ту затрещину, которую я ему влепил, чтобы он успокоился наконец.
Круговорот ударов по лицу в нашей семье, не иначе.
Нервная система у Элайза пошла ко всем чертям за прошедшие полтора года. Он постоянно в слезах. По поводу, без неважно. Без преувеличения. Постоянно. Уже даже меня, с моим бесконечным терпением в его отношении, это просто выбешивает. Моет посуду ревет. Готовит есть ревет. Идет домой из магазина даже на гребаной улице, и то ревет. Его может расстроить все на свете. Грустные фильмы, а уж тем более выпуски новостей этому человеку вообще теперь смотреть противопоказано. Да черт с этим, однажды он уронил тарелку и ревел три часа. Из-за разбившейся тарелки. Ну или не из-за нее вовсе. Но факт в тренде не идиотизм, в тренде бесконечные сопли. Я уже смотреть на это не в силах. Но и как-то исправить не в моих силах тоже. Он противится любой помощи, а помочь человеку, который этого не хочет, абсолютно невозможно. «Я сильный, я справлюсь, он мой муж, моя ответственность». Идиот.
Я три дня сидел у его кровати, боясь отойти, как никогда в эти бесконечные часы понимая отца, пусть и не всецело. У Элайза банальная простуда, она отступит рано или поздно, а вот я моя болезнь никуда не уйдет, и отец это знает. Ему столько раз предлагали меня умертвить, что порой мне кажется, будто он боролся за мою жизнь из чистого упрямства. В конце концов, у него был Армин, неродной, но здоровый и любящий сын. А кто я? Неблагодарный урод, жизнь которого стоит миллионы в год.
Поглощенный чувством вины и горем за самого дорогого в этом мире человека, я сидел у постели второго самого дорогого человека, то отгоняя от него кошмары, то накачивая его бренное тело лекарствами и едой. Редко когда в обратном порядке. И когда он смотрел на меня своими затуманенными зелеными глазищами, я честно пытался улыбаться. Честно пытался самому себе доказать, что я ничего не чувствую. Что мне не страшно. Что мне не больно. Что я не виноват в страданиях папы, ведь никто не заставлял его оставлять себе больного ребенка. От скольких таких, как я, отказались родители? Во всем мире почти нет моих ровесников, потому что 75% детей 191 года родились такими слабыми, больными тенями, порождением АНР. Рядом с Элайзом я честно пытался вернуть на свое безобразное мраморное лицо маску «мне плевать», но она упорно шла трещинами. Все, чего я добился, это смены печали на новые, почти неконтролируемые вспышки гнева. Ни черта мне не плевать. Я хочу, чтобы меня считали человеком, а не какой-то диковинной куклой, которая разговаривает. Еще ни одна женщина не видела во мне просто мужчину. Человека, с которым можно жить. Чьей женой можно стать. Так, ради интереса, спьяну поинтересоваться, а правда ли у меня член синий, а кровь голубая. Член-то синий, да, а вот кровь недомутировала слегка до цвета королей, извините. И да, я стерильный, как больничная палата, так что залететь от меня вы можете не бояться. Может, оргию? Тьфу.
Выцветшая моль, без очков ударяющаяся об стены и сбивающая предметы. Не видящая даже очертаний.
Мерзость.
Я ненавижу себя.
Ненавижу.
На четвертый вечер Элайзу полегчало, и я отправился на ночь к себе домой. Но уснуть так и не получилось. Я метался в кровати, было невыносимо душно, а боль в голове пульсировала мерзким, тяжелым ритмом.
Я знаю, что мне уже скоро тридцать, что сам уже по сути должен был быть отцом (чего со мной, конечно, никогда не случится), но что я был маленьким тощим мальчиком с капельницей на колесиках, что теперь я двухметровая шпала с щетиной и сексуальными потребностями, все равно в три часа ночи я приползаю в спальню к отцу. Будь я на его месте, я, наверное, сказал бы своему сыну: «Повзрослей уже, все люди болеют, никуда от этого не денешься». Но мой отец любит меня без меры. Поэтому я мог, как в детстве, остаться с ним. И, как в детстве, он, пусть даже безумно хочет спать, все равно расскажет какую-нибудь инфернумскую сказку, где море крови и бесконечная цепь предательств окутаны издевательской аурой волшебства, и только когда очередной коронованный демон проткнет какого-нибудь ангела пред своим троном, только тогда я и усну. Уснем мы оба.
Утром, совершенно не отдохнувший, с туманом в голове, я снова пошел к Элайзу, держа в руках более-менее очищенного от пыли белого плюшевого кролика. И почему-то именно с этим кроликом мне захотелось сначала зайти к Оллфорду. Он сидел у себя в постели с очередной в бесконечном списке книгой. Ранее у него уже побывал мой дед, временно заменяющий моего друга. Заботы в дедуле, конечно, от природы мало, но все, что нужно, он делает хорошо по врачебной привычке.
Доброе утро, сказал я, остановившись в дверях и облокотившись на косяк.
Здравствуй, Феликс, ответил Оллфорд, даже не потрудившись взглянуть на меня.
Что читаете? я прямо-таки чувствовал, как та мерзость, что живет во мне и подбивает на все дурное, что я так часто делаю, прямо скребется о ребра, умоляя унизить этого человека, причинить ему хоть немного боли.
Это визит внезапной вежливости? все-таки соизволил повернуть голову он.
Вроде того, улыбнулся я. Иду к Элайзу. Нашел кое-что для него, я потряс старым плюшевым зверем. Он любит этого кролика, почему-то делюсь я с Оллфордом. Мы два совершенно разных человека, которым не о чем говорить друг с другом. Он долго пылился на чердаке, а после после всего у Элайза были кошмары. И я принес для него эту игрушку. Он его успокаивает. Сейчас он ему тоже, я так думаю, не помешает.
Оллфорд в ответ молчал, уставившись в стену.
Можно я задам вам один вопрос?
Ну? вздохнув, кивнул он.
Элайз младше вас на сорок восемь лет. Что вы находите в таких отношениях?
Принизь его, напомни ему, что он старый больной мудак.
Молодость и душевный покой, как-то сдавленно, глухо ответил он. С ним я свободен.
Вы больны и бесполезны, зло бросил я.
Не ты первый и не ты последний говоришь мне эту истину, к моему бешенству, абсолютно спокойно произнес он. Я калека с тридцати лет. Сорок гребаных лет я не управляю своей жизнью и своим телом. Тебе ведь это знакомо, а? он усмехнулся, смотря на меня, как сам дьявол. У него всегда был такой страшный взгляд? Не замечал. Мозгами все понимать, а пошевелиться не можешь. Душой рвешься жить, а твое тело для тебя, как гроб. Ты ведь тоже умираешь. Ты в такой же агонии, как и я. Так кто из нас сдохнет раньше, а, Кечменвальдек?
Вы отвратительны, едва сдержав все мысли в голове, тихо ответил я. Я не понимаю, что он в вас нашел.
Передо мной в затхлой комнате сидел старый и больной человек, и, казалось бы, не ему демонстрировать предо мной превосходство. Но за этот короткий разговор я впервые увидел то, о чем всегда говорили другие. То, чем Оллфорд всех так восхищал. Настоящую силу духа. Настоящую ярость, дающую силы жить.
То, что он во мне нашел, он не найдет ни в ком другом.