Все это выглядело довольно жутко, особенно на фоне покушений на Лукьяна. Кто-то всерьез вознамерился его убить и, терпя неудачи, не собирался останавливаться. Военные победы медленно отходили на второй план.
Мы с отцом ни о чем не говорили, пока молча собирали немногочисленные вещи, каждый думая о своем. Я просто хотел, наконец, вернуться и увидеть друга, абстрагироваться от местной накалившейся обстановки. Чего хотел в это время мой отец, я не знаю. Может быть, увидеть Софию, а может быть, и что-то совсем другое.
Но уехать утром не получилось. Не успело небо толком посветлеть, как весь замок потрясла новость Верховный Жрец Ордена Консциэнс умер. Брат моего деда умер.
Со столь нерадостной вестью и пеплом Жана в Оцидитглацем приехал Арман фон Дэшнер. Ему не нужно было ничьего разрешения, чтобы исполнить последнюю волю умершего, но как такой же полноправный член так называемого Ордена Адэодэтуса он первым делом приехал сюда, к своим друзьям, но встретил холодный прием еще не успевшего уехать Императора.
Последней волей Жана Кечменвальдека было, чтобы его пепел был развеян над морем в Инфернуме, ответил Елисею Арман. Казалось, Императора такой ответ на вопрос: «Зачем вы вывезли его прах за пределы владений Ордена?» не удовлетворил.
Здесь тоже Инфернум, холодно заметил он. Ваши территории тоже Инфернум. И везде есть моря.
Прошу прощения, мой Император, неверно выразился, сдержанно склонился Арман. Его святейшество говорил о Городе у Моря.
Так исполните последнюю волю своего Хранителя, все-таки махнул рукой Император и, вслушавшись в то, что принялся говорить ему на ухо один из генералов, буквально влетевший в зал, не стал продолжать беседу, кажется, даже забыв об Ордене Консциэнс.
Да, мой Император, снова поклонился Арман, но Елисей, не попрощавшись, стремительно вышел, забрав с собой всех членов военного совета, и все оставшиеся в теперь полупустом зале заметно расслабились.
Т-хак и б-хыть, сказал Лукьян, поднявшись, ск-хажу п-хервый: я ск-хуч-хал, и протянул к Арману руки.
Я тоже, братишка, я тоже, ответил тот, обняв своего младшего брата. Похожи они были ровно настолько, насколько похожи я и мой сводный брат. Даже если они и родные, то мутации Лукьяна так сильны, что фамильные сходства стерты напрочь. И, что больше всего меня удивляло, у Армана не было той скрипучести в голосе, как у его брата. У него как будто и вовсе отсутствовал какой-либо акцент, что инфернумский, что оцидитглацемский, что консциэнский.
Было видно, что смерть Жана заметно подкосила этого сильного во всех смыслах и верного своим убеждениям человека. Они бок о бок десятилетиями служили на благо Ордена. Такая потеря определенно невосполнима.
Но волнует меня совсем не Арман. Меня больше интересует реакция моего деда.
Чт-хо т-хеп-херь б-худет с Орд-хеном? спросила леди Франческа-Бриджита фон Дэшнер Марнис-Оторис-Гааль. В ее старых глазах была пустота и презрение, когда она смотрела на обоих своих сыновей: и на нормального, ударившегося в религию, и на уродца, стоящего теперь у власти.
Совет принял решение, что по истечении траура место Верховного Жреца займет Григорий Каллидиум, ответил Арман.
Он-х ж-хе слеп-хой, фыркнула Франческа, покачав головой. От этого ее седые кудри, сложенные в прическу, несколько растрепались, а огромные серьги замерцали в тусклом свете, раня мои многострадальные глаза. Эта женщина вообще была моим проклятием меня не слепили даже шедевры Бессердечного, но у этой мадам фон Дэшнер-Марнис-Кипарис-и-так-далее на платьях и украшениях был какой-то минерал, так сильно отражающий свет, что хоть сдохни, но на нее не смотри. По наблюдению: Лукьян на мать тоже смотрел крайне мало. Точнее, вообще не смотрел.
Какая дискриминация, не постеснялся возмутиться я.
Как-хое лиц-хем-хер-хие, передразнила меня она, будто бы нарочно пустив своей огромной сережкой отсвет мне в глаз.
Пропустив утренний поезд, мы благополучно отправились домой только ночью. У Лукьяна от расхождения подходов к решению проблем и с мужем, и с сыном, кажется, совсем не по-императорски сдали нервы, потому ни с ним, ни с злющим как черт Арторием мы так и не попрощались. Впрочем, это никого особо не занимало, на фоне того, как получасом ранее провожали Императора, который с легкостью отмахнулся и от фон Дэшнера, и от Паскуаля, призвав их в его отсутствие привести в порядок нервную систему и найти способ избегать пустой ругани, отнимающей время. Сам он никого больше не слушал и делал то, что ему было нужно. Со своим привилегированным взводом он вновь отправился воевать. А это значило только одно телевизор включать в ближайшее время не надо, а на Интернет стоит перепроверить фильтры. В запрещенных у меня стоит все, что только может выдать мне при открытии новости о войне.
Как сказал в одном из интервью Бессердечный: «Предпочитаю военному хрому серебро и камни модельного мира». Наилучшая точка зрения, какую сейчас можно найти.
В душе я радовался, что мы едем ночью. В темноте не видно разрушений. В темноте можно притвориться, что не видишь разрушений. Я сидел на нижней полке, уставившись в пустоту, слушая мерный шум поезда и тихое дыхание отца, спящего напротив, и Армана на верхней полке.
В 04:15 по еще оцидитглацемскому времени или 23:15 по инфернумскому от Элайза пришло сообщение.
Элайз Александэр Клемэнт: Я по тебе скучаю :(
Феликс К. К.: приеду к полудню
Элайз Александэр Клемэнт: Жду :(
Мне в жизни многое безразлично. Под этим «многим» я подразумеваю почти все. Для меня важны только три человека во всей вселенной: отец, Элайз и с недавних пор Лукьян и ни одна духовная или материальная вещь. Только три человека, без которых существовать не было бы смысла вообще. Как бы сильно я ни осуждал возведение человека в ранг смысла жизни, я сам это делаю. И иначе, наверное, уже не смогу.
Я без очков смотрел в темное окно и физически ничего не видел, но прошлое яркими вспышками ранило память.
Почему-то всплывают полные ужаса глаза Элайза. Их я, наверное, никогда не забуду. Шрамов от его пальцев уже давно почти не видно, но я все равно о них помню. Помню своего друга сломанным настолько, что боялся, что он больше никогда не сможет жить как человек. Я так боялся, что его признают сошедшим с ума и запрут где-нибудь, откуда он ни вернется. Это все было невыносимо. Я ничего не помню из того периода жизни, кроме ужаса моего друга. Как он представлял собой призрак, полный всепоглощающего страха и неверия.
Маньяк не дожил до суда. Жители города разорвали его на части, совершив самосуд. Даже сопровождающие его полицейские не смогли остановить людей. Только смерть чудовища смогла дать моему другу шанс не думать, что где-то там, за решеткой, оно живо и может выйти, принявшись за старое, найти свою жертву и добить.
То, что произошло в ноябре 215-го, мы с другом не обсуждали. Возвращение его мучителя заметно пошатнуло его психику и веру в какую-либо реальность происходящего, но если он кому и плакался, то, вероятно, мужу. Элайз всеми силами пытался показать, что не боится, хотя разбитый любимый телефон и шрам от пули на правой руке теперь никогда не дадут ему забыть тот осенний день. Тогда это чудовище мы не поймали, он как в воду канул. Три месяца потребовалось на поиски. Чтобы защитить Элайза, деду понадобился целый военный отряд, вызванный из Морэсолмы. За это время друг получил еще две пули в бок и в ногу и это выглядело как издевка. Как будто специально стреляли, чтобы напугать, а не убить. Поймали чудовище чудом, и чтобы понять, какого черта происходит, достаточно было разобрать эту хреновину с лицом мучителя. Робот. Лаборатории дяди Карломана понадобилось много времени, чтобы поверить Алистенебрарум за каким-то хреном оживляет трупы. Алистенебрарум создает из человеческих тел машины. Насколько стало известно теперь, ни одного человека в Независимом Крае больше не хоронят. И эта мертвая армия идет против Империи.
«Я не боюсь» стало девизом моего друга, только я ему не верю. Он не слабый, никогда не был, но если за себя он и перестал бояться, то за мужа нет. И в этом постоянном стремлении защитить свое хрупкое счастье он все больше отдаляется от нас, от своей семьи.
А я ведь всегда был рядом. Мой отец всегда был рядом. Это мы его спасли. Да, Оллфорд вроде как помог его спасти тоже, но я этого признавать не хочу и не буду. Все, что он сделал, это влюбил в себя глупого запуганного подростка и привязал его к себе, чем теперь откровенно пользовался.
Я никогда не испытывал к Оллфорду теплых чувств. Для меня он был просто больным мужиком, который в школьные годы три раза в неделю занимался со мной инфернумским языком и оцидитглацемской литературой. Учитель-то он неплохой, только я ученик не из лучших. Не люблю учиться в принципе и не скрываю этого. В общем-то, всю мою жизнь Оллфорд был мне безразличен до тех пор, пока мой друг не увяз в этом болоте по уши. Но нужно отдать старикану должное он педофил, но педофил с совестью. У меня нет причин сомневаться в том, что он не прикоснулся к Элайзу до совершеннолетия. Хотя, казалось бы, такая добыча сирота при живых родителях, несчастный зверек с поломанной психикой. Но нет.
Я порой задумываюсь ведь Оллфорд все время, все ужасное и тяжелое время был рядом, и это в основном определило выбор моего друга. У него как будто и не было других вариантов. Иногда хочется думать, что будь рядом кто-то другой пусть мужчина, но не такой старый и больной, для Элайза это было бы лучше, и сейчас он не был бы таким несчастным от того, что его любимый человек мучительно умирает.
Честно признаться, когда их отношения были для меня только фактом без подробностей, меня это не раздражало. Но теперь этот Чарльз для меня представляется не более чем камнем на шее молодости моего друга. Как Клемэнт сам этого не понимает?
Оллфорд до сих пор преподает в университете. Даже после инцидента в 215-м он не вынес жизни дома и уже в январе 216-го вышел на работу. Инвалидное кресло не стало помехой, и со временем студенты привыкли. Элайз всегда сидит на лекциях на первой парте, следит. Их брак не афишируется, потому многие думают, что Элайз просто вроде опекуна для инвалида, сиделка. На деле так и есть, черт бы их всех побрал.
Я очень боюсь, что скоро мне вновь придется стать жилеткой и утешением для друга. К моему сожалению, смерть Оллфорда разобьет ему сердце. Надеюсь, что только сердце. Во второй раз спасти его психику будет намного сложнее. Если вообще возможно.
Мыслями обо всем этом я себя только больше расстроил, хоть это и помогло почти не заметить долгой дороги.
Весь путь до дома отец проспал, а по пути с вокзала на такси Арман полностью заполнил собой его внимание. Это было и к лучшему. Мне совсем не хотелось разговаривать.
Я, написав Элайзу наобум время прибытия, как оказалось, идеально рассчитал, и прямо-таки к полудню мы были на месте. Отец пошел в дом вместе с Арманом, а я, не заходя, отправился к Элайзу. Ключ от их пыльной развалины уже полгода как болтался у меня на связке, «на всякий случай», поэтому стучать не пришлось. Звонок в этом доме никогда не починится. Да и не хотелось лишний раз шуметь. Хрен этого Оллфорда знает, когда он спит, а когда нет. Еще наорут потом, что разбудил бедняжечку.
Я прошел по коридору в гостиную, обнаружив в ней рисующего Бессердечного. Он сидел на диване и на мое появление отреагировал странно спрятал рисунок, закрыв альбом. Как будто я мог там что-то увидеть. Я пожал на это плечами, поздоровался и пошел к спальне месту, где Элайз и его ненаглядный муженек теперь проводят большую часть времени.
Чарльз! первое, что я услышал, приоткрыв дверь, был тихий шепот моего друга. Чарльз
Когда я украдкой заглянул в комнату, то увидел Элайза, целующего своего мужа в промежутках между собственными шепотом и стонами и делающего с ним явно не то, что можно делать с человеком, парализованным ниже пояса. Мне стало противно до тошноты. У меня вызывает отторжение тот факт, что Элайз может получать удовольствие, целуя старого мужика, позволяя ему себя трогать, трахая его в конце концов тьфу. Кому вообще могут быть приятны прикосновения старика? Если бы у Оллфорда было миллионное состояние, я бы еще понял, на что там у Элайза стоит, но у него ничего нет. Даже возможности ходить. А Клемэнт говорит о нем как о лучшем мужчине в мире. Мне противно. Может, я плохой, очень плохой человек, а как друг еще хуже, но скорее бы Оллфорд уже умер и освободил моего Элайза от такой жизни, которую он волочит.
Посмотрел я на все это дело и решил, что зайду попозже и пошумнее.
Живой? усмехнулся Бессердечный с дивана.
Они они прям ну
Да, согласно кивнул Мэтр с таким же лицом, как у меня.
И часто?..
Достаточно, чтобы сломать мою медицинскую психику. Но чужие отношения, тем более чужая постель, не наше дело. У вас зеленый чай и мята есть?
Были, да.
Я бы выпил.
Он вытянул меня из дома и пошел к нам, а я остался на улице минут на десять. Покурив, настойчиво отгоняя от себя увиденное, я пошел домой, попутно поймав в саду своего белого кота Лютика.
Когда я вошел в нашу гостиную с котом на руках, я увидел то, чего ни разу в жизни не видел и видеть не мог: мой дед рыдал. Сидел на полу и рыдал. Потеряв брата, которого он всю жизнь оскорблял и ненавидел, теперь он рыдал, как будто он не из стали сделанный и ему есть дело хоть до кого-то. Отец сидел на коленях рядом, но не осмеливался даже прикоснуться к деду.
Что теперь будет, представить сложно. Мой дед вообще человек очень сложный. Он может класть огромный болт на многие вещи, но вот порой с блоком его чувства вины случается сбой. Он отказался немедленно стать главой Новой Церкви и заключил с Арторием договор: он займет пост только после смерти Оллфорда. До того момента он никуда не уедет из Города у Моря, не бросит своего друга в беде, так сказать. Его чувство вины оказалось сильнее его необъятного тщеславия. И в этот раз он может вытворить что-нибудь подобное.
Час спустя Оллфорд, как будто и не занимался непотребством с моим другом, принял новость еще более эмоционально. За вечер весь дом утонул в суровых мужских слезах по брату и другу, или кем он там Оллфорду был. Слов ни от одного, ни от другого не поступало даже в самых маленьких количествах, как будто им нечего было об умершем сказать. Слезливое молчание даже у меня вызвало боль в желудке, хотя, казалось бы, мне-то какое дело. Я Жана видел только по огромным праздникам, потому он для меня как будто и не существовал вовсе.
Элайз же сразу от такой новости напрягся, как и всегда, когда Оллфорд начинал нервничать, так что я даже не отважился подойти к другу поближе. Этот разъяренный дракон обдаст таким пламенем, что потом пепла собственного не соберешь. Нет уж, поговорим как-нибудь потом.
Всю ночь у них с Оллфордом горел свет в спальне, а утром по лицу друга было понятно, что ночь они провели не лучшим образом.
Ты как? отважился спросить я.
Мне страшно за него, честно признался друг, хлебая третью чашку кофе и потирая красные от недосыпа глаза.
Так как Орден Консциэнс уже простился со своим Верховным Жрецом во время его сожжения, акт развеивания пепла убитого радиацией мужика много народу не собрал. На деревянной пристани были только мы с Элайзом, отец, дед, Бессердечный, Арман и Оллфорд.
Трубы для тебя умолкли навсегда, сказал Оллфорд, когда дед пустил своего брата по ветру. Прощай, друг и брат, он глубоко вздохнул. Пусть твоя вина тебя отпустит.
И отпусти нам то, в чем повинны мы, вторил ему дед. Прощай.
Первым ушел Бессердечный. За ним отец. Я стоял рядом с Элайзом и держал его за руку. Его трясло, и было это явно не от холода, пусть у моря о нас то и дело бился ледяной ветер.
Ты останешься первым помощником? наконец, спросил Оллфорд, обратившись к посеревшему Арману.
Не знаю. Если Григорий этого захочет, то конечно, бесцветно ответил мужчина. Я так много лет служил мастеру Жану, что теперь трудно представить жизнь Ордена без него.
Ты побудешь у нас? спросил дед, отведя взгляд от серого моря.
Нет. У меня поезд через два часа.
Через эти самые два часа, греясь обжигающим красным чаем, мы с Элайзом сидели в гостиной их пыльного дома, пока дед проводил свой очередной осмотр системы в спине Оллфорда (раз в три дня, не реже!). Дверь была открыта, потому с дивана все было прекрасно видно.